Вацлав Воровский
О М. Горьком
В рамки настоящего письма не входит рассмотрение первого из названных типов. Я позволю себе поэтому остановиться только на втором, именно на том, из среды которого появляются герои «босяцких» рассказов г-на Горького.
Чтобы понять такие «волчьи» натуры, как Челкаша, Промтова и др., необходимо присмотреться, как дошли они до такого положения, а для этого следует изучить ту среду, из которой они вышли, и те промежуточные ступени, по которым им пришлось проходить. Рассказы г-на Горького дают целую галерею типов, рисующих нам самые разнообразные оттенки босяцкой психологии и довольно ясно выраженную эволюцию вида «босяк». От Уповающего в рассказе «Дружки», не отрешившегося еще от крестьянской психологии, до Челкаша, представляющего уже вполне сложившийся тип хищника, – целая лестница промежуточных ступеней. Чтобы разобраться в этой галерее, необходимо по возможности обобщить личности героев в определенные психологические типы, то есть отбросить все индивидуальные, случайные черты и выделить все общее, характерное для типа.
Выше я заметил, что основным толчком, который вышибает людей из строя, гонит их в подонки общества, является неприспособленность их психологии к формам общежития, выработанным жизнью. В современной жизни трудно найти место цельному человеку, живущему всеми способностями и чувствами. Жизнь не дает поля приложения для этих способностей, – и они чахнут. Общественные потребности, постоянная борьба за жизнь развивают в человеке и выдвигают на первый план только известные черты психики, придавая им житейский, будничный характер; остальные черты играют для него роль как бы роскоши, праздничного наряда. У натур же неприспособленных сильнее выражены черты не необходимые, «праздничные», – к «будничным» же чувствуют они полное презрение. Эта неприспособленность их психики к условиям жизни вытесняет их мало-помалу из общества, деклассирует, развивает этим еще более характерные «антиобщественные» черты.
«Я человек, которому в жизни тесно, – говорит Промтов („Проходимец“). – Жизнь узка, а я – широк… Может, это неверно. Но на свете есть особый сорт людей, родившихся, должно быть, от Вечного Жида. Особенность их в том, что они никак не могут найти себе на земле места и прикрепиться к нему. Внутри них живет тревожный зуд желания чего-то нового… Таких людей в жизни не любят – они дерзновенны и неуживчивы. Ведь большинство людей – пятачки, ходовая монета… и вся разница между ними в годах чеканки. Этот – стерт, этот – поновее, но цена им одна, материал их одинаков, и во всем они тошнотворно схожи друг с другом. А я вот не пятачок… хотя, может быть, я семишник»[10]. Слова эти преисполнены гордого самомнения и даже культа этой исключительности, этого «не как все». Но такова основная черта вполне сформировавшегося босяка, а Промтов как раз является одним из резких представителей цельного, завершившегося типа. Как и всякий завершенный тип, он приобрел некоторую твердость, окостенелость, попал тоже в своего рода общественную форму[11]. Гораздо интереснее и поучительнее те из героев рассказов г-на Горького, которые не дошли еще до этой крайней ступени развития. Таким, например, представляется Коновалов. Его роли переходного типа[12] соответствует и неясная, колеблющаяся психология. Коновалов еще тесно связан с обществом; он живет, поскольку может, ремеслом, он не оторвался еще от среды, породившей его, и потому исходная точка его мышления лежит в психологии этой среды. Он уже чувствует подобно Орлову («Супруги Орловы»), что «жизнь – яма», но, решая по-своему общественный вопрос, он исходит не из отрицания общества, а, напротив, из чисто социальной точки зрения. «Нужно такую жизнь строить, чтобы в ней всем было просторно и никто никому не мешал», – заявляет он. Или: «Кто должен строить жизнь?» – спрашивает он и, не запинаясь, решает: «Мы! сами мы!»[13] Подойдя к этому решению, он начинает философствовать на тему: «Что такое мы?» И оказывается, что он – лишний человек. «Живу и тоскую, – бичует он себя. – Вроде того со мной, как бы меня мать на свет родила без чего-то такого, что у всех других людей есть и что человеку прежде всего нужно» (стр. 20), то есть именно без «будничных», «практичных» черт. «И не один я, – продолжает он, – много нас этаких. Особливые мы будем люди… и ни в какой порядок не включаемся. Особый нам счет нужен… и законы особые… очень строгие законы, – чтобы нас искоренять из жизни» (стр. 22)! Это странное заключение относится всецело к личной психологии Коновалова. Коновалов – большой субъективист; мы видели, что к общественному вопросу он подходит со стороны своего «я», и в оценке своей личности руководится он тем же началом. Он находит, что у него внутри нет такой «точки», на которую он мог бы опереться; отсюда он заключает о своей непригодности. В этом его коренная ошибка. Отсутствие «точки» – это только субъективное отражение неприспособленности его к установившейся форме общежития. Им, Коноваловым, действительно нужны «особые законы», чтобы они могли быть полезными членами общества. Нужна такая общественная организация, при которой их потребности, их психические черты были бы не придатком к другой психологии, а господствующим «будничным» настроением. При таких благоприятных условиях приспособленности эти люди с их неясной жаждой чего-то, с их упорством и силой характера могли бы сыграть крупную роль, могли бы подняться до героизма. Мы знаем, что в критические моменты в жизни европейских обществ так называемые подонки общества выставляли нередко кадры самоотверженных деятелей, что давало повод противникам смешивать само движение с шайкой воров и бродяг. Психологическая возможность для Коноваловых подняться до подвига прекрасно представлена г-ном Горьким на личности Орлова («Супруги Орловы»). На этом рассказе, как самом замечательном с публицистической точки зрения, я позволю себе остановиться дольше, чтобы иллюстрировать развиваемую мысль.
