В. П. Волк-Карачевский
Кинжал мести

© Волк-Карачевский В. П., текст, 2020

© «ТГВБ», перевод, издание, 2020

* * *

Жану де Лабрюйеру,

прославившемуся знанием разнообразия человеческих характеров и нравов, а также пониманием тонкостей незыблемых законов книготорговли, посвящает эту и все последующие книги автор, преисполненный благодарности и надежд, пусть себе даже и не всегда оправданных, но тем не менее согревающих душу.

Какой роман моя жизнь!

Слова, приписываемые Наполеону Бонапарту, которые вполне могли бы сказать и императрица Екатерина II Алексеевна, и светлейший князь Потемкин, и поэт Гавриил Державин, и поэты Шиллер и Гете, а также знаменитые проходимцы: граф Мирабо, Талейран, наивный Лафайет, дочь банкира Неккера мадам де Сталь, сам господин Неккер, так удачно погревший руки на развале королевской Франции, господа парламентские ораторы, не дававшие спуску друг другу Питт и Фокс, князь Репнин, граф Румянцев вместе с сыновьями, стар и млад семейства Разумовских, граф, князь и канцлер Безбородко, в конце концов достигший всего, но не того, чего больше всего хотелось, император Павел I и его сын Александр, художник Гойя, вездесущий Бомарше, король Людовик XVI, его супруга Мария-Антуанетта и, конечно же, Катенька Нелимова, милая автору непосредственностью и бесхитростной живостью желаний восторженного девичьего сердца. Как, впрочем, и многие другие персонажи, оставившие свои имена на потрепанных временем страницах истории, беспристрастно изложенной в настоящем сочинении.

Предуведомление,
в котором автор неторопливо размышляет об Истории и о своих задачах, из этих размышлений вытекающих

В конце известного склонностью к просвещению и так любимого мною XVIII века в России и в странах, от неё значительно удалённых, произошли события, вызвавшие последствия, которые ни много ни мало изменили мир: карта Европы украсилась названиями новых государств, вместо башмаков с серебряными пряжками мужчины стали носить совсем другую обувь, женщины забросили шляпки, напоминающие чепчики, и надели на свои прелестные головки нечто совсем не похожее на то, чем они раньше надеялись привлечь нескромные взоры. Ну а никогда не дремлющие историки торопливо вписали в свои книги множество новых имён; часть же имён, которые раньше не сходили с кончиков их остро отточенных перьев, остались только в книгах, написанных до всех этих событий, а если и упоминались теперь, то все реже и реже.

А уж как перепутались жизненные пути многих простых людей, чьи имена не внесены ни в какие книги, кроме метрических, людей, никому не известных, но дорогих родным и близким, включая иногда и добрых соседей. Многие романтические девушки не дождались своих возлюбленных и вышли замуж совсем не за тех, о ком мечтали на заре туманной и пылкой юности; некоторые состоятельные господа обеднели, иные и вовсе разорились, а один подававший надежды стихотворец спился и умер в изъеденной мышами безвестности, не удостоившись бронзовых изваяний на шумных площадях столицы и мраморных в тихих залах библиотек. Так порой случается раз в три-четыре столетия, а то и чаще. Мир меняется.

И если ты, мой не лишённый любопытства читатель, запасёшься терпением и усердием и, одолевая страницу за страницей настоящего сочинения, проследишь ход этих событий в их стремительном развитии, то увидишь ту чудесную картину, которую по примеру одного легкомысленного француза, ко всему ещё наделённого поистине африканским темпераментом, я хочу повесить на надёжный гвоздь Истории.

Что есть история? Некоторые считают, и весьма упорно, что это взаимосвязь причин и следствий, вытекающих из строгих и незыблемых законов. И не только считают, но и излагают своё мнение, часто очень пространно, с многими подробностями, и весьма успешно – в том смысле, что находятся издатели, которые печатают их труды (именно труды, но никак не сочинения); и благодаря тому, что труды эти многотомны, а тома внушают уважение весом и толщиной, ими, этими томами, удобно заполнять полки библиотек.

И уже другие, следующие в порядке очереди историки, напрочь лишённые французского легкомыслия и, тем более, африканского темперамента, снимают покрытые пылью фолианты с полок, изо всех сил ворошат страницы, анализируют факты, сопоставляют цифры и делают совершенно новые выводы и неопровержимые, а иной раз даже парадоксальные заключения. И все это движется подобно священной реке, суровым торжественным потоком, застывая время от времени в незыблемых гранитных берегах триумфальных арок, парадных порталов и заново отштукатуренных фасадов.

Что касается меня, то я, мой снисходительный и благожелательный читатель, скромно держусь в сторонке от этого неумолимого в своей вечности потока.

Волей-неволей мне пришлось прочесть так много томов исторических трудов, что изложенные в них факты я по большей части уже забыл, а цифры безнадёжно перепутал. Волей, потому что читал я их, в общем-то, по своей охоте, подталкиваемый природным любопытством, приобретённым по ходу продвижения от счастливого и беззаботного младенчества к наивному детству, а от детства к непоседливой юности и зрелым летам, достигнув коих, я обнаружил несметные и всевозрастающие запасы этого самого любопытства, требовавшего ответов на множество вопросов, – ответы на некоторые из них мне удалось найти сначала с помощью милых и беззаботных девушек, а потом догадливых и, что очень важно, предусмотрительных женщин. Но часть вопросов оставались без ответов, и ответы на них я доверчиво понадеялся отыскать в толстых книгах, по скупости, свойственной многим издателям, обычно не снабжённых картинками, хотя иногда в них и попадались гравюры и гравированные же портреты.

Ну а невольно, потому что перелистывать сотни и тысячи страниц приходилось себя заставлять: уж больно было скучно. И тем не менее, благодаря усердию (к которому призываю и тебя, мой, неустанно ищущий высоких истин, читатель), одолев множество исторических трудов, я обнаружил, что факты и цифры и даже глубокомысленные выводы совсем не есть История, а только всего лишь одежды Истории, часто строгие, сверкающие и блестящие и даже расшитые золотыми галунами, как ливреи важных лакеев, а иногда подызносившиеся и лоснящиеся в некоторых местах от долгого употребления, а иной раз это и просто лохмотья, ветхие и сверкающие не золотом и серебром, а зияющими дырами, порой гордо выставляемыми на всеобщее обозрение по примеру Антисфена – одного из не очень известных учеников прославленного древнегреческого философа Сократа, наставника знаменитого Диогена. А вот под этими одеждами и скрыто главное, суть и сущность Истории. Что же это? Интрига, интрига и ещё раз интрига, догадливый мой читатель.

Слово интрига, как и всякое достойное уважения слово, происходит из древнегреческого языка и в точном переводе значит пружина, точнее – опасная пружина и ещё точнее – опасно сжимаемая пружина.

Сжимают её люди, которым избыток желаний и все того же любопытства вкупе с обычной непоседливостью и ещё кое-какими качествами и чертами характера не дают вести размеренно-обыденную жизнь в привычных делах и заботах и потому-то они и сжимают и закручивают её, эту пружину, до тех пор, пока она не разожмётся и не подбросит вверх тормашками всех, кто сжимал её, вместе с теми, кто мирно вращался в кругу спокойной жизни и ни во что не совал своего носа.

Вот тогда-то и меняется мир, со всеми его странами, башмаками и шляпками. А люди, нарядившись в новые одежды, опять начинают сжимать все ту же пружину, движимые все теми же желаниями, прихотями и чудачествами, которые сплетаются в цепочки, тянущиеся из прошлого в будущее, завязываются мелкими узелками, а иногда и затягиваются в сложнейший узел, который потом приходится развязывать, распутывать, а то и разрубать мечом, как это сделал однажды нетерпеливый царь македонян Александр, благо меч у него всегда был под рукой, а решимости ему было не занимать.

Читателя, жаждущего скрупулёзного разбора фактов и глубокомысленных выводов, я отсылаю к библиотечным полкам, заполненным трудами самых кропотливых историков, среди которых преобладают немцы – безусловно, именно им, а не кому-либо ещё нужно отдать пальму первенства, когда дело доходит до точности и глубокомыслия, по поводу, к примеру, непонятных, далёких звёзд на ночном небе и нравственного закона – а к чтению моего сочинения я приглашаю только любителей интриги.

Интриги, интриги и ещё раз интриги, плаща и кинжала, любви и шпаги.

Ибо, как и ещё один француз – который хотя и не обладал африканским темпераментом, но тем не менее не стеснялся присущей его соплеменникам легкости и простоты вкусов – я тоже променял бы любые серьёзнейшие исторические труды на разного рода подробности, особенно интимные и потому не вошедшие в официальные отчёты, реляции и манифесты.

Я держусь мнения, что именно они, эти интимные и потому тайные и вследствие своей тайности малоизвестные подробности и есть основа интриги всех событий. А интрига и есть История, что я и продолжу упорно доказывать тебе со следующей страницы, мой доверчивый, а главное, ленивый читатель: когда-то ты поленился прочесть какого-нибудь Карамзина с Соловьёвым в придачу или Лависса и Рамбо, ну так не поленись полистать книгу, которую волею случая ты уже держишь в руках.

I. Заботы и размышления Елизаветы Холмской

1. Осень, осень, желтых листьев шелест грустный

Дни поздней осени…

А. С. Пушкин.

Заканчивая предыдущую книгу своего, несомненно, многотомного повествования (ибо именно многотомность придает солидность всякому сочинению), я обещал вернуться к тайным делам братьев Соколовичей и ничуть не отказываюсь от своих слов.

Но прежде нужно закончить рассказ о подготовке Елизаветы Холмской к венчанию. Ведь эти приготовления – и простые сборы перин и подушек, и размышления о переменах жизни, ожидающих впереди, для молодой девицы не менее важны, чем усердные хлопоты всех масонов – от рядовых членов всем известных лож до магистров самых высоких градусов и двух верховных тайных масонов, невидимо правящих миром, – о подготовке великой масонской революции; она вскоре зальет кровью сначала улицы Парижа, а потом и всю сонную Европу, пробудит ее громом пушек и топотом миллионов ног, обутых в солдатские сапоги, по мощенным булыжником дорогам, и огласит криками и воплями жен и матерей, которым не суждено больше увидеть своих мужей и сыновей.

Волшебная северная осень уже вступила в свои права. Мелькнули едва уловимые глазом май-травень, июнь-разноцвет, июль-грозовик и вот уже август-серпень: берись за серпы и за всякую осеннюю работу, чтобы сытно, не впроголодь перезимовать.

Начало ветхозаветного года – сентемврий, сентябрь-листопадник, рюинь, по-старому речению, и октябрь-грязник миновали в трудах, где уж их приметить, эти быстролетящие дни, – работы – не поднять головы. И солнышко реже блещет, и воздух так чист, точно его совсем нет, а по ночам в небе уже высоко сияет бриллиантовое семизвездие Стожар, и короче становится день, лесов таинственная сень с печальным шумом обнажила голые ветви, поля с утра укрываются туманом, а гусей крикливый караван потянулся к югу.

Да что там гуси! Вот уже и Арина – журавлиный лет и над голой равниной колеблется, относимый ветром в неведомую даль, косой клин с жалящим сердце щемящим криком под отчаянно прощальный взмах крыла.

И увидев журавлей в безбрежном небе, исчезающих в глубинах поднебесья, – вот еще чуть-чуть заметны, еще миг, один только миг, и нет их в бескрайних просторах – пропали, растворились в сизой дымке, неуловимо, как ушедшая в иной мир душа, – какая неизъяснимая тоска и несказанная печаль вдруг охватывает все твое существо, какое острое чувство утраты проникает в сердце, все еще не разучившееся надеяться – а на что оно надеется неведомо и ему самому…

Давно отсуетились в лесу муравьи, попрятались ужи и змеи-гадюки, отревели буйные лоси и олени, и волк с волчихою, разбойные хозяева леса, сводили на первую охоту свой выводок, большеголовых, неловких еще и не скорых пока на ногу волчат.

К Филипповкам, до поста, угощай домового, чтобы не обижал в хлевах не возвращающуюся в опустевшие поля скотину, и готовь лучину девкам-пряхам к длинным зимним ночам – им счет с Кудельницы, первой прядильной недели. А уж если кто задумал жениться, поспевай до Филипповок.

Елизавета Холмская, получив ответ от Оленьки Зубковой, хотела было еще раз встретиться с Александром Нелимовым. Она прекрасно понимала, чем закончится эта встреча и как неуместно все то, что может произойти с нею накануне венчания с князем Ратмирским. Но ее влекло в Заполье.

Открытие, сделанное ею в свое первое посещение имения Нелимовых, заключавшееся в том, что Александр, казавшийся ей недосягаемым, мог принадлежать не только Поленьке с ее огромным приданым, не только Оленьке Зубковой – с ней Елизавета не решилась бы тягаться и раньше, не то что теперь, когда она неожиданно стала богаче всех в округе, но и ей, Елизавете Холмской, произвело на нее огромное впечатление. Тот взгляд, которым Александр посмотрел тогда на нее и тот взгляд, которым она ответила ему… О, эти взгляды сказали ей все.

Да, может принадлежать и ей, или вернее она ему, пусть не навсегда, не по венчальному приговору, пусть не надолго, даже не на одну ночь – она ведь не может не вернуться домой целую ночь – пусть совсем ненадолго, и, возможно, только один раз…

Влюбилась ли она вдруг в Александра Нелимова? Потеряла ли она голову, дрогнуло ли ее сердце, лишилась ли она сна? Нет. Но то, что могло случиться между ней и Александром, казалось намного интереснее, таинственнее и притягательнее того, что должно вскоре произойти у нее с князем Ратмирским: венчание, брачная ночь, семейная жизнь в Трилесино и планы каким-либо образом заставить мужа проводить хотя бы зиму в Москве.

Все это относилось к обустройству жизни как таковой и стояло в одном ряду с покупкою нового дорогого платья на из месяца в месяц откладываемые деньги, в одном ряду с планами определить в Москве к кому-либо из дальних родственников сестру Софью, потому как здесь, в округе, для нее просто нет подходящих женихов, и с планами выдать замуж за их соседа Аглаева сестру Катерину.

А то, что могло случиться с Александром Нелимовым (и, конечно же, несомненно, произошло уже у него с Оленькой), было чем-то иным, непонятным, но властным и подчиняющим, напоминающим первое гадание в старой бане в крещенский вечер, захватывающим дух и лишающим воли. Она помнила свое первое гадание сразу после их возвращения из Москвы в Надеждино. И Катерина и Софья побоялись пойти в полночь в баню. А она пошла вместе с дворовой девкой. И когда при свечах они вылили в миску с водой расплавленный воск, в клубах пара ей привиделось чье-то лицо… Больше всего похожее на лицо Александра…

Будь у нее такой повод накануне – это письмо от Оленьки, эти, их с Александром, взгляды, и окажись Александр один в имении… Будь это все полгода назад до того, как она добилась сватовства князя Ратмирского… Елизавета решилась бы и поехала бы в Заполье.

2. О чем задумалась девчина

«Осень» (отрывок)

Чего в мой дремлющий тогда не входит ум.

Г. Р. Державин.

Заглавие и эпиграф стихотворения А. С. Пушкина «Осень» (отрывок).

За последние полгода Елизавета приобрела некоторую особенную опытность в жизни и почувствовала это. Она повзрослела за это время не на полгода, а на несколько лет, перейдя границу, отделявшую неосмысленное, беззаботное и оттого счастливое детство и даже мечтательную юность от взрослости.

Она ясно поняла, что никто не устроит ее жизнь. Ни папенька – его уже нет на белом свете, да и если бы он был, то вряд ли за своей жизнью он уделил бы ей внимание. Правда, папенька никогда не скупился, и дал бы за ней приличное приданое, а это хоть как-то определило бы ее судьбу, хотя неизвестно еще, как – удачно или нет. Ни маменька, с ее воспоминаниями о возвышенной любви, с ее старыми «правилами жизни», с ее аккуратной и достойной бедностью, одной деревенькой и четырьмя дочерьми на выданье.

Жизнь старшей сестры Натальи устроилась через Смольный институт и графиню Вельскую. Ей не так уж сладко при капризной старухе – попробуй еще во всем угодить этой графине. Ну да так сложилась ее будущность, и тем не менее все-таки, считай, сложилась.

У сестры Катерины есть ее Аглаев. Он беден. И как, видимо правильно, говорит маменька, непутев. Но они любят друг друга и в этом их будущность, а другого они и не хотят.

У Софии есть ее ум. И невозможно, чтобы, имея такой ум, она рано или поздно не устроила бы свою жизнь. Может быть, ей посодействует их брат Алексей. Почему-то, в отличие от маменьки, Елизавета не надеялась, что, получив по совершеннолетии наследство, Алексей обеспечит сестер.

Ей казалось, что брат, хотя и родной, но выросший и воспитанный в чужом доме, довольно холодный и рассудочный молодой человек, не отяготится заботами о сестрах и воспримет необходимость хлопот о них как ненужную обузу.

Но – так представлялось Елизавете – Алексей обязательно оценит необычайный ум Софьи и потом, из уважения к ее уму, введет сестру в свой круг, определенный его положением человека с состоянием. И конечно же, в этом кругу не смогут не заметить Софью – и каким-то образом жизнь ее и устроится.

Понятно, будущность соседки, считавшейся ее подругой Глафиры Сандаковой, обеспечена хорошим приданым и богатством Сандаковых.

О будущности ангела Поленьки, любимой и обожаемой племянницы суровой Старухи, княгини Тверской, нечего и говорить. Ей и несметные богатства, и Александр Нелимов как подарок в кульке на Рождество или на именины.

Оленька Зубкова… Оленька устроит свою жизнь, кто бы сомневался. У Оленьки есть и ее красота, и непозволительная смелость. Она добьется, она завоюет свою будущность, как и ее мать, о которой рассказывали самые невероятные истории.

Сирота, из жалости воспитанная в доме дальнего родственника, она отбила у дочери своего благодетеля жениха, ставшего потом одним из ее то ли трех, то ли четырех мужей. Говорят, она забралась к нему в комнату ночью – накануне его венчания, по лестнице на второй этаж, через окно… Под предлогом необходимости разъяснить молодому человеку, что нельзя поступать вопреки велению своего сердца – ведь он совсем даже не питал никаких искренних чувств к невесте, с которой собирался пойти под венец. И ее соперница так и не дождалась своего жениха…

Дочь такой девицы тоже, разумеется, ничего не упустит в своей жизни. Ну да что гадать об Оленьке… Она вдруг сделалась богата и весь мир теперь у ее ног. И не нужно по лестнице ночью в окно второго этажа – это же надо отважиться! И Оленька тоже могла бы…

А вот будущность ее, Елизаветы, не устроит никто. У нее нет ни такого ума, как у Софьи, ни… Хотя, что касается красоты… Красотою она могла бы не уступить и Оленьке… Она прекрасно сложена, у нее легкая походка, безупречные черты лица…

У нее, правда, нет той смелости взгляда, того горделивого вызова в каждом жесте и шаге, которые привлекают к красоте, иногда даже и не совсем совершенной, внимание мужчин. Но этого не достичь ни упражнениями перед зеркалом, ни самовнушением. Это дается по рождению, как Оленьке…

Свою будущность Елизавета могла устроить только сама. И она попробовала. И у нее получилось. Партия с князем Ратмирским здесь, в их глуши, это немало. Конечно, явись она на ярмарке невест в Москве… И еще неизвестно, как могло все сложиться… Да, она не Оленька, но не всем нужна ее, Оленьки, смелость и горделивость…

Но маменька никогда бы не вывезла ее на ярмарку невест. По ее убеждениям старых лет, порядочная девушка должна ждать жениха сидя дома, и он явится, как к ней самой однажды вдруг явился папенька. Хотя еще неизвестно, явился ли бы папенька, прокутив свое невесть какое состояние, в Надеждино, не будь за маменькой двух деревень, по тем временам вполне достаточных для жизни в Тверской губернии, вдали от столиц.

У Оленьки хватило решимости поехать в Москву самой.

Маменька Елизаветы не смогла бы вывезти ее даже просто потому, что на это тоже нужны деньги, и она не рискнула бы потратить то, что считала последним, в надежде на успех дочери.

А вот Оленька поехала без гроша, и хотя ничего не добилась, но приобрела опытность… Впрочем, это для нее все в прошлом и не имеет никакого значения – она богата. Богата, и может теперь позволить себе все, что душе угодно…

Елизавета взяла письмо, доставленное с курьером, и еще раз пробежала глазами по строкам: «Да, я теперь богата, обеспечена, свободна и могу позволить себе многие прихоти». Конечно. И не только прихоти: «…Платья, мебели и чудесные сладкие груши из Франции, кареты и лошади из Англии…»

Не только прихоти, можно и приехать на помолвку Александра, и даже Старуха, княгиня Тверская, не вышвырнет тебя вон, как некогда. «…Ты не представляешь, как приятно и интересно быть богатой. Весь мир к твоим услугам…» Ну почему же не представляю… Очень даже легко представить…

«Но старую дружбу я ценю еще более, чем прежде…» Как же, не напиши она, Елизавета, письмо, не напомни о себе, не увяжи все с Александром, дождаться ли от тебя когда-либо послания, да еще с курьером…

«Я прекрасно помню и нашу бедную юность, и наши наивные мечтания, и стесненность в самых крайних мелочах, как помню и твою душевную преданность и участие, когда все подруги стали делать вид, будто не знакомы со мной, стоило Старухе цыкнуть на меня». Да, она не отвернулась тогда от Оленьки и не прервала отношения с ней, правда, не из преданности, а просто потому, что не входила в ближний круг Поленьки, а уж тем более Старухи, княгини Тверской.

И маменька не одобряла ее дружбу с Оленькой, но почти ничего не говорила об этом, потому что сама никогда не заискивала перед Старухой и даже про себя чинилась с нею. Да, Старуха, княгиня Тверская, богата, владычица округи, но ей, Марии Алексеевне Холмской, что за дело до того, она сама из старинных дворян, в девичестве Бартенева, фамилия известная, по мужу Холмская, тоже не из захудалых, и потом она – без всякого сомнения – первая красавица уезда, и ни у кого не повернется язык оспорить это.

Конечно, ей, Елизавете, нужно поддержать отношения с Оленькой. И не равняться с нею, хотя она, Елизавета, вот-вот и княгиня… С Оленькой не поравняться и раньше, а уж теперь…

А впрочем, не так уж недосягаема и Оленька Зубкова… Да, богата и даже очень богата… Смела… Но вряд ли ей удастся отнять Александра, увести из-под венца с Поленькой…

Конечно, у нее уже было это с Александром… И еще будет, без венца… Но так будет и у нее, Елизаветы, будет, она уже уверена, тот взгляд Александра и ее взгляд в ответ – это уже и есть это… Это, хотя и без всего остального… И именно в этом – только уже конечно и со всем остальным – и есть предназначение женщины…

Ведь все, что кроме этого – пустое, ненужная мишура… И только то, что сказал взгляд Александра, после которого он мог делать с ней все, что он захочет, и только в том, что он захочет, и заключается предназначение женщины… Потому-то и не побоялась мать Оленьки Зубковой, ночью, при луне, по лестнице в окно второго этажа…

Но она, Елизавета, не поедет в Заполье… По здравому рассуждению, то, что может произойти между ней и Александром, не утеряно навсегда… И рано или поздно случится, но при более удобном случае… Тем более что… Она даже не умеет скрывать последствия…

Елизавета очень смутно представляла себе последствия, но знала, что первый раз – больно и кровь на простынях. Все ее познания ограничивались тем, что она – стыдясь и не расспрашивая поподробнее – узнавала из рассказов Оленьки Зубковой, ей-то все объясняла ее горничная, да еще из деревенских сплетен о замужестве девок, «порушивших свое сокровище» до венца, и чего им стоили чистые наутро после брачной ночи, без следов крови, простыни.

Да, конечно же, она не поедет в Заполье… Этот взгляд Александра и ее взгляд в ответ – как это она вдруг решилась так ответить ему? Откуда это вдруг взялось совершенно не по ее воле? Как она осмелилась? Ведь вроде никогда не отличалась смелостью… Может это у нее от папеньки, он ведь известен и отважностью на войне, и на дуэлях…

И потом… Ведь была у папеньки та французская актриса, за нее еще маменьке пришлось заплатить огромные долги, чтобы не поднялся шум из-за всей той истории…

Ни маменька, ни Катерина, ни Софья, ни Глафира Сандакова не сумели бы так ответить на взгляд Александра… Оленька Зубкова – та смогла бы… Да и, конечно, уже отвечала Александру таким взглядом, и не только взглядом… А может, и не только Александру…

Все это ее невероятное богатство, как будто с неба вдруг упавшее… Наследство дальней тетушки – слишком простое, хотя и правдоподобное объяснение… Но когда у девушки, у красивой женщины вдруг появляется такое богатство, обычно не сердобольная тетушка стоит за всем этим…

Нет, она все-таки не поедет в Заполье… Ее девственность – одно из условий, само собой разумеющееся, того, что должно устроиться с князем Ратмирским… Александру это условие вовсе не нужно… И отсутствие оного ничего не исключает в будущем и не грозит неприятностями чистых простыней, как с Ратмирским после венчания, вернее, наутро после брачной ночи.

Что и как произойдет в брачную ночь, мало беспокоило Елизавету, тем более что она все-таки не едет в Заполье и ей не придется ничего скрывать. А как это произойдет – забота князя… Да, будет больно… Крови она боялась всегда, если порезать палец… Но ведь это у всех так… И больно только первый раз…

Елизавета вспомнила, как она перепугалась крови, когда перешагнула границу, отделявшую детство, отрочество от девичества. Да, была кровь, она испугалась, чуть не до смерти… Но ведь так у всех… И она тоже привыкла… Так, наверное, и брачная ночь…

Итак, в Заполье она не поедет… А про письмо Оленьки расскажет Александру во время праздника, перед фейерверком…

Елизавета опять просмотрела послание Оленьки. Так… «Одной девкой станет меньше, одной бабой – больше… Ну да вскоре сама все испытаешь и узнаешь», – это про брачную ночь… Судя по тону, она-то уже испытала и узнала…

Так… «Передай ему, что я не полечу к нему…» Передам… Елизавету устраивала роль посредницы между Оленькой и Александром. Сначала она сама ее придумала, а теперь эту роль можно продолжить с полным основанием.

«Любви, возносящей на небеса, где единственно заключаются браки между неопытными, наивными девицами…» Это Оленька – неопытная, наивная девица? «И коварными обольстителями» – коварный обольститель это Александр, значит она, Оленька, уже побывала на тех небесах, где заключаются эти браки без венчания в церкви…

И Александр, судя по тем взглядам, которыми он с ней, Елизаветой, обменялся, такие браки заключать умеет… Оленьке, как легко догадаться, потом захотелось и в церковь… Но Александр в церковь, к венцу, пойдет с Поленькой… И тут ты, моя милая, не попляшешь, как у них на помолвке…