В. П. Крутоус
Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием
В. Дильтей (1833–1911). Хотя между учениями Вильгельма Дильтея и Фридриха Ницше нет непосредственной преемственной связи, типологическое сходство между ними, несомненно, существует. Оба мыслителя исходят во всех своих теоретических построениях из единого начала, обозначаемого понятием «жизнь». В наследии каждого из них центральное место занимают антропология и философия культуры. В творчестве Дильтея эти два раздела особенно тесно связаны между собой.
Человек, по Дильтею, деятельное существо. Все объекты культуры – его творение. Человек, далее, существо двойственное. С одной стороны, он часть природы, с другой – средоточие духа. Кроме этой радикальной двойственности, в нём заключено немало и других противоречий. Как существо общественное, человек детерминирован воздействием окружающей социальной среды; но он же внутренне свободен в проявлениях своей воли. По совокупности детерминирующих факторов никогда нельзя однозначно предсказать линию поведения человека в данных обстоятельствах, его собственные решения и поступки. Человек пластичен и историчен, он изменяется вместе с развитием общества, но остаётся представителем одного и того же рода homo sapiens.
Уникальность и сложность положения человека в мире делает постижение его сущности задачей огромной трудности. Не случайно в учении Дильтея приоритетное место начинают занимать вопросы методов познания – как общие философские установки, интенции, так и, в особенности, методы гуманитарных наук, изучающих самого человека и его «рукотворный» мир. Ради того, чтобы по-новому осветить вопросы антропологии и философии культуры, Дильтею приходится углубляться в самые основы философского знания – в сферы онтологии, гносеологии, аксиологии и др.
У Дильтея есть серьёзные заслуги в преодолении кризиса европейской культуры конца XIX – начала XX веков. Вместо привычных для рационализма категориальных средств («универсум», «система», «идея» и т. п.) он ввёл в свою антропологию и философию культуры новые фундаментальные понятия: «жизнь», «переживание», «опыт», «чувства (эмоции)». «Жизнь» – это тот способ, которым реальность дана мне, человеческому индивиду. В ней объективное и субъективное сплавлены. Так, гибель близкого человека и моя душевная боль, с этим связанная, – нечто целостное, единое.
Жизнь протекает во времени, она имеет внешнюю и внутреннюю стороны. Первая наблюдаема и изучаема объективными методами, вторая воспринимается внутренним взором, познаётся методом интроспекции. «Переживание» – локальная единица жизни, взятая с акцентом на внутреннюю её сторону, целостный психический комплекс. Здесь каждое душевное движение, каждый оттенок чувства соотнесены с целым. Любое из них – «собственность» некоего Я, определённого личностного сознания.
Человек не ограничен актуальным, текущим переживанием; благодаря памяти с ним соединяются прошлые переживания, обогащая, углубляя его. Так формируется опыт жизни – неотъемлемое достояние каждой конкретной личности. Предельным по масштабу обобщением опыта индивидуальной жизни является духовная биография данной личности.
Переживание, осознаваемое субъектом, соотносимое им с прошлыми впечатлениями, а также с прогнозируемыми будущими переживаниями, приобретает значение (значимость), ценность. Постепенно в ходе жизни у человека складывается ощущение полноты либо обеднения жизненного процесса. Этот момент особенно важен для понимания искусства; последнее, по Дильтею, связано с возрастанием «чувства жизни».
Возможности традиционной науки в постижении сущности жизни и других связанных с ней реалий Дильтей считал принципиально ограниченными. Жизнь в глубинной своей сути – иррациональна, человеческая личность, её характер – тоже. «…Всякое большое поэтическое создание иррационально, несоизмеримо в самом сердце своём – словно сама жизнь, которую оно передаёт»[5]. Но, порицая позитивистский дух науки своего времени, её притязания на успешную и скорую разгадку всех тайн бытия, Дильтей сам остаётся сыном XIX века – «века науки». От научных методов познания человека и его мира он не только не отказывался, но, напротив, именно с ними связывал перспективу дальнейшего прогресса человековедения. Трудность заключалась лишь в том, полагал он, чтобы вернее определить истинные возможности каждой из наук и вооружить их наиболее адекватными, эффективными методами.
Провозгласив радикальное отличие «наук о духе» от «наук о природе», Дильтей отвергал любые попытки строить гуманитарное знание по типу естественнонаучного. Объекты культуры – нечто иное в сравнении с предметами неодушевлённой природы. В произведениях культуры человек объективирует свой целостный духовный мир. За произведением искусства, например, всегда стоит (угадывается) его создатель – творческая личность. И если в познании предметов естественных наук главным инструментом является метод причинного объяснения, то для постижения явлений культуры нужен особый, индивидуализирующе-«вчувствующий» метод – понимание. «…Значение жизни, как и значение внешней действительности для них (традиционных наук. – В. К.) вовсе недостижимо. Таковое содержится в жизненном опыте – индивидуально и субъективно»[6]. Дильтей внёс весомый вклад в разработку герменевтики — научной дисциплины о творческом истолковании и понимании явлений культуры, которая в ХХ-м – начале XXI веков получила самое интенсивное развитие.
Основанием всего комплекса наук о духе должна стать, считал Дильтей, психология. Но традиционная «объяснительная» психология для этого явно не годилась. Она обычно начинала исследование с самых элементарных проявлений психической жизни человека, ещё непосредственно связанных с физическими стимулами, физиологией ощущений и т. п. До высших форм духовной жизни такая наука либо попросту «не добиралась», либо сводила (редуцировала) высшие проявления к сумме низших. Старой психологии Дильтей противопоставил новую, «описательную психологию», обоснованную им в своём одноимённом труде. Описательная психология всегда исходит из целого душевной жизни человека, из приоритета личностного начала, сознания Я. Философию, искусство, науку, религию и другие культурные сферы она рассматривает как объективации духовной жизни всего общества – формы «объективного духа».
Дильтей, как мы видим, – выдающийся реформатор философского знания и всего громадного здания гуманитарных наук, наук о духовной культуре человечества. В этом общем русле он предпринял попытку реформировать на обрисованных выше новых началах и эстетику.
Дильтей считает неприемлемой для себя, безнадёжно устаревшей традиционную «эстетику сверху» – метафизическую, спекулятивную (включая сюда эстетику немецкого классического идеализма). Он ставит ей в вину стремление вывести критерии оценки конкретных эстетических и художественных явлений из единых априорных первоначал. Обычно высшим оценочным критерием объявляется «идеально-прекрасное». Но такое предельно общее мерило является безжизненной абстракцией, укладывающей всё многообразие оцениваемых объектов в некое прокрустово ложе. Продолжением того же коренного порока «эстетики сверху» является её пренебрежение спецификой отдельных искусств, тенденция к подверстыванию всего конкретного, частного – под общее.
Но Дильтей выступил критиком и «эстетики снизу» в том её виде, какой она обрела в XVIII и XIX столетиях, будучи наиболее рельефно представленной в трудах Г. Хоума и Г. Фехнера. Эта эстетика путём микроанализа устанавливает соответствие между мельчайшими оттенками эстетического впечатления, с одной стороны, и какими-либо частными особенностями предмета, вызвавшего этот эмоциональный отклик, – с другой. Этими элементарными соотношениями «эстетика снизу», по существу, и ограничивается.
Но как же провести корабль современной по духу эстетики между Сциллой спекуляций и Харибдой аналитизма? «…Для того, чтобы эстетика заняла более здравое отношение к…живым устремлением современного искусства, вовсе не нужно какого-то создания эстетической науки заново, – пишет Дильтей. – Ибо сами эти художественные устремления должны были искать для себя ясности относительно истинной природы отдельных искусств и применяемых ими средств. Они уже должны были создавать себе эстетические принципы. Не надо только искать эстетику нашего века в компендиях и толстых учебниках»[7]. Эстетика Дильтея, таким образом, представляет собой естественное продолжение рефлексии самих художников, творящих в различных видах искусства, относительно предпосылок и основ своего творчества. Художественно-образная и философско-теоретическая мысль по поводу искусства, критериев эстетических оценок и т. д. у Дильтея максимально сближены. Иногда они, констатирует он, счастливо сочетаются в одном лице (Гёте, Шиллер, Лессинг и др.).
Такой эстетике не грозит отрыв от художественной конкретики – она является её осмыслением и обобщением. В этом смысле эстетика Дильтея тоже «эмпирическая», но в ином, нежели у Фехнера, обновлённом смысле. Не случайно Дильтею так импонировало название, да и внутреннее содержание труда его соотечественника Готфрида Земпера – «Практическая эстетика». Особенно была ему близка идея синтеза искусств. Последний не создаётся, по мысли Дильтея, чисто волевым усилием художника. Между различными видами искусства существуют моменты объективной общности. Именно их выявляют и используют наиболее универсальные мастера и теоретики искусства (как Земпер), предвосхищая обновление форм в целом комплексе искусств, подготавливая изменение художественного сознания всего общества.
В наши дни нередко проводится разграничение (увы, не всегда корректное) между эстетикой «имплицитной» (как бы растворённой в тех или иных конкретных областях знания или художественного творчества) и «эксплицитной» (разрабатываемой на собственной, философско-теоретической основе). К какому типу можно отнести эстетику Дильтея? Назвать её имплицитной «эстетикой художников», «практиков» можно лишь с большой натяжкой, упрощая суть дела. Определение «теория среднего уровня» также представляется неадекватным. Обосновываемая Дильтеем эстетика есть сплав, синтез философского и конкретного искусствоведческого знания. Это «эстетика художников и мыслителей» – одновременно.
Дильтеевская реформа эстетики включала в себя переориентацию этой дисциплины с анализа перцепции (восприятия) на изучение художника, субъекта творчества, и самой художественнотворческой способности прежде всего. Другие разделы теории должны были быть согласованы с решением этой главной задачи. В методологическом отношении эстетика Дильтея – психологическая (в духе его «описательной психологии»).
Главной составляющей творческой способности художника Дильтей считает воображение, уделяя ему особое внимание (в частности, в своей работе «Воображение поэта. Элементы поэтики», 1887). Воображение опирается на реальный жизненный опыт творца, но предполагает «трансценденцию» (выход за его пределы), в мир творимых образов, где фантазия ничем житейским не скована. Для объяснения работы творческого воображения очень важен принцип игры. Он включает в себя, во-первых, «незаинтересованность» (термин Канта) – отход от практических целей, во-вторых, высочайшую степень свободы в комбинировании фрагментов опыта и, в-третьих, субъективное удовлетворение от раскованности, свободы творчества, наслаждение самим процессом воображения.
Работа воображения тесно связана не только с представленческой стороной переживаний, но и с их эмоциональной стороной (чувствами). Чувства заключают в себе определённый энергетический заряд, они выполняют побудительную функцию, ищут своего продолжения в действиях. Естественным выходом для энергии чувства является выражение. В реальной жизни чувство может выразиться в волевом действии, в поступке. В искусстве активность воли заторможена и чувство разряжается в образах фантазии. Не-тождественность чувства и его выражения, а также тот факт, что непосредственно мы воспринимаем только выражение, рождает проблему символа, символизации в искусстве. Художестенный символ есть для нас обозначение стоящего за ним переживания, испытанного художником. Символ нуждается в активной, творческой интерпретации со стороны реципиента.
В связи с анализом художественного воображения Дильтей не раз обращается к такому важному его аспекту, как «вчувствование» в воспринимаемый объект, «одушевление» неодушевленного (на языке современной науки – эмпатия). Для поэта, художника вся природа – одушевлена. «Наконец, в поэте может иметь место и своего рода раскол личности, самости, преобразование его в иную личность»[8]. Без развитой эмпатической способности невозможно также полноценное эстетическое восприятие.
Анализируя творческую способность художника, Дильтей обращает внимание на то, что она часто граничит с такими психическими состояниями, как сон, гипноз и даже безумие. Сходство или родство проявляется здесь, в частности, в такой силе художественного воображения, которая превращает фантомы почти что в подлинную, осязаемую реальность для их творца. Одушевляющее вчувствование (эмпатия) может доходить до утраты художником своего Я. Словом, грань между высшей степенью художественной одарённости и патологией при определённых условиях может оказаться стёртой.
Для объяснения творческой деятельности художника («гения») Дильтей привлекает достижения таких наук, как социология, история, социальная психология. Общество постоянно изменяется, развивается; соответственно, изменяются и общественные настроения, чувства людей, эстетические вкусы. Устойчивые социально-психологические комплексы образуют «дух эпохи». Его-то и призван прочувствовать, пережить и выразить в образах творческой фантазии настоящий художник. Кстати, «дух эпохи» у Дильтея не существует отдельно от «гения». Именно благодаря последнему он конституируется и получает своё адекватное выражение. Художник активно участвует в формировании идеала человека, характерного для данного общества.
В этой связи Дильтей придаёт большое значение мировоззрению художника как основе его творческой индивидуальности и созданных им творений. В его книге «Переживание и поэзия» (1905) проанализированы мировоззренческие основы творчества крупнейших немецких художников слова (Лессинг, Гёте, Гельдерлин и др.). На конкретном материале их творчества сделана попытка выявить исторические закономерности развития немецкой литературы XVIII–XIX столетий[9]. При этом в воззрениях Дильтея на искусство нет никакого разрыва между «идейным содержанием» (сам он воспринимал этот термин иронически) и конкретикой тех средств, которыми данное содержание выражено. Художественное творчество, в понимании Дильтея, растёт «снизу», из полного овладения материалом, в котором объективирует свои переживания художник. В «поэзии» (художественной литературе) это – слово. Вообще же каждый вид искусства имеет свои качественные особенности, свои преимущества и свои границы.
Искусству, согласно Дильтею, принадлежит исключительно важная роль в обществе. Главная функция искусства (и литературы – «поэзии» – как его ведущего вида) состоит в том, чтобы повышать в нас чувство жизни, ощущение её полноты. Искусство возбуждает в человеке множество переживаний и одновременно стимулирует их осознание, осмысление. Ключевую роль здесь играет масштаб личности художника, с творениями которого мы общаемся, настраиваясь на волну его духовной жизни.
Термин «эстетические категории» у Дильтея практически отсутствует. Прекрасное, возвышенное, смешное, трогательное и т. д. для него не понятия в собственном смысле слова, а устойчивые комплексы чувств, типовые «настроения». То есть эстетические категории получают у Дильтея чисто психологическую трактовку.
Дильтей специально останавливается на вопросе о правомерности и целесообразности воплощения в искусстве негативных чувств, вызывающих у воспринимающих «неудовольствие». Ориентация художников на одно только прекрасное и смежные с ним чувства отвергается им, как приводящая к тривиальному гедонизму. Гений всегда стремится открыть в опыте жизни нечто новое, он думает не только и даже не столько о красоте, сколько о правде. Он вынужден затрагивать самые разные стороны жизни, не исключая и безобразного. Дильтей считает естественным сочетание в искусстве самых различных видов «удовольствия» и «неудовольствия». «Присущее злу возвышенное – это демоническое, – пишет он. – Так что, в конце концов, возвышенно даже и ужасно злое». В случае демонического, когда человек «сам уподобляется стихийной силе природы» и ведёт себя, «словно дикий зверь», «к… смешению возвышенного, трагического и злого может… присоседиваться и безобразное. Тогда задеваются сами границы эстетического впечатления»[10]. Но самостоятельное существование в искусстве безобразного, тем более – его торжество, в эстетике Дильтея всё же не допускается. Любые противоборства чувств, любые их диссонансы должны получить в конце концов гармоническое разрешение.
Со времён Дильтея и до наших дней не утихает спор вокруг трагического «катарсиса». Если он означает некое примирение сторон, начал, то не есть ли это смягчение суровой правды жизни, сплошь и рядом не знающей равновесия добра и зла? В размышлениях Дильтея на эту тему можно найти намётки нетривиальной трактовки катарсиса, дающей ариаднину нить и современным исследователям трагедии. «…Пусть бы даже таковое («умиротворённое состояние». – В. К,) заключалось лишь в мысли, что возвышается над жизнью»[11], – пишет он. Возвышение конечного состояния сознания зрителя трагедии над исходным его состоянием – вот суть катарсиса, а не пресловутое «примирение», которое, конечно, совершенно необязательно. Катарсис, согласно данной дильтеевской трактовке, – понятие психологическое, семантическое и смысловое. Оно предполагает обретение зрителем своеобразной «трагической мудрости».
Стиль также получает у Дильтея психологическую интерпретацию. От силы творческого воздействия данного художника на других творцов искусства зависит, многие ли последуют за ним, образуя стилевое течение.
Приверженность Дильтея принципу историзма получила рельефное выражение в его отношении к новейшим явлениям искусства. Глубокий знаток и ценитель классики на удивление терпим и доброжелателен к художественным исканиям авангарда конца XIX века. – В наше время преобладают социально-критические настроения, говорил он, это порождает в писателях, художниках желание бросать в лицо своим современникам самую жестокую правду об обществе и о человеке. Такому воззрению оказывается созвучен французский натурализм (романы Э. Золя и др.). Натуралистические тенденции возникают всегда на переломе эпох, напоминал он. «Так и сегодня идут поиски новых средств для нового эстетического воздействия». Однако, Дильтей всё же выражает надежду, что натуралистический этап окажется не слишком продолжительным, что со временем «теория животности человеческой природы, серый призрак, бродящий в нашей литературе и делающий её столь мрачной, исчезнет из неё»[12].
Не отвергать априорно непривычное, новое в художественной практике, а постараться понять его и объяснить, исходя их изменений «духа времени», – такой завет оставил Дильтей эстетикам и искусствоведам последующих поколений.
Эстетику Дильтей рассматривает как важный компонент в общей системе культуры, сопоставляя её с теорией морали, религиоведением и другими смежными духовными областями. Эстетическую сферу общества составляют, взаимодействуя друг с другом, четыре исторически развившихся образования: литература и искусство – художественная критика – публика – эстетическая рефлексия, теория. Состояние каждого из этих звеньев сказывается на состоянии остальных и всего целого. Высокий накал эстетической рефлексии создаёт в обществе атмосферу, наиболее благоприятную как для творческой деятельности художника, так и для активизации публики, процессов восприятия искусства. Имевшие место в прошлом эпохи расцвета искусства были в значительной мере обусловлены интенсивным развитием эстетической теории. В последние же десятилетия XIX века, считал Дильтей, эстетика временно сдала, ослабила свои позиции, и взаимодействие внутри «четырёхугольника» расстроилось. Задача состоит в том, чтобы путём повышения уровня эстетической теории воздействовать на всю четырёхзвенную эстетическую сферу, оживить и оздоровить её.
При всех своих многочисленных достоинствах, которые мы старались подчеркнуть выше, эстетика Дильтея не лишена и мест, уязвимых для критики, выглядящих ныне анахронизмом. Так, мыслитель считает кардинальной трудностью на пути исторического познания искусства соединение в нём временного и вечного, исторически-локального и общезначимого. Предлагаемое же Дильтеем теоретическое объяснение этого феномена, к сожалению, оказывается парадоксальным, антиномическим. С одной стороны, искусство исторически развивается вместе с «духом времени». С другой стороны, существует, согласно его представлениям, неизменная, всегда себе равная «природа человека», требующая от художника соблюдения незыблемых эстетических «законов», «норм», «правил». Но психологически интерпретированные законы Дильтея в принудительности своей ничем не лучше критикуемых им «элементарных эстетических законов» Г. Фехнера. Предмет социальной психологии, получается, исторически изменчив, предмет же индивидуальной «описательной психологии» (= природа человека) – неизменен и вечен. «Описательную» психологию Дильтей, вопреки логике всего своего учения, считает фактически естественнонаучной дисциплиной.
Другой существенной слабостью эстетики Дильтея является недостаточно глубокая разработка им понятия «форма», имеющего для искусствознания кардинальное значение. Выразительную форму немецкий мыслитель понимает как форму чувства, переживания. Перелив переживаний творящего в душу воспринимающего происходит как бы «от сердца к сердцу», на чисто психологическом уровне. Сегодня мы хорошо знаем, что художественная форма – понятие не только структурно-психологическое, но и ценностносмысловое, социокультурное. В процессе художественного формосозидания происходит интенсивнейшее смысловое обогащение исходного психического опыта творца; личностное содержание преобразуется в личностно-сверхличностное, общезначимое. Раскрыть эту сложную диалектику художественной формы Дильтей, ограниченный уровнем гуманитарного знания своего времени, не сумел. На его объяснениях ещё лежит печать психологического натурализма, «наивного» психологизма.
Наконец, Дильтей явно отдавал предпочтение «высоким» жанрам искусства. Что касается жанров «низких», «массовых», то о них он отзывался пренебрежительно, не считая их достойными внимания серьёзной науки. То была ещё одна историческая ограниченность его воззрений.
В целом же эстетика В. Дильтея, как и всё его учение, оказала огромное позитивное воздействие на развитие последующей эстетической мысли, в том числе и нашей отечественной. Особенно многим обязан Дильтею автор ныне широко известной «эстетики словесного творчества» – М. М.Бахтин.
А. Бергсон (1859–1941). В истории философии неоднократно проводилась аналогия между проявлениями духа и атрибутами органической жизни, живого. Дух всегда пребывает в процессе изменений, метаморфоз, в состояниях поиска, творчества нового. Но такова же и органическая жизнь. Неудивительно поэтому, что Анри Бергсон в обстановке культурного кризиса рубежа XIX и XX веков обратился к проблемам биологии, эволюционному учению, к философским основам наук о живом. Его наиболее известная философская работа озаглавлена: «Творческая эволюция» (1907). При этом французский мыслитель всегда стремился вывести нить своих базисных исследований к проблемам духовным. Этот оригинальный представитель «философии жизни» внёс значительный вклад в развитие эстетической и художественной мысли своего времени и всего последующего периода вплоть до начала XXI века.
Задумавшись над тем, верно ли позитивистская философия и наука понимают сущность жизни (а, следовательно, и духа), автор «Творческой эволюции» давал на этот вопрос отрицательный ответ. В научных исследованиях ускользает, омертвляется, полагал он, то главное, что присуще жизни и духу, – динамика, непрестанное становление, творчество нового. Одну из главных причин такого положения философ видел в игнорировании либо искажённой, упрощённой интерпретации – времени. Пространственные представления у «человека разумного» довлеют над временными и извращают эти последние. Между тем пространственность – характеристика косной материи, тогда как время – царство духовно-деятельного начала. Векторы материи и духа направлены в противоположные стороны. Материи присуща тенденция к упрощению и разрушению, духовное же начало влечёт первоэлементы бытия к менее вероятным состояниям, к усложнению, к созданию живого и его обновлению. Жизнь есть процесс постоянного противоборства пространственности и временности, материи и духа. Духовное начало в целом подчиняет себе материальное, впрочем, не всегда с гарантированным успехом. Сущность времени, как и жизни, – творческая. Жизнь заключает в себе творческий импульс, в терминологии Бергсона – «жизненный порыв». Время есть непрерывное становление, оно необратимо: прошлое, с одной стороны, и неведомое, непредсказуемое будущее, с другой – принципиально асимметричны.
Сегодня нам хорошо известно, что европейская и мировая философская мысль совершила серьёзный поворот в сторону углублённого изучения природы времени. Бергсон стоял у самого начала этого поворота[13]. Как видно из предыдущего, французский мыслитель довольно близко подошёл к ряду положений, развиваемых ныне синергетикой – наукой о сложных самоорганизующихся системах[14]. Общий адогматический пафос философии Бергсона, её устремлённость к выражению динамики жизни и духа оказали значительное воздействие также на деятелей искусства и эстетическую мысль XX века.
Что касается времени, то оно получает у французского мыслителя психологическую интерпретацию. Центральным понятием бергсонианства является «длительность» (фр. «durée»), или «конкретное время», – протекание психического процесса во времени. Но это, в представлении Бергсона, не пустое дление, а время созидательное, творческое, заполненное «изобретением» нового. Единство сознания личности обеспечивается механизмами памяти.
Возникновение искусства модернизма на рубеже XIX и XX веков сопровождалось отказом художников авангарда от классического принципа мимесиса («подражания» объектам внешнего мира) и, соответственно, переносом внимания художника-творца на постижение субъективной реальности. Бергсоновское учение о «длительности», об активной, конструктивной роли памяти оказалось глубоко созвучным этим инновационным художественным устремлениям.
Важным моментом философско-эстетической концепции Бергсона является разграничение им утилитарного и неутилитарного отношений человека к миру. Там, где человеком движут утилитарные, практические интересы, он полагается на интеллект, разум. Интеллект даёт ему предельно упрощённую картину действительности, но зато обеспечивает возможность эффективного, полезного действия. Познавательные ресурсы интеллекта, по Бергсону, ограниченны. Подлинные эмоции, переживания, составляющие содержание жизненного процесса, «длительности», ему недоступны. Сам человеческий язык, приспособленный для трансляции общего, усреднённого содержания, непригоден для схватывания индивидуализированных психических процессов. Проникнуть в них можно только с помощью интуиции. Как понятие жизни, так и понятие интуиции призвано у Бергсона снять противостояние объекта и субъекта. В акте интуиции субъект сливается с объектом. Понятие «вчувствование» (эмпатия) занимает важное место в эстетике Бергсона. Мгновения непосредственно-интуитивного постижения жизни редки и непродолжительны; каждый раз они требуют от субъекта внутреннего энергетического импульса, усилия воли. Но именно в эти мгновения личность прозревает истинную реальность жизни – неповторимую эмоцию, напряжённое индивидуализированное переживание. В силу всего сказанного Бергсона справедливо считают одним из классических представителей интуитивизма, или интуиционистского иррационализма.
Нельзя не отметить попутно, что бергсоновская критика рационализма, вполне оправданная в принципе и особенно насущная в период господства позитивизма, незаметно переходит в тотальную критику разума, интеллекта. О взаимодополнительности интуиции и интеллекта, о какой-то сбалансированности этих познавательных средств говорить здесь не приходится. Но такова вообще особенность «диалектики» Бергсона. Выделяя какие-либо парные понятия, фиксирующие реальные противоположности, он в дальнейшем возвышает одно из них за счёт умаления другого – возвышает дух за счёт материи, время за счёт пространства, интуицию за счёт интеллекта и т. д. На эту особенность метода французского мыслителя необходимо всегда делать соответствующую поправку.
Искусство для Бергсона – важнейшая из сфер духа, духовного творчества. В самом своём существе оно противоположно жизненной практике, а также состоящим у неё на службе разуму и науке. Для них истинная, живая, динамичная суть жизни неуловима и невыразима, она остаётся скрытой где-то в глубине. Чтобы добраться до неё, необходимо проникнуть под житейскую накипь, состоящую из всего практически – упрощённого, усреднённого, ходячего. Только интуиция позволяет прорваться через всё опосредованное – к неопосредованному, живому. В этом состоит великая миссия гения, гениального художника. Читатели, зрители и т. д. воспринимают не столько добытое гением содержание, сколько само приложенное им духовное усилие. Они вслед за ним совершают нечто подобное, открывая неизведанные, глубинные психические пласты в самих себе. Искусство – незаменимое средство нестандартизированного, незаштампованного самопознания людей.
Эстетика и философия искусства Бергсона выступают как бы продолжением его учения о человеке. Антропология и эстетика у него тесно связаны между собой. В качестве общего для них метода исследования он избирает психологию, науку о внутреннем мире личности.
Виды и роды искусства отличаются тем, считает Бергсон, какую сторону или часть человеческой души они раскрывают. Художник, как правило, имеет склонность к творчеству в каком-нибудь одном виде искусства. Художник живёт в реальном мире и питается впечатлениями своей повседневной жизни. Но в его распоряжении есть средства преодоления ограниченности всякого житейского опыта. Это, во-первых, углубление в свой собственный внутренний мир и, во-вторых, безграничное творческое воображение. Бергсон говорит о комической, трагической и т. д. фантазии поэта (драматурга), артиста. Художник создаёт свой собственный, воображаемый мир, который сродни сновидениям, грёзам, гипнозу и который подчиняется особой «логике воображения». Огромную роль в художественном творчестве играют способность художника создавать условные («жестовые») образы, символы, знаки; память, оживляющая для нас прошлый опыт и связывающая его с актуальными переживаниями; эстетическая интуиция; суггестия (способность внушения) и другие слагаемые творческого дара.
