В. И. Семенов
На пути к Цусиме
© ООО «Издательство «Вече», 2019
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019
От автора
«Расплата», еще в то время, как она печаталась в виде ряда фельетонов в газете «Русь» (в настоящей своей редакции она значительно мной пополнена против первоначальной), – вызвала в печати несколько статей и заметок, авторы которых обыкновенно называли ее «воспоминаниями».
Не могу воздержаться, чтобы не протестовать против такой характеристики моего труда. «Расплата» не есть «воспоминания», а переданный в литературной обработке «дневник» очевидца, и в этом вся ее ценность, как исторического материала. Я вел этот дневник с 17 января 1904 г. до 6 декабря 1906 г. (и даже дальше) изо дня в день, а в дни особо знаменательные – из часу в час. Все, о чем я рассказываю, основано на записях, сделанных тогда же: часы и минуты записаны в самый момент совершавшегося события; настроение, господствовавшее в данный момент, непосредственно вслед за тем и отмечено; даже разговоры, отдельные замечания – и те заносились в дневник под свежим впечатлением (конечно, в сжатой, отрывистой форме).
Мне приходится особенно настаивать на том, что в «Расплате» нет ничего, рассказанного «на память» (конечно, есть примечания, есть пояснения, но всегда с оговоркой, что те или иные сведения получены позже), особенно настаивать на ее характере «дневника» потому, что из личного опыта я мог убедиться (и неоднократно), как обманчивы «воспоминания». В бою – тем более. Не раз, перечитывая собственные свои заметки, я, если можно так выразиться, сам себя уличал, обнаруживал, что совершенно определенное представление о подробностях того или иного момента, очевидно, создавшееся под влиянием (под внушением) рассказов, слышанных впоследствии, оказывалось в противоречии с записью, сделанной en flagrant delit, но стоило лишь прочесть эту короткую, в несколько слов, заметку, чтобы в памяти вновь ярко восстала действительная картина происшедшего.
Позволю себе привести здесь пример того, как основательно можно забыть подробность, не только не оставленную в свое время без внимания, но даже отмеченную, тогда же и собственноручно, в записной книжке.
Японцы в официальном описании боя при Цусиме (14 мая 1905 г.) упоминают, что в 4 ч. 40 мин. пополудни (по нашим часам в 4 ч. 20 мин., так как они считали время по меридиану Киото, а на эскадре – по меридиану полуденного места перед боем) отряд их дестройеров под командой капитана 2-го ранга Судзуки атаковал вышедший из строя, объятый пожаром «Суворов», причем одна из выпущенных мин попала в кормовую часть броненосца с левой стороны, и он накренился градусов на 10. Никто из лиц, снятых с «Суворова» на «Буйный», не помнили о таком взрыве и прямо отрицали самую возможность его, утверждая, что подобный факт не мог бы пройти незамеченным ими, несмотря даже на тот адский расстрел, которому в то время подвергался «Суворов». Вместе с тем многочисленными свидетельскими показаниями офицеров и команды «Буйного» было установлено, что когда миноносец подходил к «Суворову», то последний «имел крен налевую, приблизительно градусов 10, если не более». Снятые с «Суворова» офицеры и нижние чины подтверждали эти показания, так как все хорошо помнили, что бесчувственного адмирала удалось сбросить на миноносец по спинам людей, цеплявшихся за обухи и кронштейны, расположенные по ватерлинии правого борта, которая в то время была высоко над водой. Когда же появился этот крен? Правы ли японцы, приписывая его происхождение взрыву мины, возможность которого отрицают люди, бывшие на самом броненосце, или он явился следствием течи по стыкам броневых плит и по швам обшивки левого борта, подставленного под град японских фугасных снарядов?… Никто из очевидцев не мог «вспомнить», установить, хотя бы приблизительно, момент появления крена. Следует заметить, что нас опрашивали через несколько месяцев после боя. Я сам долго думал, пытался восстановить последовательность событий в своей памяти… и чистосердечно ответил – «Не помню», а вернувшись к себе и пересматривая листки моих лаконических записей во время самого боя, прочел: «3 ч. 25 мин. пополудни. Сильный крен на левую; в верхней батарее большой пожар». Сразу же все вспомнилось. Не будь этой записи, удостоверявшей, что крен был уже в 3 ч. 25 мин., т. е. за час до момента минной атаки, удаче которой японцы приписывают его появление, – я, может быть, присоединился бы к мнению тех, которые полагали, будто в горячке боя можно было не заметить минного взрыва.
Не буду хвастать моей памятью (хотя многие находят, что Бог не обидел меня этим свойством), но и для любого человека казалось бы странным так основательно забыть факт, не только им замеченный, но и записанный тогда же.
Вот почему я подчеркиваю то обстоятельство, что «Расплата» – не воспоминания, а дневник.
Не скрою: не раз, под впечатлением сведений, полученных позже, у меня являлось искушение выпустить то или иное место, не приводить оценки того или иного события, которую давали ему мы, там и тогда, – но я воздерживался. Я говорил себе: «Это было». Мы так думали, так понимали. Пусть заблуждались, но это заблуждение ложилось в основу настроения масс и, несомненно, сказывалось в дальнейшем развитии их деятельности. Разве я взялся писать историю войны? Нет. Цель моего труда – дать читателям правдивое описание того, что пережил один из ее участников, заботливо, тогда же, на месте, заносивший в свой дневник все, доступное его наблюдению.
До сих пор ни один из соплавателей, ни один из боевых товарищей не обратился ко мне с пожеланием внести какие-либо поправки в мое изложение. Были возражения, но они исходили от лиц, пишущих историю по поручению начальства и на основании официальных реляций в тиши своих кабинетов. С ними я спорить не буду.
Вл. Семенов
Предисловие ко второму изданию
Книги моего покойного брата: «Расплата», «Бой при Цусиме», «Цена крови» в настоящем издании впервые объединены в одно целое – трилогию, с общим заглавием «Расплата».
Трилогия эта не явилась результатом заранее выработанного автором плана, а составилась до известной степени случайно. Прежде всего брат приступил к описанию Цусимского боя. Он начал эту работу 1 февраля 1906 г. на Cap Martin (близ Ментоны, на Французской Ривьере), куда он был послан врачами после возвращения из плена. 12 февраля брат записал в своем дневнике:
«5 час. 30 мин. вечера. – Сейчас кончил писать «Бой при Цусиме». Кажется, вышло хорошо. Может быть, после будет скучно без дела, но сейчас я так доволен… так тяжело было писать…»
Осенью того же года он приступил к обработке своего дневника за период с начала войны до Цусимского боя. Этому описанию пережитого и виденного им в Порт-Артуре и во время похода эскадры Рожественского автор дал заглавие «Расплата».
Закончив «Расплату», брат в первое время не предполагал продолжать своего повествования, но успех первых двух книг и получаемые им многочисленные письма от читателей с вопросами, почему он прервал свой рассказ на 7 час. 40 мин. вечера 14 мая 1905 г., побудили его написать «Цену крови» – скорбную повесть о днях плена и о возвращении на родину, где его ждали новые и едва ли не самые тяжкие испытания…
Эти три книги («Расплата», «Бой при Цусиме» и «Цена крови»), составляющие одно целое и излагающие события, которых автор был очевидцем, до Цусимского боя, во время боя и после боя, впервые были названы «трилогией» в иностранной печати, откуда это наименование перешло к нам. В последнее время сам автор стал называть свой труд трилогией, причем высказывал мысль, что название «Расплата» следует отнести ко всем трем составным частям этой трилогии.
Если успех «трилогии» в России уже при жизни автора можно было назвать очень большим, то за границей этот успех нельзя не признать совершенно исключительным.
Напомню, что «Бой при Цусиме» был издан в 1906 г., «Расплата» – в конце 1907 г., и «Цена крови» – только в конце 1909 года.
Несмотря на такой короткий промежуток времени, прошедший с появления в свет трилогии, «Бой при Цусиме» оказался переведенным на восемь иностранных языков. На те же языки в большинстве стран уже закончен, в других еще делается перевод остальных частей трилогии.
Некоторые из этих переводов появились одновременно и в Европе, и в Америке, причем самостоятельные издания были выпущены даже в южноамериканских республиках. Кроме того, имеются сведения о готовящихся новых переводах трилогии и на те языки, на которые она уже переведена, – и над этими новыми переводами работают авторитеты военно-морского дела и заслуженные адмиралы. Ссылки на мнения Вл. Семёнова и цитаты из его книг появились в таких настольных справочниках каждого моряка, как Brassey’s Naval Annual и т. д. (А также в курсах военно-морской истории: Штенцель А. История войны на море. Т. 5. Пг., 1916. С. 396, 398–402, 411, 414, 438, 445–446, 450, 453–455, 460–462, 466, 472, 489.)
По количеству изданий переводов трилогии соперничают между собой Франция и Англия.
В Лондоне первое издание «Боя при Цусиме» вышло в декабре 1906 г. и было распродано в несколько дней. В январе 1907 г. появилось второе издание, а через два месяца – уже третье. В Париже «Бой при Цусиме» вышел третьим изданием только по истечении полутора лет со времени появления в свет первого издания. (В настоящее время вышло, насколько мне известно, пятое издание.) Но зато «Расплата» потребовала четырех изданий в продолжение одного года, а «Цена крови» – также четырех изданий в продолжение всего лишь полугода со дня выхода первого издания.
По свидетельству г. Murray, лондонского издателя трилогии, «имя никакого другого нового иностранного автора давно уже не достигало в Англии такой высоты, на какой стоит имя Вл. Семёнова». Его книги приобрели широкую популярность во всех слоях английского общества. «Расплата» была настольной книгой покойного короля Эдуарда, и вместе с тем оказалось необходимым выпустить, кроме обыкновенного дорогого («The Battle of Tsuhima» – 4 s. 6 d., «Rasplata» – 10 s. 6 d., «The Price of Blood» – 5 s., т. е. вся трилогия стоит 20 шил. – 10 рублей) издания трилогии, еще дешевое народное издание. Этой чести удостаивались до сих пор в Англии только классические произведения литературы. Впрочем, некоторые из серьезных английских критиков уже теперь находят возможным причислить трилогию к произведениям классической литературы и находят, что художественные достоинства «Расплаты» и «Боя при Цусиме» таковы, что эти книги следует поставить на ряду с «Севастопольскими очерками» Льва Толстого, по своим же качествам военно-морского труда они представляют произведения совершенно исключительного значения. Эпитет «подобный Толстому» был повторен и в прочувствованных статьях английской печати по поводу кончины моего брата (см. «Times» от 6 мая 1910 г. и друг.). Что касается собственно «Расплаты», то первый перевод ее на иностранный язык появился в июне 1908 г. – в Германии. Этот перевод, так же как и перевод «Боя при Цусиме», сделан кап. – лейт. Герке по поручению Германского Морского Генерального штаба. Книга издана роскошно (Ernst Siegfried Mittler und Sohn, Konigliche Hofbuchhandlung), причем название ее не переведено, а так и оставлено – «Rassplata».
В начале 1909 г. появился французский перевод «Расплаты», сделанный капитаном 1-го ранга французского флота маркизом де Баленкур. Перевод сделан в двух книгах, под общим заглавием «L’Expiatiom»: первая – «L’Escadre de Port-Arthur», вторая, представляющая перевод второй части «Расплаты» – «Поход второй эскадры», озаглавлена: «Sur le Chemin du Sacrifice». Изданы книги изящно, фирмой Aug. Chalammel (Paris).
В том же 1909 г. появился английский перевод «Расплаты», сделанный вице-адмиралом британской службы принцем Людовиком Баттенбергским, командующим Атлантическим флотом (Atlantic Fleet) Великобритании. Издана книга фирмой John Murray, как все английские издания, прекрасно. Название оставлено также без перевода – «Rasplata», и только в скобках добавлено – «The Reckoning».
На итальянский язык произведения моего брата первоначально переводились лейтенантом Бианкини и печатались в «La Rivista Marittima». В настоящее время над новым переводом всей трилогии работает адмирал А. де Орестис де Кастельнуово, командующий итальянским флотом. «Бой при Цусиме», в переводе адмирала де Орестиса, только что вышел в свет. Эта изящная книга, с русским Андреевским флагом на обложке, издана в Ortona a Mare (Casa Editrice Carmine Visci) и снабжена портретом моего покойного брата и его автографом. «Расплата» и «Цена крови» в переводе адмирала де Орестиса готовятся к печати. Этот итальянский перевод авторизован моим братом, который проверял его уже во время болезни.
Из переводов трилогии на другие иностранные языки следует отметить перевод на испанский язык, очень изящно изданный в Буэнос-Айресе. Перевод сделан с английского капитаном 1-го ранга аргентинского флота Angel J. Elias.
Сведений относительно перевода трилогии на японский язык у меня еще нет, но, судя по тому, что «Расплата» цитируется адмиралом Того в официальном описании «военных действий на море в 37–38 гг. Мейдзи», можно заключить, что такой перевод в Японии имеется.
В России при жизни автора трилогия далеко не имела того успеха, как за границей. Ко дню смерти автора не было еще распродано второе издание «Боя при Цусиме» и первое издание «Расплаты».
И только когда Вл. Семенов сошел в могилу, сопровождаемый единодушными соболезнованиями печати, когда стали приходить телеграммы с известиями, что смерть его оплакивается за границей, тогда сразу появился такой спрос на все произведения брата, что большая часть их была распродана в самый короткий срок.
Третье издание «Боя при Цусиме» (всего 9000 экземпляров) пришлось спешно выпустить уже через две недели после кончины автора.
В пасхальную ночь, с 17 на 18 апреля 1910 года, после болезни, продолжавшейся почти пять месяцев и выразившейся в последовательном воспалении серозных оболочек (плеврит, перикардит, опять плеврит и, наконец, воспаление брюшины), – автор «Расплаты» скончался.
Имеются основания полагать, что если не возникновение болезни, то ее обострение и последовавшие осложнения были вызваны нахождением в левом боку больного двух мелких осколков снаряда (в бою при Цусиме мой брат получил пять ран, из них одна – тяжелая, в правую ногу (длина раны 130 мм, глубина – до кости – от 25 до 37 мм), другая – серьезная, в левую ногу (раздробление большого пальца) и три мелких – в поясницу и в левый бок. Последние три раны были причинены мелкими осколками, оставшимися в теле раненого; при этом осколок, попавший в поясницу, был извлечен, а два осколка, проникшие в бок и в первое время залегавшие неглубоко под кожей, не были вынуты японскими хирургами, так как эти осколки не беспокоили больного, положение же его было тогда настолько тяжелым, что вынуждало воздерживаться от всяких операций, не настоятельно необходимых). (См.: Цена крови. С. 4, 26.)
Вследствие воспалительного процесса у больного постоянно держалась высокая температура (продолжительное время выше 39 °C), но тем не менее он сохранял полную ясность мышления, чем приводил в изумление пользовавших его врачей. За два дня до смерти он провел более часа в оживленной беседе, притом еще на иностранном языке, с приехавшим его навестить итальянским военным агентом, флиг. – адъют. майором Абати, и на вопросы своего гостя относительно лиц, выведенных в рождественской сказке-сатире «Заседание Адмиралтейств-Коллегий», давал самые подробные и точные пояснения. Он не хотел слушать моих просьб не утомлять себя и заставил меня взять из его библиотеки том «Истории России» Соловьева и сам указывал, какие места относительно Якова Долгорукого (упоминаемого в сказке) могут быть интересны для майора Абати, и просил меня их перевести.
Его тело умирало, он уже не в силах был сделать ни одного движения без посторонней помощи, но дух его по-прежнему был бодр и сердце его по-прежнему горело любовью к Родине.
«Россия… нет, даже для вечности не могу забыть тебя!..» – писал он в своем дневнике, незадолго до Цусимского боя.
Только о ней, о России, были его думы и в долгие дни болезни.
«Господи! дай мне счастье хотя бы каплей в океане, хотя бы искрой в пожаре послужить ее спасению! – говорил он в том же дневнике. – Не было бы во всей вселенной счастливее меня, если бы Ты дал мне перед смертью счастье видеть ее торжествующей…»
И если не исполнилась эта последняя его мольба, если не суждено ему было увидать возрождение боевой славы России, ее торжество, то послужить своей Родине ему было дано в полной мере.
Он послужил ей и кровью своей, пролитой в бою с врагом, а еще более – своим правдивым словом, горькой правдой о тех событиях, которых он был нелицеприятным свидетелем и летописцем.
Критики произведений моего брата ставили ему в заслугу, что он в своих описаниях стремится быть строго объективным и мало дает места личным переживаниям. Он и сам говорит в своем предисловии к «Бою при Цусиме», что усиленно избегал говорить о себе, чтобы «не вызвать обычного, в подобных случаях, упрека, что автор повествует не столько о развитии боя и о действиях окружающих, как о собственной особе».
Но теперь, когда произведения моего брата, переведенные на все европейские языки, получили столь огромную известность, теперь, когда он умер, оплаканный, по словам «Times», «всеми, кому дорога истинная морская доблесть», и когда печать всех цивилизованных стран, и Старого и Нового Света, высказала глубокое соболезнование по поводу его безвременной кончины, мне думается, что настало время дать возможность многочисленным читателям его произведений ближе ознакомиться с личностью их автора.
С этой целью я готовлю в настоящее время к печати «Дневник Вл. Семёнова (1904–1909 гг.)», который он вел во время войны изо дня в день, а после войны с перерывами. Последняя запись в этом дневнике помечена 3 сентября 1909 г., т. е. уже незадолго до начала болезни.
Этот самый дневник послужил брату материалом для трилогии, которая, по его собственному выражению, является не чем иным, как «литературной обработкой дневника». В «Расплате» и в «Цене крови» довольно часто встречаются даже точные выдержки из сделанных в этом дневнике записей.
Тем не менее дневник представляет большой самостоятельный интерес. В нем читатели найдут и некоторые фактические данные, по тем или другим соображениям не помещенные братом в его книгах и таким образом дополняющие их. Но главная ценность дневника – именно те чисто личные переживания, о которых брат старался, насколько это было возможно, меньше упоминать в своих книгах.
Эти переживания брата, эти интимные его беседы с самим собой дают полное представление об его внутреннем мире, который был озарен только одним никогда не заходившим солнцем – любовью к Родине.
«Клятву, страшную клятву даю: Тебе, Родина, весь остаток моей жизни, все силы, всю кровь!.. Тебе – всё!..»
И он сдержал свою клятву…
Август, 1910.
Виктор Семёнов
Часть первая. Оборона Порт-Артура
Глава I
Отъезд из Петербурга. – В сибирском экспрессе. – Первые вести о войне. – Прибытие в Порт-Артур
– Ну, вот. Добились своего. Теперь уж нечего разговаривать. Дай Бог, в добрый час!.. – говорил адмирал, прощаясь со мною, и уже в дверях скороговоркой добавил: – Послушайте совета: не суйтесь зря. Судьба везде найдет. Если само начальство вызывает охотников – значит, надо, а без этого – свое дело хорошенько делайте, и довольно. Выскакивать нечего. Погибнуть нетрудно и не страшно, но погибать зря – глупо!
Проведя почти всю службу (за исключением двух лет в академии) в плаваниях на Дальнем Востоке, я осенью 1901 г. получил предложение занять место адъютанта штаба кронштадтского порта, соединенное с должностью адъютанта главного командира по его званию военного губернатора. Несмотря на нелюбовь к береговым штабам и канцеляриям, нелюбовь, взращенную долгой службой исключительно в строю, т. е. на воде, я согласился, и даже охотно, так как в то время главным командиром в Кронштадте был вице-адмирал С.О. Макаров.
Не берусь давать здесь характеристики покойного адмирала, так трагически погибшего в тот именно момент, когда, наконец, после долгих лет борьбы с людьми, упорно тормозившими все его начинания, злорадно «совавшими палки в колеса», – он получил возможность без помехи, неся ответственность только перед Государем Императором, отдать на пользу Родине свои способности, ум и неутомимую энергию. Его дела – достояние истории.
Я не обманулся в моих ожиданиях. Служить с адмиралом было нелегко; приходилось частенько недоедать и недосыпать, но в общем жилось хорошо. Отличительной чертой его характера (которой я восхищался) являлась вражда ко всякой рутине и, положительно, ненависть к излюбленному канцелярскому приему – «гнать зайца дальше», т. е. во избежание ответственности за решение вопроса сделать на бумаге (хотя бы наисрочной) соответственную надпись и послать куда-нибудь в другое место «на заключение» или «для справки».
Единственные случаи, когда на моих глазах адмирал терял самообладание и лично или по телефону отдавал портовым чинам приказания в резкой форме, делал выговоры, грозил ответственностью за бездействие и проч., – это бывало именно тогда, когда обнаруживалось с чьей-нибудь стороны стремление «гнать зайца дальше», или утопить какое-нибудь требование в массе справок.
Нечего и говорить, что я, как «прирожденный строевой», глубоко сочувствовал такому настроению моего начальства и готов был служить ему по мере сил. Словом – как я уже говорил – жилось хорошо.
Но вот осенью 1903 года в воздухе запахло войной, и, несмотря на весь интерес тогдашней моей службы, я заволновался и стал проситься туда, где родная мне эскадра готовилась к бою.
Адмирал с первого раза принял меня в штыки, но я тоже ощетинился и настаивал на своем. Адмирал пробовал убеждать, говорил, что если война разразится, то это будет упорная и тяжелая война, и за время ее «все мы там будем», а потому торопиться нечего: здесь тоже дела будет до горло, и в такой момент адъютант уходить не имеет права. Я не сдавался и возражал, что если во время войны окажусь на береговом месте, то любой офицер с успехом заменит меня, так как я вместо дела буду только метаться по начальству и проситься на эскадру.
За такими спорами раза два-три чуть не дошло до серьезной размолвки. Наконец адмирал сдался, и 1 января 1904 г. последовал приказ о моем назначении старшим офицером на крейсер «Боярин». Еще две недели ушло на окончание срочных дел, сдачу должности, и прощание, с которого я начал эту главу, происходило уже 14 января.
В Петербурге, являясь перед отъездом по начальству, я был, конечно, у адмирала Р. и после обмена официальными фразами не удержался спросить: что он думает? будет ли война?
– Не всегда военные действия начинаются с пушечных выстрелов! – резко ответил адмирал, глядя куда-то в сторону. – По-моему, война уже началась. Только слепые этого не видят!..
Я не счел возможным спрашивать объяснения этой фразы – меня поразил сумрачный, чтобы не сказать сердитый, вид адмирала, когда он ее выговорил. Видимо, мой вопрос затронул больное место, и в раздражении он сказал больше, чем хотел или чем считал себя вправе сказать…
– Ну, а все-таки, к первым выстрелам поспею?
Но адмирал уже овладел собой и, не отвечая на вопрос, дружески желал счастливого пути.
Пришлось откланяться.
На тот же вопрос добрые знакомые из Министерства иностранных дел отвечали: «Не беспокойтесь – поспеете: до апреля затянем»…
Я выехал из Петербурга с курьерским поездом вечером 16 января.
Кое-кто собрался проводить. Желали счастливого плавания. Слово «война» никем не произносилось, но оно чувствовалось в общем тоне последних приветствий, создавало какое-то особенное приподнятое настроение… Какие это были веселые, бодрые проводы, и как не похоже на них было мое возвращение…
Но не будем забегать вперед.
До Урала, и даже дальше, экспресс был битком набит пассажирами, и общее настроение держалось самое заурядное; вернее, – никакого особенного настроения в публике не обнаруживалось; но по мере движения на восток, по мере того, как местные обыватели, занятые исключительно своими делами, высаживались в промежуточных городах, определялась понемногу кучка людей, ехавших «туда». Их можно было подразделить на две категории: офицеры и вообще служащие самых разнообразных чинов, родов оружия и специальностей и (как говорят матросы) «вольные люди», самых неопределенных специальностей и народностей. Эти последние являлись наиболее характерными вестниками войны, как вороны, следующие за экспедиционным отрядом, как акулы, сопровождающие корабль, на котором скоро будет покойник.
И та и другая категории вскоре же сплотились, и между лицами, их составлявшими, завязались знакомства. К сожалению, «наших» было немного, так как большая часть из них ехала в Западную Сибирь. Последними нас покинули в Иркутске генерал и капитан Генерального штаба, отправлявшиеся куда-то на монгольскую границу, а после Иркутска единственным моим компаньоном оказался полковник Л., ехавший в Порт-Артур командовать вновь формируемым стрелковым полком.
Отчетливо, как сейчас, помню переезд через Байкал по льду. Не воспользовавшись правом пассажира экспресса занять место в неуклюжих железнодорожных пошевнях, взяв лихую тройку (идя на войну – чего ж считать деньги!), я около полдня отвалил со станции Байкал на станцию Танхой – 43 версты по льду озера-моря. Был чудный, солнечный день с морозом 10–12 °R, при полном штиле. Тройка с места взяла марш-маршем и только верст через пять-шесть перешла на крупную рысь. Ямщик обернулся ко мне:
– Слышь, барин! В полпути – постоялый. Поднесешь стаканчик – уважу!
– Будь благонадежен: не обижу!
Ямщик слегка привстал, свистнул, и – коренник зарубил такую дробь, пристяжные свились в такие кольца, что только морозная пыль клубом встала за нами!.. Вот где, на Байкале, еще сохранилась русская тройка, воспетая Гоголем!..
В чистом, морозном воздухе горы противоположного берега выступали так отчетливо, что привычный «морской» глаз совершенно терял свою, долгой практикой приобретенную, способность оценивать расстояния. Казалось, они совсем близко; казалось, видишь самые мелкие складки гребня и в них налеты снега, – а на деле это были глубокие ущелья, под снегами которых можно было бы похоронить целые города…
Со станции Байкал несколько раньше меня на такой же «вольной» тройке отвалил, не скажу молодой, но моложавый генерал. Должно быть, у него не было особого уговора с ямщиком, потому что версте на 15-й мы его обогнали, как раз в то время, когда он, забрав по целому снегу, объезжал какую-то воинскую команду, переходившую Байкал пешком. В наушниках, с ружьями, у кого на правое, у кого на левое плечо, солдаты, а с ними и офицеры шагали по плотному, подмерзшему насту так бодро, так весело… Мне вдруг вспомнилось тургеневское «Довольно», – журавли, летящие в небе и ведущие гордую перекличку со своим вожаком: «Долетим? – Мы – долетим!»
И в этой, казалось бы, нестройной толпе, не соблюдавшей равнения ни «в рядах», ни «в затылок», в их широком, свободном шаге, в окриках и взрывах смеха, внезапно вспыхивавших и прокатывавшихся по колонне, – мне почуялась та же гордая сила, та же уверенность в себе, что и в тургеневских журавлях.
– Долетим? – Мы – долетим!..
Не я один это чувствовал. Генерал, ехавший впереди, вдруг скинул шубу, в которую был закутан, распахнул свое пальто на красной подкладке и, став в санях, как-то особенно задорно и радостно крикнул: «Здорово, молодцы! Бог в помощь!»
– Рады стараться! Здравия желаем! Покорнейше благодарим! – загудело по колонне.
Генерал махал фуражкой, кричал еще что-то, чего нельзя было разобрать, и мимо нас мелькали молодые… разрумянившиеся на морозе, радостно улыбавшиеся лица. Солдаты и офицеры тоже что-то кричали, махали фуражками, поднимали кверху ружья…
– Долетим? – Мы – долетим!
С какой силой, полное надежды и веры в будущее, билось сердце! Как бодро, как весело было на душе!..
’«Да, прав был адмирал Р., – думалось мне, – это уже война!»
На той стороне Байкала, в Танхое, нас ожидал экспресс Восточно-Китайской дороги.
В вагоне первого класса оказалось только два-три инженеpa, ехавших по линии, полковник Л. и я. Завязалось знакомство. Говорили, разумеется, исключительно о положении дел в Маньчжурии и Корее. Мнения резко разделялись. Одни утверждали, что война неизбежна, что «не зря же японцы 10 лет создавали свою военную силу», выворачивая карманы населения, должны же они воспользоваться благоприятным моментом! Другие возражали, что «не зря же японцы 10 лет создавали свою военную силу», не для того же, чтобы все сразу поставить на карту и, в случае неудачи, снова и навсегда заглохнуть! Словом – из общего признания одного и того же факта выводы получались диаметрально противоположные.
Особенно горячий спор завязался у меня с полковником за обедом 27 января.
– Не посмеют! Понимаете: никогда не посмеют! Ведь это – ва-банк! Хуже! Верный проигрыш! – горячился он. – Допустим, вначале – успех… Но дальше? Ведь не сдадим же мы от первого щелчка? Я даже хотел бы их первой удачи! Право! Подумайте только о впечатлении этой их удачи! – Вся Россия встанет как один человек, и не положим оружия, доколе… Ну, как это там говорится высоким стилем?
– Дай Бог, кабы щелчок, а не разгром…
– Даже и разгром! Но ведь временный! А там мы соберемся с силами и сбросим их в море. Вы только, с вашим флотом, не позволяйте им домой уехать!.. Да что! Никогда этого не случится, никогда они не решатся, и никакой войны не будет!..
– А я говорю: они 10 лет готовились к войне; они готовы, а мы нет; война начнется не сегодня завтра. Вы говорите: ва-банк? Согласен. Отчего и не поставить, если есть шансы на выигрыш?
– Конечного шанса нет! Не пойдут!
– Вот увидите!
– Хотите пари? Войны не будет! Ставлю дюжину Мумма…
– Это был бы грабеж. Скажем так: вы выиграли, если войны не будет до половины апреля.
– Зачем же? Я говорю – её не будет вовсе!
– Тем легче согласиться на мое предложение. К тому же – вы вина почти не пьете, и я всегда буду в выигрыше.
Посмеялись и ударили по рукам. Разнимал путеец, тоже ехавший в Порт-Артур и просивший не забыть его приглашением на розыгрыш.
Мой случайный спутник, полковник Л., был преинтересный тип. Казалось, все его существо держится нервами. Высокий, ширококостый, донельзя худощавый, с болезненным цветом лица, он в отношении физической выносливости всецело зависел от настроения: то беспечно разгуливал на 10-градусном морозе в одной тужурке, то вдруг уверял, что ему надуло от окна, несмотря на двойные рамы с резиновой прокладкой, требовал из поездной аптеки фенацетину и поглощал его в неимоверном количестве, то жевал «из любопытства» ужасающие (совершенно несъедобные) бурятские лепешки, то уверял, что кухня экспресса слишком тяжела для его слабого желудка.
