В. Г. Джанибекян
Тайна убийства Столыпина
© Джанибекян В.Г., 2019
© ООО «Издательство «Вече», 2019
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019
Когда путник направляет путь свой по звездам, он не должен отвлекаться встречными, попутными огнями.
П.А. Столыпин
Звезда Столыпина взошла на российском политическом небосводе неслучайно. Он был востребован историей именно в столь драматический момент, потому лучше, чем кто-либо другой, был способен помочь России, а вернее, спасти ее, вывести с минимальными потерями из грозных общественных катаклизмов. И не его вина, что этого не случилось.
В.В. Казарезов
Столыпин…
Самое яркое из имен последнего царствования…
Мало сказать, что Столыпин был одним из лучших министров всех вообще царствований: он и от лучших слуг российского императорского престола был отличен тем, что обладал чертами вождя, в современном политическом значении этого слова. Столыпин был диктатором. «Временщиком» звали его враги. Он властно вел русскую политику, круто направляя ее в определенное русло, и одно время добивался в Царском Селе всего. А вместе с тем умел оставаться, внешне, служилым рыцарем своего Государя.
И.И. Тхоржевский
Неожиданный визит
Обычный мартовский день – промозглый, ветреный. В давно не отапливаемой квартирке зябко. Казалось, холод проникал изо всех щелей, и потому мужчина преклонного возраста возился на кухне, набросив на себя старенькое одеяло. Когда позвонили, он медленными шагами подошел к двери.
– Кто там? – спросил настороженно.
– Скажите, здесь живет господин Курлов?
– Кто вы?
– Вы меня не знаете, Павел Григорьевич, – произнес незнакомец, стоявший за дверью. – Я хотел бы переговорить с вами. Будьте любезны, отворите…
Прежде чем открыть дверь, хозяин квартирки прислушался, не раздадутся ли в лестничном пролете другие голоса, и лишь потом, отодвинув щеколду, приоткрыл дверь. Осмотрел пришельца изучающе, неторопливо, как обычно полицейский осматривает свою жертву.
– Вы меня не знаете, – повторил незнакомец. – Сегодня я довольно-таки скромный человек. Как и вы, на чужбине оказался не по своей воле. Хотелось бы побеседовать с вами, Павел Григорьевич, касательно давно минувшего дела. Прошли годы, но оно по-прежнему интересует меня, впрочем, как и многих русских. Полагаю, только вы смогли бы что-то объяснить…
– Хорошо, проходите, – недовольно буркнул Павел Григорьевич, не зная, с каким намерением пришел к нему этот человек. – Здесь, к сожалению, не прибрано…
Незнакомец рассматривал дешевую квартиру с нищенской обстановкой. Такое жилье снимали на окраине немецкого города русские эмигранты, лишенные средств к существованию. Не важно, кем они были когда-то, какие посты занимали, какими поместьями владели, сегодня важно было другое: имели ли они возможность оплачивать свою жизнь в чужом краю. Незнакомец понял, что у Павла Григорьевича никаких возможностей на приличную жизнь давно нет.
– Итак, молодой человек, что же привело вас ко мне? – спросил Павел Григорьевич у незваного гостя, когда они расположились на жестких стульях: хозяин сел за стол, а пришелец примостился возле кушетки с выцветшей обивкой.
– Давнишняя история, Павел Григорьевич, очень давнишняя. Вернее, не сама она, а ее тайна. Говорили, что вы имели к ней непосредственное отношение. Лично я не могу судить о степени вашего участия, но уверен, что только вы смогли бы пролить свет и рассказать то, о чем не знаю я. Вы жандармский генерал Курлов, занимавший ответственные посты при царе? Я не ошибся?
– Нет, не ошиблись, молодой человек.
Конечно, Курлов многое знал, но это вовсе не означало, что бывший генерал собирался довериться каждому встречному, которого видит впервые. Сам же Курлов никогда не спешил – это было важным правилом его профессии.
Незнакомец сосредоточенно молчал.
– Так что же вас интересует? – прервал Курлов молчание.
– Меня интересует тайна гибели премьер-министра России Петра Аркадьевича Столыпина. Я уверен – никто, кроме вас, не может знать всей правды…
Вместо ответа Курлов спросил:
– Кто вы? Вы даже не представились…
– Ах да… Простите… не успел… Я бывший журналист бывшей газеты, закрытой в восемнадцатом году большевиками. Сейчас, правда, это не имеет никакого значения, поскольку я – лишь частное лицо.
– Вы намерены что-то написать с моих слов? – поинтересовался Курлов.
– Нет, речь не идет о публикации. Я хочу лишь узнать, докопаться до правды. Впрочем, вы правы, нашим соотечественникам тоже желательно было бы узнать эту правду. Пройдет время, участники той истории покинут сей мир, и потомки останутся в неведении. Когда существовали монархия, царь, на верность которому вы присягали, вы не имели права сказать что-то лишнее, но теперь, когда монархии и царя нет и вас не связывают никакие обязательства, вы могли бы быть откровенны.
Но Курлов не намеревался возвращаться в прошлое, которое считал давно забытым, тем более к трагической гибели Столыпина, о которой в свое время шумела вся Европа. Он знал – слухи ходили всякие, высказывались разные предположения, обвинялись многие, в том числе и он, жандармский полковник, отвечавший за охрану государя на торжествах в Киеве, где было совершено покушение на премьера. Копаться в старье ему не хотелось, и он повторил журналисту суть официального заключения расследования.
– Обо всем уже было сказано в решении его императорского величества: злого умысла со стороны охраны не было. Была лишь допущена халатность официальными лицами, отвечающими за охрану. Она и привела к гибели Столыпина. Все остальное, о чем болтают несведущие люди, в том числе и о заговоре против Петра Аркадьевича, ничего не значащая чепуха!
– Нет, нет, – перебил его журналист, – допустить такие промахи, которые обнаружились во время киевских торжеств, и покушение на Столыпина, такие профессионалы, как вы, Кулябко и Спиридович, не должны были. Так могли поступать дилетанты, вы же – мастера политического сыска! Потому, Павел Григорьевич, и тянется слух о заговоре…
Журналист осекся. Он понял, что перешагнул черту, которую нельзя переступать при первой встрече. Его собеседник от одного слова «заговор» мог спрятаться в скорлупу, из которой его невозможно будет вытащить.
И Курлов болезненно отозвался на такое утверждение.
– Вашего брата хлебом не корми, только подай сенсацию! Вы все мастаки за вознаграждение. В этом и состоит разница в наших ремеслах – мы должны скрывать, а вы вынюхивать, чтобы растиражировать в своих газетах. Но уверяю вас, все было как раз не так, как вы предполагаете. В Киеве не существовало никакого заговора, а прозвучали лишь выстрелы одиночки-террориста. На нашу беду, он когда-то имел отношение к охране. Вот и потянулись слухи…
– Но, согласитесь, слухи не бывают беспочвенны…
– А если их распускают те, кому это выгодно? Если это делается умышленно?
– Тем более, Павел Григорьевич, их надо развеять. И сделать это в первую очередь должны вы. Расскажите всю правду. Решитесь. Я предлагаю написать книгу, которая с интересом была бы принята русским обществом. Вы же знаете: дела суетные минуют, книга останется…
– Я никогда не занимался беллетристикой, – ответил на предложение генерал, – разве что перепиской, да и то в большей степени служебной.
– Но посмотрите, сколько воспоминаний написано бывшими военными и политиками, и их, надо признать, с удовольствием читают.
Курлов поморщился:
– Мемуары пишут только в тех случаях, когда хотят оправдаться и очистить себя. Мне этого делать не надо, моя совесть чиста.
Он отклонялся от темы разговора, но журналист был даже рад этому, потому что знал: разговорить человека можно лишь тогда, когда втянешь его в откровенную беседу. Хотелось расположить к себе Курлова, чтобы узнать у него если не всю правду, то хотя бы какую-то ее частицу. Разговор, конечно, будет нелегким, но то, что сама тема уже затронута, настраивало на оптимизм, даже несмотря на нежелание собеседника касаться самой тайны.
Но Курлов не хотел возвращаться к киевским событиям. Лично его заинтересовало другое – возможность воспользоваться представившимся случаем и высказать все, что накопилось у него на душе.
– Вы не знаете, кто я, но я вам скажу. Я внук и сын солдата, с детских лет воспитывавшийся в военной среде. Мой дед начал рядовым и дослужился до чина генерал-майора. Отец был произведен в офицеры по окончании корпуса и вышел в отставку в чине генерала от инфантерии. Духовным основанием нашей семьи всегда были вера и любовь к Богу, любовь и преданность государю. Этот принцип остался во мне на всю жизнь и только укреплялся в течение моей службы и государственной деятельности. Я был и до сего дня остался убежденным монархистом…
Журналист не прерывал собеседника.
– Думаю, что после русской революции и власти большевистского правительства даже в умах нашей беспочвенной интеллигенции, составляющей оппозицию царскому правительству, не осталось сомнения в том, что единственной, отвечающей характеру русского народа формой правления может быть только абсолютная монархия, – продолжал Курлов. – Конечно, вычеркнуть из истории факт русской революции невозможно, и нужны были серьезные изменения в общественном строе, необходимость которых доказали февральские события…
Сделав паузу, Курлов откашлялся и вновь стал рассуждать:
– Более тридцати лет я прослужил трем российским императорам. Знал Россию славную и грозную для ее врагов. Помню время, когда союза с нашей империей искали многие государства, когда этим союзом гордились и когда мощь России считалась верной порукой безопасности дружественным державам. Наши союзники не ошибались: мы помогали друзьям, жертвуя своими лучшими войсками и забывая о своих интересах, чтобы выручить сторонников в трудное для них время. А что вижу теперь? Россию революционную, к которой с пренебрежением стали относиться бывшие приверженцы и для которой у них не нашлось места даже во время мирных переговоров после мировой войны; Россию разоренную, залитую кровью и как бы вычеркнутую из списка не только великих, но и просто цивилизованных государств. Ту, сильную Россию, я хорошо знал – опираюсь на факты и события, участником которых был в силу своего служебного положения. Вторая мне неизвестна…
Кашель прервал монолог Курлова.
– Я пережил русскую революцию, – задыхаясь, все-таки продолжил он. – Отречение от престола государя императора. Сердцем претерпел страдания и мученическую кончину государя и царственной семьи. Перенес заключение в Петропавловской крепости и Выборгской одиночной тюрьме. Вытерпел тяготы следствия от чрезвычайной следственной комиссии под председательством Муравьева, которая вынуждена была по всем попавшим в ее руки документам опровергнуть ложь и наветы на меня. Я пережил переворот большевиков и, когда под их ударом, без суда и следствия, стали падать мои прежние сослуживцы, вынужден был бежать за границу…
– Бежали не вы один, – перебил его собеседник. – Бежали, Павел Григорьевич, все честные люди, которые не восприняли большевистский переворот. Если мы с вами оказались в эмиграции, то должны задаться вопросом: почему Россия ввергнута в такую страшную бездну? Почему мы пришли к столь трагическому финалу? Когда я пытаюсь найти ответ, то спрашиваю себя и о другом: оказались бы мы в таком положении, если бы Столыпин остался у руля правительства? Смог бы он своей твердой рукой поддержать царскую власть и спасти Россию? Вы никогда не задавали себе сей вопрос?
– Да, задавал. Потому и хочу понять, кому же было выгодно убрать с политической сцены Столыпина, избавиться от него? Все последующие премьеры, возглавлявшие наше правительство, на мой взгляд, были люди слабые и даже негодные. Возьмите Коковцова, Горемыкина, Штюрмера. Да и министры внутренних дел были не лучше. Все они вели империю к пропасти…
– Здесь я с вами соглашусь. Я знал преемников Столыпина… Вы правы, они были калибром мельче его. Мне трудно привести фактические доказательства личной вражды между Столыпиным и его преемником, но она была и заключалась в том, что Столыпин выдвигал на первый план интересы государства, а Коковцов – личные. Самолюбие Коковцова – мелкий чиновничий эгоизм. Его снедала страсть занимать выдающееся положение, но это ему не удавалось ввиду исключительного влияния Столыпина на свой кабинет… Хотя Коковцов всегда утверждал, что он сторонник Столыпина…
– На словах – возможно, – отреагировал Курлов. – А вот я приведу вам пример, свидетельствующий об обратном. Однажды я встретил его в зале заседаний Совета министров, что перед служебным кабинетом Столыпина в его квартире на Фонтанке. Он тогда вернулся из-за границы. Поздоровавшись, Коковцов обратился ко мне с хитрой улыбкой, спросив, как мы здесь поживаем. Не дожидаясь ответа, сам ответил на свой вопрос: «Благодетельствуете мужичков, насаждая хутора». Говорил при этом с большой иронией. Ясно, как относился он к любимому детищу Столыпина – аграрной реформе – и что ожидало эту реформу после смерти Петра Аркадьевича.
– Но одна фраза еще ни о чем не говорит, – возразил журналист.
– Нет, друг мой, бывает, что одна фраза говорит о многом. Впрочем, вот вам и другой случай.
И Курлов рассказал об одном заседании Совета министров, на котором он докладывал о брожении в высших учебных заведениях, о забастовках и сходках, сопровождавшихся иногда насилием. Помня о революции, губернаторы боялись наказывать бунтовщиков. Курлов, занимавший пост товарища (заместителя) министра внутренних дел, предложил обсудить вопрос на заседании Совета. Столыпин, министр внутренних дел, с ним согласился. На заседании Коковцов, по своему обыкновению, произнес длинную речь, которая, как всегда, начиналась с замечания, что он хочет сказать только несколько слов, и заканчивалась после полутора часов заявлением, что, хотя он и не уверен в правильности сказанного, тем не менее просит отметить его соображения в журнале заседаний. Резюмировать речи Коковцова всегда было трудно: в них не было определенных выводов, а были только заключения с «одной стороны» и с «другой стороны». Столыпин, увидев такую картину, приказал Курлову доложить проект циркуляра, составленного согласно с его указаниями. И циркуляр был принят без малейших возражений.
– Выходит, Коковцов был большим чиновником… – заметил журналист.
– Не большим, а консервативным, нерешительным. Выбивали деньги у него, как у министра финансов, всегда с трудом. Военному министру он говорил примерно так: «Когда еще война будет, а теперь денег для армии нет!» Столыпин, естественно, вмешивался в спор, а Коковцову это не нравилось. Как бы он ни убивался в дни страданий и смерти Столыпина, искренности его горя едва ли кто-нибудь поверил: он просто позировал. Я думаю, в душе он был убежден, что наконец-то настало его время заменить несовершенную систему Столыпина своей, казавшейся ему, при его самомнении, более совершенной. Конечно, чудеса в жизни бывают, и, может быть, неожиданно оказалось бы, что система Коковцова нужней для пользы России, но, как вы знаете, такого все же не случилось.
– Следовательно, со смертью Столыпина от его курса отказались…
– Да, конечно, и самое ужасное, по моему мнению, то, что на посту председателя Совета министров у Коковцова никакой системы и не было. Нельзя назвать системой изменчивость взглядов, свойственную капризной женщине. Он мог заявлять в Государственной думе: «Слава богу, что в России нет парламента», а затем в нескончаемых речах заискивать перед народными представителями. Выражением системы служат не слова, а дела, которых за время пребывания Коковцова в высокой должности не оказалось.
Когда Курлов говорил о Коковцове, чувствовалось, что он министра не жаловал и относился к нему враждебно.
– А лучше ли был Горемыкин, сменивший Коковцова? Ведь до этого он уже возглавлял правительство, и его в свое время пришлось менять на Столыпина…
– Разумеется, нет, – согласился Курлов. – В той ситуации нужен был решительный человек, а Горемыкин таким не был. Я глубоко его уважал, хотя и считал, что плодотворному возвращению его в премьеры в смутное время препятствовал преклонный возраст. У меня создалось впечатление, что долгой служебной жизнью он выработал в себе удивительное спокойствие: его нельзя было ничем удивить, тем более взволновать. Он исповедовал принцип, что все в истории повторяется и что сил одного человека недостаточно, чтобы остановить и задержать ее течение. От него нельзя было ожидать энергичных действий, осуществить которые подсказывала ситуация.
И Курлов рассказал почти анекдотичный случай, известный при дворе и правительстве: как сладкий сон старика Горемыкина повлиял на дальнейшую судьбу России.
Первая Государственная дума была распущена Николаем II по настоянию и требованию Горемыкина, который уверял царя, что с такой Думой правительству не сработаться, что Дума будет лишь революционизировать страну. Царь заколебался и соизволил подписать указ о роспуске Думы, передав его Горемыкину.
Вернувшись в Петербург из Царского Села, Горемыкин тотчас послал указ в Сенат для опубликования и спокойно лег спать, приказав домашним не будить его. А ночью поступило срочное распоряжение государя, чтобы указ не публиковали, – видимо, переговорив с приближенными, царь вздумал прежнее решение отменить. Горемыкина не разбудили, и указ был опубликован. Злые языки острили, что мирно развиваться Россия не смогла из-за своего премьера.
– Обратите внимание на корень его фамилии, – сказал Курлов. – Ведь это что-то значило в его роду…
– А как вы относились к назначению Штюрмера, которого тоже упрекали в бездеятельности и даже в предательстве?
– Ну какой из Штюрмера предатель? – удивился Курлов. – Все это сплошные глупости. Последнего я знал с дней своей молодости, когда он был назначен от правительства председателем Тверской губернской земской управы, а затем занимал ту же должность уже по выборам Тверского земства, как местный помещик. Передовой характер этого земства всем хорошо известен, и, для того чтобы превратиться из навязанного правительственного чиновника в избранного председателя, согласитесь, нужен был недюжинный ум и выдающаяся работоспособность. На посту ярославского губернатора он проявил те же качества.
– Насколько мне известно, его часто упрекали в германофильстве.
– Друг мой, этот германофил, которого назвали «немцем», был глубоко религиозным православным человеком. Положение Штюрмера оказалось трагическим из-за клеветы, направленной против него в первые же дни войны с Германией. Его немецкая фамилия дала возможность врагам превратить его в мишень для яростных нападок, за которыми скрывались посягательства на царствующую династию. В думских речах его выставляли видным членом германофильской партии, будто бы возглавляемой императрицей, и сторонником сепаратного мира с Германией. Нельзя обвинить Штюрмера за его мнение, что война с Германией явилась величайшим несчастьем для России и что она не имела под собой никаких серьезных политических оснований. О сепаратном мире он, конечно, не думал, зная рыцарские взгляды в этом отношении государя. Вам, наверное, известно, что, несмотря на угрозу потери власти, государь с негодованием отверг совет отозвать часть войск с фронта для подавления смуты, чтобы не оголить его германцам.
Собеседник Курлова показал неплохое знание политики:
– Но вы же помните, как Милюков с думской трибуны утверждал, что у него имеются документы, изобличающие Штюрмера в предательстве, которые он предъявит только судебным властям.
– Я хорошо знаю, что эти документы он так и не представил, – ответил Курлов. – Когда после смерти старика премьера, замученного в крепости, его вдова, исполняя предсмертную волю мужа, обратилась к председателю Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства с просьбой вынести дело ее мужа на суд, на что она имела право по русским законам, несмотря на смерть мужа, председатель комиссии ответил ей, что дело Штюрмера прекращено за полным отсутствием против него каких бы то ни было улик.
– Возможно, Штюрмер и не был таким, как о нем думают сегодня. Но мы с вами говорим не о честности его, а о способности управлять правительством такого огромного государства, как Россия, с чем он не справился. Согласитесь, никто не мог заменить монарху Столыпина в тот трудный момент. Мне думается, Столыпин не позволил бы начать войну с германцами, и Россия сохранила бы свою целостность, и, следовательно, не было бы никакой революции.
Курлов с собеседником согласился:
– Вы правы, Столыпин был на голову выше всех, кем пытались его заменить. Но была и другая фигура, о которой мы с вами не упомянули. В момент смерти Столыпина в Киеве находился человек, который мог бы продолжать плодотворную политику покойного на благо государя и родины, по твердости убеждений своих и солидарной совместной с ним работе. Вы не знаете, кто это? Я вам скажу. Это министр земледелия и статс-секретарь Кривошеин. К сожалению, государь остановился на Коковцове…
Журналист вернулся к вопросу, ради которого пришел к бывшему генералу.
– Выходит, все же были силы, заинтересованные в устранении Столыпина?
– У Столыпина соперника не было, но так как он вел себя чересчур самостоятельно, а порой и вызывающе, он потерял поддержку государя. Всем при дворе было известно, что дни премьерства Столыпина сочтены. Зачем же было устранять его физически? Петр Аркадьевич не раз говорил приближенным и лично мне, что, вполне возможно, осенью останется не у дел и уйдет в отставку. Я хорошо помню его слова…
– Но ведь государь мог и передумать. Так однажды и случилось, когда Столыпин нажимом добился от него поддержки в вопросе введения земства в западных губерниях.
– На сей раз все было иначе, – возразил Курлов. – Прямолинейный и твердый политик уже не был нужен двору. За спиной Столыпина плелись интриги.
– Разве не интриги привели к заговору с целью устранения Столыпина?
– Я же говорю вам, что гибель Столыпина никак не связана с каким-то заговором. Произошла она совершенно случайно…
Журналист решил, что продолжать спор нет смысла и лучше отложить разговор на следующую встречу, на которую надеялся. Покидая холодную квартиру, он дал совет:
– Знаете, Павел Григорьевич, вам просто необходимо записать свои воспоминания. Вам есть что рассказать читателю. Кстати, такие мемуары нужны и нашей истории.
Курлов усмехнулся:
– У каждого свое ремесло. Я считаю, что надо заниматься своим делом и не лезть в чужое. Какой из меня мемуарист? Помните, что писал батюшка Крылов о сапожниках и пирожниках? Тачать сапоги отнюдь не моя профессия!
– Нет-нет, вы не правы. В таких мемуарах главное не красота и изящество слога, а правда мысли. Если вы пожелаете, я помогу вам. Соглашайтесь! Одна эпоха сменяет другую, а воспоминания современников, повествующих о них, остаются навсегда.
– Я подумаю над вашим предложением, – неожиданно пообещал Курлов. – Вы мне подали неплохую идею.
Они попрощались, решив встретиться еще раз. Несомненно, каждый из них сделал для себя какие-то выводы.
«Старик хитер. Он, конечно, знает многое, но прячет свою тайну в последнем ящике комода», – подумал, уходя, журналист.
«С этим писакой надо держать ухо востро, – решил старый генерал, – иначе не оберешься хлопот. Вряд ли он сказал правду, зачем приходил. Вынюхивал, втирался в доверие. Знавал я таких – лезет в душу, чтобы выпытать что-нибудь, а потом опубликовать в какой-нибудь паршивой газетенке. Сегодня все эти писаки голодны, а ведь было время, когда они вели себя заносчиво!»
И, закрывая дверь, Курлов злобно сплюнул.
Дальнейший ход событий можно лишь предположить.
Журналист по памяти записал состоявшийся разговор, зафиксировал его, как стенографист, сокращая слова и не ставя знаки препинания. Бережно сложил исписанные листки в серую тетрадь, завязал тесемки папки.
В дальнейшем в тетрадь была вложена запись второй беседы. Здесь сокращений уже было меньше, и потому текст расшифровывался намного легче.
Журналист, который так и останется для нас безымянным, оставил и свой вопросник, по которому готовился к предстоящему разговору, – вопросы были поставлены в той очередности, в какой он намеревался задавать их своему собеседнику. Судя по материалам, собранным в папке, ясно, что ему хотелось подтвердить версию: заговор против Столыпина все же существовал, и российского премьер-министра убили не столько из-за халатности лиц, призванных его охранять, сколько потому, что эти лица каким-то образом, прямо или косвенно, участвовали в заговоре.
Кроме серой тетради в старой папке оказались чьи-то частные письма. Может быть, написаны они были людьми, все же имевшими какое-то отношение к выдвинутой им версии. Иначе, наверное, письма не оказались бы рядом с высказываниями Курлова.
Папка с серой тетрадью эмигранта путешествовала по Европе – была в Германии, потом побывала вместе со своим хозяином в Чехословакии и Франции, а затем снова вернулась в Германию. В Россию она перекочевала в конце Второй мировой войны. Ее обнаружили в одном семействе, хранившем трофейные ценности, вывезенные в сорок пятом году. Откуда она взялась, как попала в семью бывшего командира полка Советской армии, владельцы объяснить не смогли – самого полковника в живых уже не было. Заинтересовавшись записями и именами на листах пожелтевшей бумаги, хозяева передали папку знакомому – преподавателю истории, а тот предложил их какому-то архиву, где от них отказались. Так тетрадь попала к моему коллеге – журналисту. В начале восьмидесятых годов тот передал ее мне.
– Когда доведется писать о столыпинской эпохе – вспомнишь мой дар, – пошутил он.
В советское время о Столыпине упоминать в печати было не принято. Петр Аркадьевич считался реакционером, потомки революционеров его не любили. Я понимал друга – не было смысла хранить в домашнем архиве записи, которые никогда не пригодятся. Он просто от них избавился.
Никто не знает, сколько документов и свидетельств было утеряно и выброшено на помойки как ненужное прошлое! И я благодарен судьбе, что эти бумаги не оказались на свалке и спустя десятилетие помогли в написании этой книги.
О второй записи, упоминающей о заговоре против П.А. Столыпина, я расскажу после. Сейчас – о первой. В книге бывшего жандарма П.Г. Курлова, изданной эмигрантами в Берлине в начале двадцатых годов, несколько абзацев оказались ей идентичны. Можно предположить, что неизвестный нам автор помогал бывшему генералу писать воспоминания или – что тоже не исключено – каким-то образом пользовался его записями.
Из письма штабс-капитана А.Н. Самсонова:
«Страшно и жутко, что его превосходительство генерал Курлов опускается все ниже и ниже. За последние три месяца он задолжал в местной лавке. Говорят, что у него нет денег на прачку, он стирает белье сам и при этом бережет последний кусок мыла. Знакомых он избегает. На улице не показывается, а если и показывается, то только поздно вечером, когда немцы закроются в своих домах…»