В. А. Погосян
Историки Французской революции
Глава III
К вопросу о полемике Альбера Матьеза с советскими историками[321]
Альбер Матьез (1874–1932), выдающийся исследователь Французской революции XVIII в., занимает особое место в пантеоне историков. Ж.-Р Сюратто по праву называл его одним из пяти крупнейших специалистов XX столетия по этой тематике наряду с А. Оларом, Ж. Лефевром, Ж. Годшо и А. Собулем[322]. О нем написано много работ, в том числе биографическое исследование американского историка Дж. Фригуглиетти[323]. О весомом вкладе Матьеза в изучение Французской революции красноречиво свидетельствуют переводы его книг на иностранные языки, сделанные еще при его жизни, и посмертные переиздания его трудов, в том числе на русском языке[324].
Однако жизнь на долю Матьеза выпала трудная. В памяти современников он остался человеком глубоко принципиальным, неуступчивым и самостоятельным, одаренным неординарным мышлением и вспыльчивым характером. Он имел репутацию «профессора с пикой» и чудака, избегающего проторенных путей в науке. Ближайший ученик Матьеза Ж. Годшо именовал его «дунайским крестьянином»[325], имея в виду героя одной из басен Лафонтена, выступившего в сенате Древнего Рима с обличительной речью[326]. Неудивительно, что жизненный путь историка был усеян, скорее, терниями, чем цветами. Его незаурядная личность раздражала окружающих[327], а его приход в Сорбонну оказался связан с преодолением многочисленных препон: лишь в 1926 г. Матьеза пригласили туда работать на мстто Ф. Саньяка, уехавшего в Египет.
Матьез приветствовал Февральскую революцию в России: созданное и возглавляемое им Общество робеспьеристских исследований отправило Государственной Думе России свои поздравления[328]. С одобрением он воспринял и Октябрьскую революцию, а в 1920 г. вступил в ряды ФКП.
Матьез стал одним из первых историков Французской революции, занявшихся исследованием ее социально-экономического содержания. Из-за идейных расхождений относительно подходов к истории Революции он еще в 1907–1908 гг. порвал связи со своим учителем А. Оларом[329] и положил начало изучению во Франции роли «низов» в Революции[330]. Вклад Матьеза в разработку соотвествующей тематики был относительно ограниченным[331], однако намеченный им подход обусловил повышенное внимание к его творчеству со стороны советских историков, среди которых в 1920-х гг. он пользовался непререкаемым авторитетом. Его книги не только удостоились пристального внимания одного из лидеров советской исторической науки академика Н.М. Лукина, регулярно публиковавшего на них рецензии в советских научных периодических изданиях, но и выходили в переводе на русский[332]. Даже вступившие с ним в полемику на рубеже 1920-1930-х гг. советские историки признавали, что популярность его трудов в СССР была едва ли не выше, чем во Франции[333].
В 1928 г. Матьез был избран иностранным членом-корреспондентом АН СССР. Можно согласиться с Т. Кондратьевой, охарактеризовавшей его как «уважаемого и признанного в то время властителя дум советских историков»[334]. И не только историков. Огромная популярность, которой он заслуженно пользовался среди советских читателей, позднее нашла свое отражение даже в художественной литературе. Оказавшийся в сталинской ссылке литературный герой А. Рыбакова А.П. Панкратов, выпускник Транспортного института, в 1935 г. просит у матери прислать ему из Москвы переведенные на русский язык книги Матьеза, наряду с книгами академиков Е.В. Тарле, Лукина и др.[335]
Однако волею обстоятельств на рубеже 1920-1930-х гг. дружественные отношения Матьеза с советскими коллегами резко ухудшились и вскоре были окончательно прерваны. Причины этого разрыва имели исключительно политическую подоплеку. Карьера Матьеза, профессионального историка, свидетельствует о том, что был он неравнодушен к событиям, происходившим на политической сцене как во Франции, так и далеко за ее пределами: даже в годы молодости он, по собственному признанию, декламировал невиновность А. Дрейфуса[336].
От взора Матьеза, пристально следившего за развитием событий в Советской России, не ускользнуло формирование в 1920-х гг. механизмов власти сталинского тоталитарного режима, сопровождавшееся крайней политизацией и идеологизацией советской историографии. Недовольный подобными переменами в стране Советов, приведшими к полному исчезновению там зачатков демократии, Матьез еще в 1922 г. вышел из рядов ФКП и порвал отношения с Третьим Интернационалом[337]. По мере упрочения в СССР тоталитарного режима критика Матьеза стала звучать все громче. В начале 1930-х гг. он присоединился к протестам, с которыми его французские коллеги выступали против имевших место в СССР политических процессов[338].
Больше всего советских историков озлобило выступление Матьеза в ноябре 1930 г. против репрессий, которым подвергся его друг Тарле[339], арестованный в январе того же года по так называемому академическому делу[340]. Поддержка, оказанная Матьезом Тарле, которого он признавал «одним из историков, принесших наибольшую славу русской науке»[341], но которого советские историки-марксисты тогда считали не только «буржуазным историком», но и «контрреволюционером», участником «монархического заговора против советской власти»[342], «классовым врагом на историческом фронте»[343], не могла остаться ими незамеченной. Именно это выступление Матьеза послужило поводом для начала острой полемики между ним и советскими историками, в ходе которой он резко осудил сложившуюся в СССР политическую систему как «тиранию», губительную для свободы и демократии[344]. Под огнем его критики оказалась, в частности, советская историческая наука. Признавая советских историков всего лишь орудием в руках правительства, Матьез констатировал превращение советской историографии в «служанку лжи»[345], в априорную догму, «которая и является своеобразным марксизмом, понимаемым и применяемым на манер катехизиса»[346].
12 декабря 1930 г. Лукин и его ученики Р.А. Авербух, В.М. Далин, Н.П. Фрейберг, С.Д. Куниский, С.М. Моносов, Я.В. Старосельский и С.П. Завитневич обратились к Матьезу с открытым письмом, в котором подвергли резкой критике эволюцию его взглядов по отношению к СССР и советской марксистской науке[347]. За этим обращением последовали критические статьи Лукина и некоторых его учеников, обрушившихся на Матьеза с ничем не обоснованными политическими обвинениями[348]. Изменение его отношения к СССР и советской исторической науке эти «критики» связывали с успехами социалистического строительства, вызвавшими ненависть в капиталистических странах и повлиявшими на умонастроения и поведение мелкой буржуазии, к «представителям» которой причислили и Матьеза. Таким образом, вчерашние поклонники Матьеза обвинили его в присоединении к «общему антисоветскому хору», оказании услуг французскому империализму и переходе в лагерь врагов СССР[349].
В ходе этой отнюдь не научной дискуссии[350] Матьез опроверг политические обвинения и квалифицировал своих оппонентов как «сталинских историков», «пророков» нового бога – Сталина, лишенных возможности «видеть правду»[351]. Советские же историки, убежденные в том, что марксизм – «единственный метод, гарантирующий подлинное научное исследование событий конца XVIII в.»[352], радостно согласились с такой, более чем лестной, на их взгляд, оценкой. Так, Ц. Фридлянд, констатируя «не только политическое, но и научное падение» Матьеза, выразил, тем не менее, ему свою признательность за этот, по его убеждению, комплимент: «Называя нас “сталинскими историками”, он тем самым утверждает, что наши исторические работы служат делу генеральной линии партии»[353].
Острие критики Матьеза и в самом деле было направлено главным образом против политизации советской исторической науки, всецело превратившейся в послушное орудие власти. Скованные же «цепями» марксистской идеологии, советские исследователи, по его словам, лишь «прославляли свое рабство»[354]. Матьез, понимая неизбежно трагические последствия подобной ситуации для развития исторической науки, писал в этой связи: «В России Сталина нет больше места независимой исторической науке, науке свободной и беспристрастной, просто науке. История, в особенности ныне, лишь отрасль пропаганды»[355]. Как верно заметил в этой связи А.В. Гордон, «нескрываемая ее [советской науки. – В. П.] идеологическая ангажированность обозначала не просто ее принадлежность к истеблишменту, но и искреннее желание полного отождествления с Властью»[356].
В данном отношении мне хотелось бы обратить внимание на следующее обстоятельство. Во время перестройки некоторые авторы, ссылаясь на этот пример и на выдвинутую советскими историками 1920-1930-х гг. концепцию якобинской диктатуры, однозначно одобрявшую все имевшие место за годы Французской революции эксцессы, с язвительной иронией упоминали о трагической судьбе тех, кто, восхваляя Робеспьера или якобинский террор, сам вскоре стал жертвой сталинских репрессий[357]. Писавшие это почему-то не задумывались над тем, что речь шла о коллективном менталитете целого поколения исследователей, над головой которых уже был занесен меч сталинизма.
В историографии Французской революции полемика Матьеза с советскими историками на протяжении десятилетий оставалась вне поля зрения исследователей. Зарубежные ученые не касались ее из-за незнания русского языка. Даже Ж. Годшо в обстоятельном очерке, посвященном жизни и деятельности Матьеза, ограничился лишь несколькими краткими строками, посвященными разрыву его отношений с советскими коллегами[358]. В меру своих возможностей эту полемику осветил лишь Дж. Фригуглиетти[359].
Не лучше была ситуация и в советской науке в целом, поскольку ее представители избегали обсуждения тех печальных событий, столь ярко высветивших идеологическую ангажированность марксистско-ленинской историографии. Советские историки, даже обращаясь к биографиям оппонентов Матьеза[360], обходили молчанием эту страницу их деятельности.
Одной из причин того, что полемика Матьеза с советскими коллегами была предана в СССР почти полному забвению, стала также и эволюция взглядов советских историков-марксистов, включая тех, кто в свое время принял участие в дискуссии. Под влиянием произошедших после смерти Сталина перемен в Советском Союзе и трагических поворотов собственной судьбы некоторых ученых их отношение к зарубежным исследователям существенно смягчилось, особенно к историкам левого толка. Это, в частности, выразилось в проявлении почтительного отношения к памяти Матьеза со стороны его бывших оппонентов. Былые разногласия были скрыты завесой молчания. Характерно, что в начале 1960-х гг. составители собрания избранных трудов Лукина (А.З. Манфред, В.М. Далин и др.) сочли целесообразным включить в первый том этого издания только рецензии Лукина на книги Матьеза, написанные до разрыва отношений[361], и воздержались от переиздания антиматьезовских выступлений академика.
Примечателен пример Виктора Моисеевича Далина. Ученик Лукина, он в 1920-1930-х гг. страстно выступал против любых отклонений от марксистской интерпретации Французской революции и в соответствии со своими научными и политическими убеждениями подписал упомянутое выше коллективное письмо к Матьезу, А уже в 1970-1980-х гг. Далин как в устных выступлениях, так и при общении с учениками тепло вспоминал о личных встречах с Матьезом во время своей единственной научной командировки во Францию в 1929–1930 гг. и называл его. наряду с Лукиным и В.П. Волгиным, одним из своих учителей [362]. Именно Далин написал статьи о Матьезе для советских энциклопедий[363]. При этом за долгие годы моего общения с Далиным я ни разу не слышал, чтобы он хотя бы словом обмолвился о той полемике и тем более о своем участии в ней. Это была такая страница его биографии, которую он предпочитал не предавать гласности и которую обошел молчанием в своей книге об историках Франции[364]. Однажды, летом 1983 г., в нашей беседе Виктор Моисеевич с большой досадой и сожалением упомянул о своем субъективном отношении к Тарле в те далекие годы. Полагаю, что столь же он глубоко сожалел и о своем выступлении против Матьеза.
Кроме того, упорное молчание советских историков о былой полемике с Матьезом могло быть вызвано и их нежеланием подвергать критике взгляды советских участников той дискуссии, пятеро из которых (Лукин, Фридлянд, Старосельский, Далин и С.А. Лотте) сами стали жертвами сталинских репрессий. Советские историки постсталинской эпохи прекрасно понимали, что резкая критика Матьеза их предшественниками и тем более выдвинутые против него неоправданные политические обвинения не выдержали испытания временем.
Да и ситуация в СССР в 1960-1980-х гг. не благоприятствовала объективному научному анализу высказанной Матьезом критики реалий советской действительности 1920-1930-х гг. и, в частности, идеологической ангажированности советской науки. Последняя ведь, по существу, по-прежнему оставалась под диктатом государственной коммунистической идеологии, и критические замечания Матьеза сохраняли в целом свою актуальность в эпоху так называемого застоя. В трудах советских историков, находившихся, как и прежде, в тисках жестокой цензуры, лишь однажды, да и то вскользь, было упомянуто о критике Матьезом той атмосферы, в которой развивалась советская историческая наука. Правда, сделано это было, как и прежде, в явно тенденциозном тоне. В биографии Лукина его ученик И.С. Галкин, воздерживаясь от обсуждения этой полемики по существу, фактически вновь выдвинул против Матьеза политические обвинения, отметив, что тот «дал неисторическую политическую оценку деятельности Советского государства, что привело к отчуждению между ним и Лукиным»[365].
Первые попытки объективного освещения полемики Матьеза с советскими историками были предприняты российскими историками лишь в постсоветский период, Отметим заслугу в этом В.А. Дунаевского, выступившего инициатором публикации в переводе на русский язык материалов, проливающих свет на указанную дискуссию. Речь идет о ранее не издававшейся переписке Фридлянда с Матьезом 1930 г., извлеченной из Архива РАН, и статье самого французского историка «Вести из Советской России», опубликованной в Annales historiques de la Révolution française, где он также поместил письмо своих советских оппонентов и петицию французских историков советским властям в защиту Тарле[366].
В предисловии к публикации В.А. Дунаевский вкратце обрисовал сложившуюся на рубеже 1920-1930-х гг. политическую обстановку в Советском Союзе, которая стала причиной крутого поворота в отношении Матьеза к СССР и советским историкам. По сути, В.А. Дунаевский предпринял первую в отечественной историографии попытку объективной интерпретации той полемики. Несмотря на сдержанность его критики в адрес участвовавших в дискуссии советских историков, автор тем не менее охарактеризовал их выступления против Матьеза как «крестовый поход» и отметил, что французский исследователь «справедливо усматривал победу догматизма в советской исторической науке». Задаваясь вопросом о том, чем в своем выступлении против Матьеза руководствовались советские историки, В.А. Дунаевский назвал в числе их мотивов личные убеждения, а также пронизывавшие советское общество догматизм и конформизм[367].
Не менее интересны наблюдения А.В. Гордона, обратившего внимание на исключительно политический характер дискуссии, не имевшей даже отдаленного отношения к научной полемике. Он, в частности, подчеркнул не только правоту Матьеза, но и понимание им такой фундаментальной особенности советской исторической науки, как идеологизация и искреннее желание полностью интегрироваться в систему власти[368].
Таким образом, время – единственно объективный и беспристрастный арбитр – высказалось в пользу Матьеза, предрекавшего еще в 1930 г.: «Истина, которую нельзя никогда задушить, всплывет на свет однажды, даже в России. Пусть она мне отомстит»[369]. Истина отомстила, но не ему. Окончательно освободившись от идеологических оков и наконец-то получив возможность беспристрастно проанализировать ту дискуссию, отечественные исследователи подтвердили обоснованность суждений Матьеза.
За последние годы и во французской исторической науке наметились позитивные сдвиги в изучении полемики между Матьезом и советскими историками. В общих чертах она была освещена Т Кондратьевой[370]. Однако в специальной разработке этой темы пальма первенства, безусловно, принадлежит известным исследователям Флоранс Готье и Янику Боску, обратившимся к этому недостаточно изученному французскими историками сюжету в предисловии к переизданию книги Матьеза «Термидорианская реакция»[371].
Сам факт переиздания книги Матьеза, впервые опубликованной в далеком 1929 г.[372], свидетельствует о большом спросе, которым она и по сей день пользуется, и о неоспоримом значении вклада автора в изучение посттермидорианского периода Французской революции. В обстоятельном предисловии[373] авторы рассматривают деятельность Матьеза в разных ракурсах, подвергая его интерпретации основопологающих проблем Французской революции всестороннему критическому анализу. Освещаются также его разногласия с Оларом и с коллегами, в частности с Ж. Лефевром, по ряду ключевых вопросов трактовки термидорианского периода.
Значительное место авторы предисловия уделяют влиянию российской революции 1917 г. на Матьеза и эволюции его отношения к сталинскому режиму и советской науке. Неоспоримая заслуга авторов – анализ оригинального подхода Матьеза к революции 1917 г., которую он рассматривал прежде всего как аграрную, что, по их мнению, и побудило его после установления советской власти приветствовать аграрные начинания большевиков и в 1920 г. провести аналогию между ними и якобинцами[374].
По словам авторов, отсутствие народного суверенитета и демократии в Советской России Матьез первоначально объяснял временно сложившейся ситуацией Гражданской войны и надеялся, что таковые утвердятся после установления внутренного мира. При этом Матьеза серьезно тревожила бюрократизация Советов, оказавшихся под полным контролем правящей партии большевиков[375]. «На самом деле, – заключают авторы, – Альбер Матьез никогда не поддерживал диктатуры, вне зависимости от того, кем она осуществлялась – единственной партией, находящейся у власти, или верховным руководителем»[376]. Выход Матьеза из ФКП авторы объясняют его глубокой уверенностью в том, что гражданам страны Советов присущ «рабский» менталитет, сложившийся в результате диктаторских устремлений партии большевиков, и нежеланием содействовать подобному нарушению суверенитета народа[377].
Крах дружественных отношений Матьеза с советскими историками Боск и Готье связывают с поддержкой, оказанной им арестованному Тарле. Отношение советской власти к этому выдающемуся историку стало, по мнению Матьеза, одним из ярких проявлений сути сталинизма[378]. Однако, касаясь ситуации в советской науке того времени, авторы предисловия из-за незнания русского языка ограничиваются пересказом фактов, приведенных в книге Т. Кондратьевой. Напротив, анализ специфического отношения Матьеза к марксизму – одна из сильных сторон исследования Боска и Готье: «Не отклоняя марксистский метод, Матьез отвергал его догматические искревления»[379], – пишут они.
В заключение отметим, что авторы предисловия в целом заполнили одно из белых пятен французской историографии, предприняв в меру своих возможностей первый во Франции опыт обсуждения полемики Матьеза с советскими историками, вызывающей и в наши дни неугасающий интерес.
Глава IV
Sur la polémique entre albert mathiez et les historiens soviétiques[380]
[К вопросу о полемике Альбера Матьеза с советскими историками]
Albert Mathiez (1874–1932), grand historien français, fondateur de la Société des études robespierristes et des Annales révolutionnaires, appelées quelques années plus tard Annales historiques de la Révolution française, occupe une place particulière dans le panthéon des chercheurs de la Révolution française. Jean-René Suratteau avait raison de citer son nom parmi les cinq grands historiens de la Révolution française du XXe siècle, à savoir, Alphonse Aulard, Georges Lefebvre, Albert Soboul et Jaques Godechot[381]. On a beaucoup écrit sur lui, immédiatement après son décès; nous possédons aussi une excellente étude biographique rédigée par l’historien américain James Friguglietti[382]. La contribution de Mathiez aux études révolutionnaires est sans aucun doute plus qu’appréciable, et la traduction de ses livres en diffé rentes langues étrangères, lors de sa vie, ainsi que leurs rééditions après son décès, même en russe[383], en sont la meilleure preuve. Comme l’a remarqué à juste titre Florence Gauthier, il «rencontra, malgré sa mort prématuré, une audience internationale»[384].
Or, en dépit de ces circonstances, le chemin parcouru par Mathiez a été très épineux. Dans la mémoire de ses contemporains, il appara’t comme un homme de principe, indépendant, tenace et intransigeant, doté d’une mentalité originale et d’un caractère irascible et imprévisible. Ce n’est certainement pas par hasard que quelques-uns de ses confrères et de ses élèves l’ont qualifié d’un «paysan du Danube»[385]. Il me semble intéressant de me référer à ce propos au témoignage de Louis Gattschakl, son collègue américain: «J’ai fini par me rendre compte qu’il y avait deux Mathiez. L’un était le gentleman bienveillant qui prenait plaisir à une agréable conversation et à la bonne chère et qui se donnait une peine infinie pour Ktre utile aux gens qui avaient besoin d’aide. L’autre était l’érudit vigoureux, véhément, incapable de tolérer une sottise ou ce qu’il regardait comme sottise»[386]. Autrement dit, Claudine Hérody-Pierre avait certainement raison de l’avoir qualifié d’un «professeur autant ha* que vénéré»[387]. Aussi, ce n’est pas étonnant que sa vie ait été semée d’embûches car sa personnalité extraordinaire irritait toutes les médiocrités qui se trouvaient dans son entourage. On ne l’invita à la Sorbonne qu’en 1926, après le départ de Philippe Sagnac pour l’/gypte.
Les contacts entre Mathiez et l’URSS
/prouvant de sincères sympathies pour les idées socialistes, Mathiez accepta avec joie la Révolution de Février en Russie, et la Société des études robespierristes salua «avec enthousiasme la victoire de la Douma russe contre le despotisme»[388]. Il approuva aussi la Révolution d’Octobre et adhéra en 1920 au Parti communiste français. Dans ces conditions, Mathiez fit beaucoup pour établir des relations amicales avec ses coll è-gues soviétiques, y compris les grands historiens russes non marxistes comme Eugène Tarlé et Nikola* Kareiev[389]. Il faut absolument noter que Mathiez n’était pas une exception dans ce domaine, et s’inscrivait dans une longue tradition. Mentionnons les noms de ses collègues français, tels Gabriel Monod et Henri Sée, qui avant et après lui, s’adressaient constamment à Kareiev en lui demandant de collaborer aux éditions scientifiques françaises. La lettre de Monod du 4 février 1907 est caractéristique: «Je viens vous demander si vous ne conna’triez pas un jeune professeur russe, sachant très bien le français, qui pourrait nous fournir tous les deux ans un Bulletin historique d’une vingtaine de pages seulement» sur les «principalespublications soit comme documents, soit comme ouvrages parus en Russie»[390]. En recevant l’«amicale acceptation» de sa proposition de la part de Kareiev lui-même, Monod l’a remercié: «Je suis trop heureux de vous avoir pour collaborateur au Bulletin de la Revue et j’attends avec impatience votre prochaine contribution»[391]. Sée avait également demandé à Kareiev sa «bonne collaboration» à la Revue d’historie moderne en soulignant: «Vous devez avoir certainement des études de nature à intéresser vivement nos lecteurs, par exemple, en ce qui concerne les études d’histoire de France dans la Russie d’aujourd’hui»[392].
Quant au profond respect de Mathiez envers Kareiev, qu’il caractérisait d’un «doyen des historiens russes […] qui a consacré sa longue et belle vie à l’étude de notre XVIIIe siècle et notre Révolution»[393], on peut en juger d’après la lettre de Gustave Laurent, directeur des Annales historiques de la Révolution française, adressée à l’historien russe le 14 septembre 1926: «Mon co-directeur et ami M[onsieur] Albert Mathiez, me demande de bien vouloir insister auprès de vous qui appartenez, d’ailleurs, au Comité directeur de notre revue, pour vous prier de bien vouloir renouveler vos abonnements de 1925 et 1926 que nous n’avons pas reçus et dont vous trouverez, sous ce pli, la facture […] Aussitôt votre réponse et dns que nous serons certain que l’envoi de nos fascicules vous arrive régulièrement, nous vous expédierons tous ceux qui vous manquent, avec le volume de la Correspondance de Robespierre que vient de para’tre et que nous offrons cette année, à nos fidèles abonnés»[394].
Aprns la révolution de 1917 Mathiez a été l’initiateur d’une très fructueuse coopération avec les historiens marxistes soviétiques, comme Nikola «Loukine, Grigori Friedland et d’autres, dont il avait fat h connaissance personnelle dans les années vingt lors des missions scientifiques de ces derniers en France. Certes, il avait le grand mérite de continuer les bonnes traditions des acquis de la science historique en Russie dans le domaine des études révolutionnaires. Mais, dans ce cas, il s’agissait principalement de la science historique marxiste, et il a atteint des résultats évidents et indéniables en invitant Kareiev, Loukine et d’autres à collaborer aux Annales historiques de la Révolution française, en dépit de leurs différentes orientations scientifiques[395]. Il ne ménaga pas non plus ses efforts personnels, malgré des possibilités plus que limitées (il ne savait pas le russe), en tâchant de présenter lui-même dans sa revue les études de ses collègues marxistes[396].
Les historiens soviétiques, à leur tour, ont été intéressés à améliorer leurs relations avec leurs collègues français, surtout avec ceux de gauche, dont Mathiez était le représentant le plus éminent. Du côté soviétique, les mérites de Tarlé sont évidents dans l’approfondissement des relations amicales entre les historiens des deux pays. Sa correspondance de cette époque prouve l’attitude aimable des historiens français à son égard et celui des autres historiens soviétiques. Dans son compte rendu sur l’une de ses missions scientifiques en France, il écrivait le 4 décembre 1924:
«L’attitude générale du monde scientifique envers les savants qui arrivent de la Russie Soviétique est au plus haut point prévenante et bienveillante. Cette attitude est surtout évidente de la part des représentants du côté gauche de l’historiographie française: il me faut mentionner les noms d’Aulard, de Mathiez et, enfin, celui de l’éminent Georges Renard, qui occupe maintenant la chaire d’histoire du travail au Collè ge de France, ancien communard de l’époque de la Commune de Paris de 1871 (il a maintenant 76 ans)»[397].
Il avait souligné ce шкше fait dans sa lettre datée du 31 août 1924 à Olga Tarlé, sa femme: «En somme, les savants franç ais m’accueillent ici parfaitement»[398].
Tarlé se trouvait en trns bons termes avec les historiens français. En tant que l’un des co-rédacteurs, avec Fédor Ouspenski, des Annales, revue sur l’histoire universelle, il y organisa la publication des articles sur les éminents historiens français et l’historiographie française [399], ainsi que des comptes rendus sur leurs livres[400]. Aulard, son ami, le qualifia en novembre 1924 de «notre brillant collègue», d’un chercheur qui se trouvait parmi les «historiens vraiment remarquables»[401]. Il l’invitait assidûment à Paris pour faire des cours au Collège Libre des Sciences Sociales, dont il était le vice-président. Le 10 octobre 1924, Aulard écrivit à Tarlé, qui se trouvait à Paris:
«Nous nous occupons, en ce moment, d’organiser le tableau des cours de notre année scolaire. Et conformément à la tradition de notre Collège, qui a toujours consisté à faire appel à des collaborations étrangères, nous vous serions très reconnaissants, de nous accorder votre précieuse collaboration. Puis-je vous prier de nous faire conna’ tre si nous pourrions y compter? [402]
Deux jours après, il poursuivait: «Je suis bien content d’apprendre que vous allez donner un enseignement au Collège Libre des Sciences Sociales, dont je suis vice-président. Ce sera pour nos étudiants et pour notre public un régal et un profit. Votre séjour à Paris me sera personnellement bien précieux et agréable»[403].
En шкше temps, Tarlé avait noué des relations trns amicales avec Mathiez. Dans ses lettres adressées à sa femme, il parlait constamment de ses rencontres avec lui lors de ses différentes missions scientifiques à Paris, et il qualifiait les Annales révolutionnaires de «revue hist[orique] intéressante sur l’histoire de la Grande révolution française]»[404]. D’ailleurs, les lettres de Nadejda Stchoupak, son amie sanscritiste, émigrante russe habitant à Paris, adressées à lui immédiatement aprns la mort de Mathiez, prouvent sa profonde estime à son égard. Le 26 février 1932, elle écrivait: «J’en suis toute bouleversée – quelle perte irréparable pour la science, pour ses élnves, pour ceux qui l’ont connu et apprécié. Et j’ai doublement de la peine en pensant à celle que vous aurez» [405]. Aprns trois jours, Stchoupak a écrit qu’elle avait mis une gerbe d’nillets rouges sur le cercueil de Mathiez, en soulignant: «Mentalement aussi de votre part»[406].
Comme Tarlé estimait beaucoup non seulement Mathiez, mais aussi Aulard[407], «figure centrale de toute l’historiographie de la Grande révolution»[408], il avait entrepris en 1924 des démarches pour les réconcilier[409]; et il lui semblait qu’il y avait réussi, mais, hélas, il se trompait. Ce fut aprns la fondation au mois de mars 1924 de la Société des relations amicales franco-russes, appelée à partir du 10 juin 1924 Société d’une nouvelle amitié franco-russe[410], qu’on a unanimement élu Tarlé membre de la Société de
l’histoire de la Révolution Française[411], puis, en 1926, membre de la Société d’histoire de la Grande Guerre. Il a été le premier historien soviétique à qui on fit un tel honneur [412]. D’ailleurs, Tarlécontribua à l’élection à l’Académie des Sciences de l’URSS comme membres correspondants d’Aulard (1924), de Mathiez (1928) et de Camille Bloch (1929)[413].