Урсула Ле Гуин
Выше звезд и другие истории

Он сел и уткнул лицо в потные дрожащие руки. Через некоторое время почувствовал на плече тяжелую руку Хейбера.

– Опять кошмар? Черт возьми, я ведь на приятное настраивал. Чтобы вам приснился сон о мире.

– Он и приснился.

– Но он вас расстроил?

– Я видел космическое сражение.

– Космическое? Откуда видели?

– С Земли.

Орр вкратце пересказал сон, опустив курицу.

– Только не знаю, кто кого в итоге взорвал – мы их или они нас.

– Да, любопытно было бы взглянуть, как там все происходит, – улыбнулся Хейбер. – Почувствовать сопричастность. Но конечно, на таких скоростях и расстояниях человеческим глазом не уследишь. Ваша версия гораздо живописнее реальности. Словно эпизод из хорошего фантастического боевика семидесятых. Подростком часто на такие ходил… Но почему, как вы думаете, вам приснилось сражение, хотя я предлагал сюжет о мире?

– Просто о мире? Пусть вам приснится сон о мире – вы сказали дословно так?

Хейбер ответил не сразу, он возился с ручками «Усилителя».

– Ладно, – в конце концов сказал он, – давайте на этот раз, в порядке эксперимента, вы сами сравните сон с установкой. Может, разберемся, почему такой результат. Я сказал… хотя нет, давайте послушаем запись.

Он подошел к настенной панели.

– Вы что, записываете весь сеанс?

– Конечно. Обычная психиатрическая практика. А вы не знали?

Откуда мне знать, если диктофон спрятан, сигналов не подает и вы мне ничего не говорили, подумал Орр, но промолчал. Может, действительно стандартная практика, может, личные прихоти Хейбера, но протестовать в любом случае бессмысленно.

– Так, примерно отсюда. «Вы войдете в состояние гипноза. Вот – сейчас! Только не уходите от меня, Джордж», – шипела кассета.

Ор потряс головой и заморгал. Последние хейберовские слова, разумеется, были на пленке, а он еще находился под действием гипнотического лекарства.

– Немного промотаю вперед. А, вот.

И снова Хейбер заговорил из магнитофона:

– …мир. Люди больше не истребляют людей. Нет войн в Иране, Аравии и Израиле. Нет больше геноцида в Африке. Нет ядерных и биологических арсеналов для уничтожения других стран. Не придумываются новые способы и средства для умерщвления людей. Мир в мире с собой. Мир как всеобщий образ жизни на планете. Вам приснится этот мир, который с собой в мире. Сейчас вы заснете. Когда я скажу…

Он оборвал запись, чтобы Орр, услышав кодовое слово, не заснул.

Орр потер лоб.

– Что ж, – сказал он, – я сделал, что было сказано.

– Вряд ли. Увидеть сон о битве в цизлунном пространстве…

Хейбер оборвал себя так же резко, как пленку.

– В цизлунном? – сказал Орр, немного даже сочувствуя Хейберу. – Когда я засыпал, такого слова еще не было. А как дела в Израгипте?

Искусственное слово из старой действительности, произнесенное в новых условиях, произвело поразительный эффект: как сюрреалистическое полотно, оно казалось осмысленным, не имея смысла, или бессмысленным, но при этом со смыслом.

Хейбер прошелся туда-сюда по длинному, со вкусом обставленному кабинету. Провел рукой по своей курчавой рыжевато-каштановой бороде. Жест был отработанный и знакомый Орру, но, когда врач заговорил, было ощущение, что слова он подбирает осторожно, в кои-то веки не полагаясь на импровизацию и свое неистощимое красноречие.

– Любопытно, что вы избрали Оборону Земли символом, своего рода метафорой мира, конца войны. Что ж, она вполне уместна, хотя неочевидна. Сны вообще вещь крайне неочевидная. Крайне. Ведь именно та угроза, та непосредственная опасность вторжения со стороны бессмысленно агрессивных, не идущих на контакт пришельцев заставила нас прекратить внутренние войны и направить нашу наступательно-оборонительную энергию вовне, расширить представление о своем народе на все человечество, обернуть оружие против общего врага. Если бы не напали пришельцы, кто знает? Может, мы до сих пор бы воевали на Ближнем Востоке.

– Из огня да в полымя, – сказал Орр. – Доктор Хейбер, вы разве не видите, что ничего другого вы от меня не добьетесь? И я не то чтобы хочу вам помешать, расстроить ваши планы. Положить конец войне – идея хорошая, я сам только за. На последних выборах даже за изоляционистов голосовал, потому что Харрис обещал вывести наших солдат с Ближнего Востока. Но видимо, я не могу – или мое подсознательное не может – даже вообразить мир совсем без войн. В лучшем случае вместо одной войны выходит другая. Вы сказали: где люди не убивают людей. Ну вот – мне приснились инопланетяне. Ваши замыслы вполне разумные и здравые, но вы пытаетесь действовать через мое бессознательное, а не сознание. Наверное, на рациональном уровне я могу представить себе гомо сапиенс, которые не пытаются истреблять друг друга целыми странами. На самом деле с рациональной точки зрения такое представить даже легче, чем мотивы для войн. Но вы-то взаимодействуете с силами за пределами рационального сознания. Вы пытаетесь добиться прогрессивных, гуманистических целей не теми инструментами. Слушайте, ну кому снятся гуманистические сны?

Хейбер не ответил и никак не отреагировал, и Орр продолжил:

– Может, дело не в моем бессознательном, не в иррациональной части сознания. Может, дело во мне в целом – как в человеке: может, я просто не гожусь. У меня пораженческие настроения, я, как вы говорили, пассивен – наверное, так. У меня мало желаний. Может, это как-то связано с моим даром – с действенными снами; но может, и не связано, и тогда, наверное, есть более подходящие сновидцы – люди с мышлением, больше похожим на ваше, с которыми вы большего добьетесь. Попробуйте их выявить. Вряд ли я один такой на весь мир; может, остальные просто не осознают свои способности. Но я продолжать не хочу. Отпустите меня, а? Не выдерживаю. Слушайте, ну хорошо, война на Ближнем Востоке закончилась шесть лет назад, прекрасно, но зато теперь на Луне пришельцы. А если они высадятся у нас? Каких чудовищ вы откопали в моем подсознании во имя мира? Даже представить себе не могу!

– Джордж, никто не знает, как выглядят пришельцы, – сказал Хейбер своим авторитетным увещевательным тоном. – Нам всем о них снятся кошмары, еще бы! Но вы же сами сказали: они впервые высадились на Луне шесть с лишним лет назад и пока до Земли не добрались. За это время наши ракетные системы ПВО стали стопроцентно эффективными. Если пришельцы до сих пор через них не пробились, вряд ли пробьются в будущем. Самый опасный период был в те первые месяцы, пока не наладили мировое сотрудничество и не мобилизовали оборонительную систему.

Ссутулившись, Орр какое-то время сидел молча. Ему захотелось заорать: «Вранье! Зачем вы врете?!» Но порыв был несильный и ни к чему не привел. Может, Хейбер на откровенность и не способен, ведь он обманывает самого себя. Не исключено, что он разделил свое сознание на два герметичных отдела: в одном он понимает, что сны Орра меняют действительность, и использует их в этих в целях; в другом – думает, что с помощью гипноза и абреакции снов лечит шизоидного пациента, которому кажется, будто его сны меняют действительность.

Трудновато было поверить, что Хейбер так отгородился от коммуникации с самим собой: сознание Орра подобным «перегородкам» настолько противилось, что их присутствие у других людей он замечал не сразу. Но Орр знал, что они существуют. Он ведь вырос в стране, где политики посылали летчиков сбрасывать бомбы на детей во имя счастливого детства.

Правда, так было в старом мире. Не в дивном новом.

– Я схожу с ума, – вновь заговорил он. – Вы разве не видите? Вы же психиатр. Не видите, что я на пределе? Пришельцы из космоса атакуют Землю! А что мне приснится в следующий раз? Сумасшедший мир, порожденный сумасшедшим? Чудовища, призраки, ведьмы, драконы, превращения – мало ли что в нас понапихано, мало ли какие страхи и детские кошмары. А вдруг все это вырвется наружу? Я тут ничего не могу поделать. У меня нет рычагов!

– Насчет рычагов не беспокойтесь! Ваша цель – свобода, – жизнерадостно ответил Хейбер. – Свобода! Ваше бессознательное не свалка ужасов и извращений. Это все викторианская концепция, причем крайне деструктивная. Из-за нее лучшие умы девятнадцатого века считали себя моральными уродами, а психология до середины двадцатого была в загоне. Не бойтесь бессознательного! Это не черная дыра с кошмарами. Ничего подобного! Это источник здоровья, воображения, творчества. Так называемое зло – продукт цивилизации, ее запретов и ограничений. Они деформируют личность и лишают ее непосредственности, возможности свободного самовыражения. Суть психотерапии как раз в этом – устранить беспочвенные страхи и кошмары, осветить бессознательное светом сознания, посмотреть на него объективно и понять, что бояться нечего.

– Есть чего, – почти шепотом сказал Орр.

Наконец Хейбер его отпустил. Орр вышел на улицу, где уже сгущались весенние сумерки, и с минуту постоял на лестнице перед институтом, засунув руки в карманы и разглядывая огоньки уличных фонарей далеко внизу, настолько размытые в туманной мгле, что казалось, будто они подмигивают и кружатся, как крошечные серебристые тропические рыбки в темном аквариуме. По крутому склону с лязганьем взбирался трамвай: здесь, в парке Вашингтона, перед институтом, у него было разворотное кольцо. Орр спустился по лестнице и запрыгнул на площадку, пока трамвай делал круг. Он шел походкой сторожкой, но в то же время расхлябанной. Двигался как лунатик, как марионетка в чьих-то руках.

7

Задумчивость – а это мысль в состоянии туманности – граничит со сном и тяготеет к нему, как к своему пределу.

Воздух, населенный прозрачными существами, был бы началом неведомого, но за ним растворяются врата в царство возможного. Там другие существа, там другие явления. Ничего сверхъестественного, но тайное продолжение бесконечной природы… Сон соприкасается с возможным, которое мы также называем невероятным. Мир сновидений – поистине целый мир. Ночь сама по себе – вселенная… Темные видения неизвестного мира являются спящему потому ли, что действительно связаны с ним, потому ли, что призрачная глубина бездны словно надвигается на него… и вот перед спящим, который пребывает на грани явственного и бессознательного, – невиданные твари, неописуемые растения, грозные или хохочущие бесплотные существа, духи, личины, оборотни, гидры, призраки, лунный свет в безлунном небе, все это таинственное многообразие ночного чуда, все эти появления и исчезновения среди взбаламученной тьмы, образы, парящие во мраке, все то необъяснимое, что мы называем сновидением, – это и есть приближение невидимой действительности. Сон – аквариум ночи^[8].

 

Виктор Гюго. Труженики моря

Тридцатого марта в 2:10 пополудни случайный наблюдатель мог заметить, как Хезер Лелаш вышла из дверей кафе «У Дейва» на Энкени-стрит и направилась на юг по Четвертой авеню. На ней был красный виниловый плащ, а на плече висела большая черная сумка с латунной застежкой. Осторожнее с этой женщиной. Она опасна.

Что этот несчастный шизик не пришел – да и хрен с ним, но какого черта ее выставили на посмешище перед официантами?! Сидела там как дура, в самый разгар обеденного времени и полчаса держала столик: «Я человека жду. Извините, человек должен прийти». А никого нет и нет, в итоге пришлось что-то заказать и наспех сжевать, а теперь будет изжога. Это вдобавок к тому, что ее и так эпатировали, фраппировали и скомпрометировали – обрушили все виды французских бестактностей.

Она повернула налево на Моррисон-стрит и вдруг остановилась как вкопанная. Зачем ей сюда? «Форман, Эссербек и Ратти» совсем в другую сторону. Она развернулась, быстрым шагом прошла несколько кварталов на север, дошла до Бернсайд-стрит и снова остановилась. Куда ее несет?

Ну как – в перестроенную парковку по адресу Ю.-З. Бернсайд-стрит, дом 209. Какую еще перестроенную парковку? Их бюро помещается в «Пендлтон-билдинг», первом административном здании, возведенном в Портленде после Краха, и расположено оно на Моррисон-стрит. Пятнадцать этажей, декор под стиль инков. Какая, к черту, перестроенная парковка? Кто работает в перестроенных парковках?

Она прошла еще немного по Бернсайд – да вот же она, конечно. Вся обвешанная знаками: «Опасно! Аварийное строение».

Их контора на третьем уровне.

Стоя на тротуаре и разглядывая заброшенное здание с нелепыми, чуть скошенными этажами и узкими прорезями окон, она почувствовала себя довольно странно. Что случилось в пятницу у психиатра?

Надо все-таки снова встретиться с этим мелким засранцем. Мистером Орром-Не-Пойми-Которым. Да, он ей крутанул динамо, ну и что? К нему остались вопросы. Она решительно зашагала в южном направлении – пощелкивая клешнями: клац-клац, – дошла до «Пендлтон-билдинг» и позвонила ему из кабинета. Сперва по номеру в «Брэдфорд индастриз» (нет, мистер Орр сегодня не приходил, нет, не звонил), потом по домашнему (пи-и-ип – пи-и-ип – пи-и-ип).

Наверно, надо снова позвонить Хейберу. Но он такая большая шишка – сидит там на холме, заведует «Дворцом снов». И вообще, о чем она только думает? Хейбер не должен знать, что она связана с Орром. Лжец вырыл яму и сам в нее упал. Паук запутался в собственной паутине.

Вечером Орр не взял трубку ни в семь, ни в девять, ни в одиннадцать. На работу во вторник не явился ни утром, ни в два пополудни. В 4:30 Хезер Лелаш вышла из дверей бюро «Форман, Эссербек и Ратти», села на трамвай до Уитакер-стрит, прошла пешком вверх до Корбетт-авеню, отыскала дом и нажала на звонок – одну из шести выстроившихся в ряд замусленных пальцами кнопок на желтом косяке с облупившейся краской сбоку от двери со стеклянными вставками на входе в дом, который в 1905-м или 1892-м был чьей-то гордостью и любимым детищем, пришел с тех пор в упадок, однако же сохранял перед лицом окончательной гибели величавость и своего рода чумазое великолепие. Орр не открыл. Тогда она позвонила домуправу М. Аренсу. Дважды. Тот вышел с явным желанием от нее отделаться. Но что у Черной Вдовы получалось хорошо, так это запугивать насекомых помельче. Домуправ провел ее наверх и толкнулся в дверь к Орру. Она отворилась (была не заперта). Мисс Лелаш сделала шаг назад. Ей вдруг пришла мысль, что внутри может быть труп. И это чужой дом.

Но домуправ без всякого пиетета перед частной собственностью протопал внутрь, и она неохотно последовала за ним.

Просторные старые пустые и сумрачные комнаты производили впечатление нежилых. Мысль о трупе показалась смешной. Вещей у Орра было совсем мало. Не бросалась в глаза ни холостяцкая грязь и беспорядок, ни опять же холостяцкая педантическая прибранность. Личность хозяина на этих комнатах почти не отпечаталась, но все-таки мисс Лелаш ее разглядела: это было жилье тихого человека, привыкшего к тихой жизни. В спальне на тумбочке стоял стакан с веточкой белого вереска. Воды в стакане осталось на палец, не больше.

– Черт его знает, куда он делся, – буркнул домуправ и посмотрел на нее вопросительно. – Под машину, что ли, попал? Или что?

На патлатом домуправе была замшевая куртка с бахромой, на цепочке висел кулон с эмблемой Водолея, как носили в его молодости. Кажется, одежду он не менял лет тридцать. Даже по-дилановски обиженно гнусавил и попахивал марихуаной. Старые хиппи не сдаются.

Хезер взглянула на него приветливо: его запах напомнил ей о матери.

– Может, он поехал в свой дом на побережье? – сказала она. – Понимаете, он нездоров, ему назначена гостерапия. Если перестанет ходить, у него будут неприятности. Не знаете, где этот дом находится? Там есть телефон?

– Не-а, не знаю.

– Можно от вас позвонить?

– Звоните от него, – пожал плечами домуправ.

Она позвонила другу в Орегонском управлении парков о попросила дать ей адреса всех тридцати четырех коттеджей в лесном заповеднике «Саюсло», которые разыграли в лотерею. Домуправ из любопытства крутился рядом и, когда она повесила трубу, прокомментировал:

– Связи наверху?

– Да, полезная штука, – прошипела Черная Вдова.

– Надеюсь, разыщете Джорджа. Он нормальный чувак. Берет мою аптечную карту. – Домуправ хрюкнул, но тут же смех оборвал.

Когда Хезер уходила, он стоял, хмуро облокотившись на облупившийся дверной косяк. Казалось, что они со старым домом подпирают друг друга.

Хезер на трамвае доехала до центра, взяла в «Хертце» напрокат паровой «форд-стимер» и поехала по Девяносто девятому шоссе. Настроение у нее было приподнятое. Черная Вдова выслеживает добычу. И почему она не стала сыщиком, вместо того чтобы сидеть в занюханной конторе и возиться с глупыми гражданскими исками? Она ненавидела юриспруденцию. В этой сфере надо быть нахальным и напористым. Она была не такая. Она была существо стеснительное, хитрое, лукавое, чешуйчатое. Ее уязвляли французские бестактности.

Машинка выскочила за городскую черту довольно быстро, потому что пригородов, которые раньше тянулись вдоль западных шоссе бесконечными кляксами, больше не было. Когда в восьмидесятые свирепствовала чума и в некоторых районах из двадцати человек еле выживал один, пригороды утратили привлекательность. До ближайшего магазина ехать и ехать, бензина не достанешь, а вокруг типовые двухуровневые особнячки, полные трупов. Ни помощи, ни провизии. По лужайкам, заросшим лопухами и подорожником, носятся стаи огромных, в былые времена престижных собак – немецкие овчарки, афганы и доги. Панорамные окна трескаются. Кто придет вставить новое стекло? Люди стеклись в старый центр города – поближе друг к другу, пригороды же сперва достались мародерам, а потом сгорели. Как Москва в 1812-м: то ли вандализм, то ли несчастные случаи. Просто они стали никому не нужны, вот и сгорели. Теперь на месте бывших «Кенсингтонских резиденций», «Лесных поместий» и «Тихих лощин» акр за акром рос кипрей, из нектара которого пчелы делают лучший мед.

Солнце уже клонилось к закату, когда она переехала через Туалатин, чьи неподвижные воды лежали шелковой лентой меж лесистых берегов. Вскоре слева от уходящей на юг дороги взошла луна – желтая, почти полная – и начала на поворотах засматривать Хезер из-за плеча. Что-то в этой луне было тревожное, уже не хотелось с ней переглядываться. Она больше не символизировала, как на протяжении тысяч лет, недостижимое и не казалась, как в последние десятилетия, символом достигнутого, но напоминала о потерянном. Украденная монета, обернувшееся против тебя самого дуло твоего пистолета, круглая дыра в небесной ткани. Луной владели пришельцы. Их первым актом агрессии – когда человечество впервые заметило их присутствие в Солнечной системе – стало нападение на лунную базу. Находившиеся под куполом сорок человек погибли страшной смертью от удушья. В то же самое время, в тот же день пришельцы уничтожили российскую космическую платформу на земной орбите – причудливое, красивое сооружение, похожее на опушенное семечко чертополоха, с которого русские собирались запускать корабли к Марсу. С отступления Чумы прошло всего десять лет, человечество, как феникс, только-только восстало из разрухи и пепла, чтобы лететь в космос, к Луне, к Марсу – и вдруг это. Бесформенная, бессмысленная, безъязыкая жестокость. Глупая ненависть Вселенной.

За дорогами уже не ухаживали, как в те годы, когда шоссе правили миром, – на пути возникали ямы и выбоины, но Хезер часто удавалось разгоняться до максимально разрешенной скорости (сорок пять миль в час). Она ехала по широкой, залитой лунным светом долине, раза четыре или пять пересекла речку Ямхилл, проехала через Данди и Гранд-Ронд (первый поселок – живой, второй – брошенный и мертвый, как Карнак) и наконец добралась до гор, до лесов. Старинный деревянный дорожный знак: «Лесная дорога имени Ван Дьюзера» – территория, в стародавние времена отвоеванная у лесопромышленников. Не все американские леса пошли на типовые дома, бумажные пакеты и воскресные комиксы. Кое-что еще осталось. Съезд направо – заповедник «Саюсло», и тоже не какой-нибудь вшивый питомник с пеньками и дохлыми саженцами, а дремучий лесище. Лунное небо заслонили черные кроны гигантских тсуг.

Бледный свет фар тонул в темной гуще ветвей и папоротников, и она еле разглядела нужный знак. Опять свернула и еще примерно милю пробиралась по изрытой колеями ухабистой грунтовке, пока не увидела первый дом. На покрытой дранкой крыше белел лунный свет. Было чуть позже восьми.

Деревянные домики стояли в тридцати-сорока футах друг от друга; деревья на участках срубать не стали, но от поросли территорию очистили. Присмотревшись, она различила и остальные отсвечивающие крыши, а по ту сторону ручья – такой же ряд строений. Свет горел только в одном окне. Начало весны, вечер вторника – отдыхающих не так много. Выйдя из машины, она поразилась, как громко шумит ручей – неумолчная, вечная хвалебная песнь! Она подошла к дому с освещенным окном, запнувшись в темноте всего пару раз, и посмотрела на припаркованную рядом машину – хертцевский электромобиль. Ну естественно. А если не он? Вдруг там чужой человек? Да черт с ним, не съедят же ее. Она постучала.

Подождала немного, чертыхаясь под нос, и снова постучала.

Ручей щебетал во все горло, в лесу стояла гробовая тишина.

Орр открыл дверь. Волосы висят спутанными лохмами, глаза красные, губы сухие. Уставился на нее и заморгал. Вид человека безумного, доведенного до ручки. Ей стало страшно.

– Вы заболели? – выпалила она.

– Нет, я… Заходите…

Придется зайти. Рядом с железной печкой стоит кочерга – если что, можно обороняться. Если, конечно, он первый ее не схватит.

Да ладно, черт возьми, что за мысли? Она едва ли не крупнее его и в куда лучшей форме. Трусиха несчастная.

– Травы накурились?

– Да нет, я…

– Что «я»? Что с вами?

– Не могу заснуть.

В крошечном домике чудесно пахло дымком и свежим деревом. Его обстановка состояла из печки, на которой можно было готовить, ящика с ольховыми ветками, буфета, стола, стула и раскладушки.

– Сядьте, – скомандовала Хезер. – Выглядите ужасно. Может, выпьете? Или врача? У меня в машине есть бренди. Поехали-ка со мной – найдем врача в Линкольн-Сити.

– Я в порядке. Прст… очнь… спать.

– Вы же сказали, не можете заснуть.

Он посмотрел на нее осоловелыми воспаленными глазами.

– Не могу себе позволить. Боюсь.

– Господи! Сколько это продолжается?

– Св… свс… …кресенья.

– Вы не спали с воскресенья?

– С субботы? – сказал он с вопросом в голосе.

– Что-нибудь принимали? Стимуляторы?

Он покачал головой.

– Немного все-таки поспал, – сказал он довольно четко, но тут же вдруг задремал, как девяностолетний старик.

Она уставилась на него, не веря своим глазам, но он так же быстро очнулся и внятно спросил:

– Вы приехали ради меня?

– А ради кого? Нет, черт побери, за рождественской елкой! Мы вчера договаривались пообедать – вы не явились.

– Ой, – он широко распахнул глаза, силясь ее разглядеть, – извините. Я в последние дни не в себе.

Сказав это, он вдруг, несмотря на дикие глаза и растрепанные волосы, снова стал собой – человеком, чье чувство собственного достоинства уходило так глубоко внутрь, что на поверхности было едва заметно.

– Ладно. Наплевать! Но вы и к врачу не ходите, так?

Он кивнул.

– Будете кофе? – спросил он.

Это не просто чувство собственного достоинства. Гармоничность? Целостность? Как у необработанного куска дерева.

Бесконечный потенциал, неограниченная, безоговорочная целостность бытия без изъятий, без обязательств, без действий: бытия только самим собой и больше никем, бытия всем.

Таким она его вдруг увидела, и больше всего в этом прозрении поразила ее сила этого человека. Он оказался сильнее всех, кого ей приходилось встречать, потому что его нельзя было сдвинуть с центра. Вот почему он ей понравился. Сила притягивала ее, как свет – мотылька. Она выросла в любящей семье, но силы в ее окружении не хватало: не на кого было опереться, это другие на нее опирались. Тридцать лет она мечтала, что встретит кого-то, кого не надо будет подпирать, кто не станет на нее опираться никогда, ни в каких обстоятельствах…

И вот сбежавший от врача плюгавый псих с красными глазами – ее надежда и опора.

Жизнь – такая запутанная штука, что черт ногу сломит, подумала Хезер. Никогда не угадаешь, что дальше. Она сняла плащ, а Орр тем временем взял с полки чашку, достал из буфета банку с молоком и сделал ей крепкий кофе: девяносто семь процентов – кофеин, три – все остальное.

– А сами?

– Больше уже не могу. Изжога.

Ей так его стало жалко.

– Может, бренди?

Он взглянул с робкой надеждой.

– Вы от него не уснете. Наоборот, взбодритесь. Сейчас схожу.

Он посветил ей фонариком на улице. Ручей гремел, деревья застыли в тишине, над головой скалилась луна. Луна пришельцев.

Вернувшись в дом, Орр налил себе немного, отхлебнул, вздрогнул: «Хорошо!» – и выпил до конца.

Она поглядела на него одобрительно.

– Всегда вожу с собой пинтовую флягу. В машине обычно держу в бардачке, а то, если полиция тормознет, надо показывать права – фляга в сумке ни к чему. Но обычно держу при себе. Занятно: каждый год пару раз приходится очень кстати.

– Вот почему у вас такая большая сумка, – сказал Орр с хмельком в голосе.

– Само собой! Добавить, что ли, в кофе? А то больно крепкий. – Она плеснула бренди себе в чашку и заодно налила ему. – Как вам удается не спать уже часов шестьдесят-семьдесят?

– Я не то чтобы совсем не сплю – просто не ложусь. Можно вздремнуть сидя, но без снов. Чтобы снились сны, надо лечь – тогда большие мышцы расслабятся. В книгах вычитал. В принципе, работает. Пока настоящих снов не было. Но если толком не удается расслабиться, быстро просыпаешься. А в последнее время начались галлюцинации. Будто по стене что-то ползает.

– Вы так долго не протянете!

– Да. Знаю. Просто надо было уехать. От Хейбера.

Пауза. Похоже, на него опять накатило оцепенение. Он глуповато хихикнул.

– На самом деле я вижу только одно решение, – продолжил он, – убить себя. Но не хочется. Это как-то неправильно.

– Конечно неправильно!

– Но это надо остановить. Меня надо остановить.

Она не совсем его поняла, и вникать желания не было.

– Хороший у вас домик, – сказала она. – А как дровами пахнет! Лет двадцать этого запаха не чувствовала.

– Згрзняю воздух, – пробормотал он со слабой улыбкой.

Казалось, он вот-вот отключится, но она заметила, что на раскладушке он сидит ровно, даже не позволяет себе прислониться к стене. Он поморгал.

– Когда вы постучали, я решил: сон. Поэтому сраз… не сраз… открыл.

– Говорите, намечтали себе этот домик во сне? Скромненько. Почему тогда не придумали себе шале на морском берегу в Сэлишане или замок на мысе Перпетуа?

Он нахмурился и покачал головой:

– Хотел только это.

Еще поморгав, он спросил:

– Что случилось? С вами что случилось? В пятницу. У Хейбера. На сеансе.

– Так я как раз и приехала спросить!

От этих слов он проснулся.

– То есть вы поняли…

– Видимо. Я чувствую, что что-то произошло. С тех пор как будто на одних и тех же колесах сразу по двум путям еду. В воскресенье в собственной квартире налетела на стену! Видите?

Она показала чернеющий под шоколадной кожей синяк на лбу.

– Там оказалась стена, хотя там не было стены… Как вы с этим живете? Как вы вообще понимаете, где что находится?

– Я и не понимаю, – ответил Орр. – Все время путаюсь. Если так и должно происходить, то хоть не настолько часто. Перебор. Уже не знаю: я сошел с ума или просто слишком много противоречащих сведений. Я… Просто… Вы что, действительно мне верите?

– А что остается? Я же видела, что случилось с городом! Как раз смотрела в окно. Только не думайте, что я хочу верить. На самом деле не хочу, пытаюсь не верить. Боже, кошмар какой-то. Но этот Хейбер, а? Он ведь тоже не хотел, чтобы я поверила. Так заболтал меня сразу. Но то, что вы сказали, когда проснулись… И потом эти стены на пустом месте, и на работу пошла не на ту улицу… И вот хожу и думаю: а что еще ему приснилось после пятницы? Уже, наверное, все изменилось, только я не знаю, потому что меня рядом не было. И я начинаю думать, что́ именно изменилось, и вообще не понимаю, осталось ли что-то настоящее.

– Вот именно. Слушайте, вы ведь знаете про войну? На Ближнем Востоке?

– Еще бы. На ней мой муж погиб.

– Ваш муж? – На лице у Орра выразилось отчаяние. – Когда?

– За три дня до того, как договорились ее закончить. За два дня до Тегеранской конференции и американо-китайского пакта. Через день после того, как пришельцы взорвали базу на Луне.

Он смотрел на нее словно в ужасе.

– Ну что такое? Да ладно, старая рана. Прошло уже шесть лет, почти семь. Если б его не убило, мы бы уже развелись. Отношения у нас были так себе. Слушайте, вы тут ни при чем!

– Я уже не знаю, когда я при чем, а когда нет.

– В случае с Джимом точно ни при чем. Ну был такой здоровый черный парень, симпатичный, зараза, и несчастный. В двадцать шесть уже большой человек, капитан ВВС, а в двадцать семь его сбили. И не вы это устроили, так на земле уже тысячи лет заведено. И все всегда так и происходило, задолго до пятницы, когда мир еще был перенаселен. Точно так же. Только это случилось в начале войны… правильно? – сказала она вдруг тихо, упавшим голосом. – Боже мой, его ведь убили сразу, а не перед перемирием. И война все продолжалась и продолжалась. И сейчас еще шла. А никаких… никаких пришельцев не было. Правда?

Орр кивнул.

– Вы их во сне придумали?

– Он сказал увидеть сон про мир. Мир на земле, и в человеках благоволение. Вот я и сочинил инопланетян. Чтобы был общий враг.

– Это не вы. Это все его прибор.

– Да нет, мисс Лелаш. Я и без прибора отлично справляюсь. Он просто экономит время – переносит меня сразу в фазу сновидений. Хотя в последнее время Хейбер над ним работал, что-то улучшал. Он большой мастер улучшать.

– Зовите меня Хезер.

– Красивое имя.

– А вас зовут Джордж. Он вас постоянно называл Джордж. Как будто вы этакий смышленый пудель или макака-резус. Джордж, лежать! Джордж, спать!

Он белозубо рассмеялся. Приятный смех, несмотря на всю его растрепанность и смущение.

– Да это не меня. Он не со мной говорил, а с моим подсознанием. Это оно для его целей как собака или мартышка. Оно, конечно, не рационально, но его можно выдрессировать.

В его словах не было ни капли горечи, хотя говорил он довольно страшные вещи. Неужели некоторым вообще не свойственно возмущаться, ненавидеть, подумала она? Неужели есть люди, которые никогда не ополчаются на весь мир? Которые видят зло, сопротивляются ему, но на которых оно совсем никак не влияет?

Конечно, есть и были. И несть им числа, живым и мертвым. Это те, преисполненные сострадания, что вернулись в круговорот колеса, что идут путем, по которому идти нельзя, сами не ведая того: жена крестьянина-издольщика в Алабаме, лама в Тибете, энтомолог в Перу, рабочий в Одессе, зеленщик в Лондоне, козопас в Нигерии, древний старик, стругающий палку близ пересохшего ручья где-то в Австралии, и все прочие. Нет среди нас таких, кто с ними не встречался. Довольно их – хватает, чтоб не остановилась жизнь на земле. Наверное, хватает.