bannerbannerbanner
Угол покоя

Уоллес Стегнер
Угол покоя

Полная версия

У меня нет доказательств, но думаю, что предложение написать этот очерк завело бабушку, стимулировало. Ей очень важно было знать, что он удался. Это продемонстрировало бы, что ее карьера не усохла из‑за брака, а наоборот, расширилась. Ей хотелось расти, как, по ее представлениям, росли Томас и Огаста и как, она была уверена, рос на свой лад Оливер благодаря работе на руднике. Но от мысли, что она появится на соседней странице с Кейблом, Нейдалом[64] или еще кем‑нибудь из авторов “Скрибнера”, она холодела: вдруг ее очерк на поверку окажется неудачным, слабым?

Ей необходимо было знать. И за два вечера она написала еще одну маленькую вещицу о фиесте в День независимости Мексики в сентябре с двумя героинями в лице томных и красивых сестер мистера Эрнандеса. И отправила с пылу с жару в “Атлантик” мистеру Хауэллсу – судье менее пристрастному, чем Томас. Теперь она, получается, жила в тройном ожидании.

5

Мягкий весенний день, ближе к вечеру, зелень холмов такая нежная, что ей захотелось с них скатиться, как они с Бесси скатывались в детстве с выпасного холма в Милтоне. Вместо этого она переместилась со стула на той стороне веранды, откуда видна долина, на скамью поближе к дороге. От гамака отказалась не одну неделю назад, ей с него было бы не встать без посторонней помощи. Кухонные звуки от Лиззи и стук, который, вероятно, исходил от Джорджи по прозвищу Чума, играющего с дровами, могли быть звуками из маминой кухни. Запах сырости и плесени из‑под веранды был таким знакомым, что казалось, будто ее родные тут, за ближайшим холмом, в десяти минутах ходьбы. Впереди, на фиолетовой от люпина седловине, паслись два белых мула, безмятежные, как два белых облачка на летнем небе.

Пес Чужак выбрался из‑под веранды и отправился по дороге. Это значило, что возвращается Оливер. Через минуту он появился – вельветовые штаны, синяя рубашка, до того похож на фермера, возвращающегося с полей, что мог сойти за ее отца или за Джона Гранта. Он потрепал Чужака за ушами, и пес запрыгал вокруг него, как игривая пахотная кобылка. В кармане рубашки у Оливера она увидела письмо. Лоб и нос у него были красные от воскресной работы во дворе. Она сидела в тихом, спокойном ожидании. Когда он взошел на веранду, подняла для поцелуя улыбающееся лицо.

– О, ты так красиво шагал, – сказала она, – что я с ненавистью подумала, как ты мучился в этом мрачном старом подземелье.

– В полдень я поднялся наружу и неплохо проехался на муле до шахты Гуадалупе.

– Хорошо, я рада. А зачем?

– Помнишь, Кендалл увидел на Сьерра-Неваде подъемник и решил поставить такой в шахте Санта-Исабель, а мне он не понравился?

– Нет, не припоминаю.

– Помнишь, помнишь. Кендалл был недоволен, когда я в нем усомнился. Я тебе говорил.

– Если говорил, то я не усвоила. Я не очень‑то способна такое воспринимать.

– Я думаю, вполне способна. Ладно, неважно. Я знал, тут он работать не будет, потому что… словом, не будет. А он считал, что будет. Ну, я ему доказал. Мы с инженером Смитом его перепроектировали, и, когда Смит в последний раз тут был, я показал Кендаллу. Теперь они хотят его испытать в Гуадалупе, и, если он там будет работать, а он будет, то его поставят в Санта-Исабель.

Для него это была целая речь. Она поняла по этому потоку слов, как много для него значит происходящее. Во всем, за что брался, он добивался успеха. Она видела, как он растет, подобно свободе у Теннисона, “от прецедента к прецеденту”[65], и, гордясь им и желая, чтобы его ценность признавали работодатели, спросила:

– А тебе ничего за это не причитается? Запатентовать ты не можешь?

Он засмеялся.

– И это я от квакерши слышу? Мое время принадлежит компании.

– Даже воскресенья? Мистер Смит с тобой ни за что бы не согласился.

– Он – может быть, но Кендалл думает именно так. Он еще кое‑что сегодня сказал. Хоть он и не в восторге от того, что я доказал его неправоту, он сообщил, что прибавляет мне триста долларов.

– Которые ты честно заработал – и не триста, а намного больше. Ты такое дитя, что все могут на тебе наживаться. Ты, вероятно, сэкономил им тысячи. Когда ты дашь мне мое письмо?

Он потрогал свой карман.

– Письмо? Оно не твое.

– О, фу. От кого?

– От моей матери.

– Можно мне прочесть?

– Оно личное.

– Ну какой же ты странный, – разочарованно сказала она. И увидела по лицу, что он хитрит и скрытничает. – Что ты задумал?

– Неужели нельзя человеку получать личные письма от своей матери? Ты же получаешь от своего старого дружка Дикки Дрейка.

– Ну что ты, Оливер, душа моя, ты можешь их прочесть, если захочешь! Между прочим, он нелепейшим образом влюбился в еврейскую поэтессу Эмму Лазарус.

– Удачно влюбился, она его из мертвых воскресит, как Иисус Лазаря. Когда воскресит, я прочту его письма. О чем я действительно хочу с тобой поговорить, это о надежной помощи с нашим будущим ребенком.

– Да? – сказала она. – И кто это может быть? Знаешь, сколько миссис Кендалл платит своей неуклюжей девице? Ее китайцы и то лучше как слуги.

– Я не собираюсь нанимать тебе китайца.

– Охотно верю. Ты никого мне не будешь нанимать. Лиззи справится.

– Лиззи хватает дел: готовить, вести дом и за Чумой смотреть. Тебе нужен кто‑то для тебя и ребенка.

– Признайся мне немедленно, – сказала она. – Ты задумал какое‑то сумасбродство. Мы не можем выбросить то немногое, что скопили, на…

Непоколебимо спокойный, Оливер сидел на ступеньках и почесывал Чужака за ушами.

– Никакого сумасбродства. Я говорил, что не для того беру тебя к себе на Запад, чтобы поселить в лачуге, и, в общем, сдержал обещание, только за дорогу твою не сумел заплатить. Я не рассчитывал, что ты родишь в этом поселке, но что есть, то есть. Самое меньшее, что мы теперь можем, – это обеспечить тебе уход и поддержку. Мама нашла женщину, которая готова приехать.

– Оливер…

– Погоди. Это не служанка, а леди. Мама за нее ручается. Что‑то случилось с ее мужем, или, может быть, не было никакого мужа. Она в Нью-Хейвене и, можно сказать, на мели. Согласна за жалованье служанки, и еще оплатить переезд. Если ты все не перечеркнешь.

– Оливер…

Она с трудом встала со скамьи. Он подал ей письмо от его матери.

– И мы можем это себе позволить, – сказал он. – Мы можем все, что тебе необходимо. Могли до того, как Кендалл поднял мне жалованье, и тем более можем сейчас.

Она почувствовала подступающие слезы, самой своей физической зависимостью избавленная от сомнений; наклонилась над ним, сидящим, обвила его сзади руками, он неуклюже поднялся, повернулся к ней.

– Оливер Уорд, душа моя, избаловал ты меня все‑таки! – смущенно, потерянно прокричала она в потную шерсть его рубашки.

Ее родичи и Огаста, с тревогой ждавшие вестей о разрешении Сюзан от бремени, которое, вопреки ее письмам, они, похоже, рисовали себе происходящим на полу землянки, беспокоились зря. По меркам 1877 года рождение моего отца было неплохо организовано, должный присмотр удалось обеспечить.

Мэриан Праус приехала 22 апреля, и в тот же день выяснилось, что это приятная, мягкая, чуткая и всегда готовая помочь молодая женщина. А днем позже пришло письмо от Томаса Хадсона: он с радостью готов был купить ее нью-альмаденский очерк с любыми иллюстрациями, какие она предоставит. А еще через три дня пришел ответ от Уильяма Д. Хауэллса, он согласился взять материал о мексиканской фиесте и попросил две иллюстрации на любые темы по ее выбору, по возможности поскорее. Он написал, что помнит их приятную встречу несколько лет назад, и выразил надежду, что плоды ее пера и карандаша еще много раз появятся на страницах “Атлантика”. Вот оно, это письмо, тут на стенке, в рамочке: начало бабушкиной литературной карьеры.

Посреди всеобщих оваций Сюзан села и написала смущенную, извиняющуюся записку Томасу Хадсону, где неуклюже объясняла, как вышло, что ее первая литературная публикация с ее первыми рисунками на нью-альмаденские темы, возможно, будет не в “Скрибнере”, а в “Атлантике”. Она искала ободрения, а получился конфуз. Но по крайней мере она уверилась теперь, что если он и Огаста окажут некоторую помощь, то за публикацию в “Скрибнере” никому из них не будет стыдно.

Едва она заклеила конверт, как начались первые схватки. Оливер, у которого три дня стоял наготове привязанный мул, поехал к шахте Гуадалупе и вернулся с доктором Макферсоном, это был не их местный врач, а тот, которого он знал по Комстоку и которому доверял. Макферсон остался на ночь, на следующий день и на часть следующей ночи и в конце концов принял мальчика, который весил неимоверные одиннадцать фунтов.

У меня имеется целая папка переписки по поводу этих родов, их стадий, трудностей, телесных повреждений, изнуряющих и подкрепляющих эмоций. Иметь со всем этим дело не под силу даже восхищенному внуку. Начать с того, что Сюзан писала эти письма с зажмуренными глазами: ее предупредили, что напрягать их после родов вредно. Во-вторых, они проникнуты каким‑то древним, мистическим и непостижимым женским началом; эти переживания так же темны для меня, как малоразборчив почерк. Помимо прочего, она и тогда, и год с лишним потом называла моего отца “мальчишечкой”. Фу.

Удовольствуюсь поэтому дедушкиной запиской.

 

29 апреля 1877 года

Мои дорогие Томас и Огаста!

Оливер Берлинг-Уорд шлет вам свои утренние приветы – вернее, слал немного ранее, а теперь тихо спит подле своей матери, которая говорит, что чувствует себя до нелепости хорошо и “слишком счастлива, чтобы вкушать покой”.

Долгие схватки не прошли даром, доктору Макферсону пришлось кое‑что подремонтировать, и оправлялась она не так быстро. Это корнуолки и мексиканки могли выпрастываться стоически и между делом, словно кобылы на пастбище, а этой роженице нужна была поддержка, и она шла от всей округи. Китаеза Сэм прислал шелковый китайский флаг, чтобы было во что заворачивать малыша. Одна из корнуоллских жен принесла стеганое одеяльце, изготовленное на досуге ее мужем, до того ужасающее, что Сюзан и смеялась над ним, и чуть не плакала, а затем твердой рукой убрала подальше от глаз. Но сохранила на всю жизнь – вероятно, оно и сейчас лежит в этом доме где‑нибудь в шкафу. Молодые люди, квартировавшие у мамаши Фолл, открыли столько шампанского, что соорудили и прислали ей букет из пробок в окружении диких цветов, а следом, и пяти минут не прошло, чтобы распробовать шутку, явилась целая охапка роз.

Лежа в жилой комнате – там было теплее и меньше всего сквозняков, – Сюзан могла заглядывать через арочный проем, где висели нож, шпоры и револьвер, в столовую. Когда там шла трапеза, мисс Праус, как услужливая младшая сестренка, то вскакивала, то садилась, то опять вскакивала, Лиззи подавала, Оливер сидел во главе стола, Джорджи по прозвищу Чума колотил по своему самодельному высокому стулу. С “мальчишечкой” (фу) мисс Праус, когда купала его и меняла ему подгузник, обращалась нежно, бережно и ловко. Скромная, мягкая, она с Сюзан вела себя по‑сестрински. Оливер, которого сильно занимали испытания нового подъемника, был заведен и раздвоен, он проводил дома меньше времени, чем им всем хотелось, но Сюзан было хорошо, когда он вечером растягивался с ней рядом и они разговаривали, и даже его привычка курить трубку, лежа в ее кровати, не пробуждала желания его выпроводить. На ребенка он смотрел со священным восторгом и обращался с ним так, словно чуть что, и он разобьется.

К концу третьей недели “мальчишечка” уже качался в своей колыбели, подвешенной к потолку веранды, она летала широко, свободно – миссис Эллиот, думалось им, наверняка бы одобрила. Не то что эти ваши обычные колыбели с их жалкими рывками. Нет, у нас космические волны. Сюзан была твердо намерена обеспечить ребенку лучшее здоровье на свете. Ни малейших простуд, если забота способна их предотвратить. Она хвасталась матери и Огасте, что он с двухнедельного возраста спит на свежем воздухе. (Небольшой сеанс западной похвальбы? От тебя, бабушка?) Разглядывая его, она решила, что он не миловиден (красота была зарезервирована за детьми Огасты), но что в его лице уже проглядывает характер. Глаза, неохотно сообщила она волоокой Огасте, фатально голубые.

Пока она оправлялась от родов, окруженная письмами, подарками и вниманием тех, кто любил ее и о ней заботился, пришел запрос от Томаса Хадсона, как всегда, тонко выбравшего момент, на три иллюстрации к балладе норвежского поэта Ялмара Бойесена. Не без иронии он написал ей, что ее опыт с викингами у Лонгфелло должен позволить ей справиться без моделей; возможно, эта работа станет для нее приятным отвлечением от материнских обязанностей. Она поняла его превосходно: он верит в нее не только как в женщину, но и как в художницу. Так что она усаживалась и одной рукой рисовала осликов и сеньорит для нью-альмаденского очерка, а другой творила синтетическую продукцию, в которой люди утонченные могли бы узреть мужское начало. К ее чести, она посмеивалась над собой.

Еще пуще она смеялась, когда окрепла настолько, что стала выходить для зарисовок из дома и выискивать местный колорит в поселках мексиканцев и корнуольцев и около рудника. Шахтеры и их жены, встречая ее на тропах, должно быть, сводили брови. Вот она идет, инженерская миссус, в саржевом прогулочном платье и большой шляпе. За ней шла мисс Праус, почти такая же леди на вид, толкая коляску с “мальчишечкой” сквозь пыль киноварного цвета – цвета ртутной руды. (Он должен был, так сказать, следовать за своей походной кухней.) Позади мисс Праус тащился паренек, корнуолец или мексиканец, с рисовальными принадлежностями, табуреткой и зонтиком. Люди сходили с тропы, чтобы дать им пройти. Иные, возможно, похохатывали в кулак, когда процессия отдалялась. Но не все и, как бы то ни было, всякий раз не без уважения – не столько к искусству Сюзан, сколько к ее личности.

О раннем Западе бытует несколько предрассудков. Один из них в том, что он был царством своевольной, неподатливой самодостаточности, доходящей до анархии, – тогда как на самом деле крупными его кусками владел восточный и заграничный капитал и управляли боссы с железными кулаками. Другой в том, что он был груб, бесцеремонен, неопрятен и склонен к похабству в отношении всего, что было опрятней, нежели он сам, – тогда как на самом деле никогда и нигде утонченность, особенно женская, не пользовалась бóльшим уважением. Ее уважали, если она была подлинная, и никто в Нью-Альмадене не сомневался, что у Сюзан это именно так. Горняцкие поселки только что шляпу не снимали перед Сюзан Уорд, как будто она была дамой из замка, а не из простого коттеджа.

6

Спустившись по прогретой тропе, они стояли и разговаривали у входа в надшахтную постройку. Трегонинг, машинист подъемника, одарил их сквозь свое окошко ухмылкой, откуда были изъяты все верхние передние зубы. Обычно он сопровождал ухмылку струей табачной жижи из темноты в ее середине, но сегодня надо было вести себя прилично: в шахту спускаются большие шишки. Оливер вошел внутрь, облокотился на ограждение и непринужденно заговорил с ним поверх механизмов.

Мисс Праус, мягкая, грузная и взволнованная на вид, откатила коляску с истоптанной, солнечной, пыльной площадки в тень ближайшего дуба. Но когда Сюзан, издав некий оживленный, вопросительно-прощальный возглас, двинулась в ее сторону, Конрад Прагер спросил со своей снисходительной улыбкой:

– Сюзан, а вы были когда‑нибудь в шахте?

– Никогда.

Она перевела взгляд на мистера Кендалла – тот смотрел на Оливера и Трегонинга, которые беседовали в помещении. Кендалл повернул голову, и глаза Сюзан отскочили от его бесстрастного лица, словно камешки от скалы. Из-за него‑то она и не спускалась ни разу в шахту. Женщинам, он считал, там не место. Шахты предназначены для добычи руды.

– Может быть, это даст вам что‑нибудь интересное для вашего очерка?

На лице мистера Кендалла было так отчетливо все написано, что она повернулась к Оливеру. Он перестал говорить с Трегонингом – стоял и слушал, внешне такой же бесстрастный, как управляющий. Если его зять и управляющий в чем‑то не согласны, ему лучше не встревать. Она понимала это.

– Я там буду мешать, – сказала она. – Да и рисовальных принадлежностей у меня с собой нет.

– А пополнить лексикон? – спросил мистер Прагер.

– Прошу прощения, не поняла?

– Я не имел в виду, что вы могли бы там рисовать. Там слишком темно. Я хотел сказать, что это может дать вам материал, полезный для самого очерка. – На нем была холщовая куртка, карманы оттопыривались – казалось, собрался лежать в засидке на уток, а не осматривать рудное тело, внушающее сомнения. Он спросил: – Оливер, вы не думаете, что жене инженера следует хотя бы раз спуститься вниз – просто чтобы проникнуться еще большей симпатией?

Чуть заметно улыбаясь, приглядываясь к выражениям сразу трех лиц, Оливер вышел из постройки.

– Я, конечно же, не против, если мистер Кендалл не возражает.

– Значит, решено, – сказал Прагер. – И ради семейного взаимопонимания, и ради искусства. Ведь вы не будете возражать, Кендалл?

– Не буду, – ответил мистер Кендалл. Он сказал это без промедления и даже не без сердечности, но Сюзан, с содроганием подставляя голову, чтобы мистер Прагер водрузил на нее шахтерскую шляпу (боже мой, на каких она побывала головах!), обратила внимание на бдительные глаза управляющего и на его губы, сомкнутые нарочито приятным образом. Все же, если он это не одобряет, он не может отыграться на Оливере, ведь все затеял мистер Прагер, а он не только влиятельный специалист по горному делу, но и один из начальников мистера Кендалла.

Ей было жаль, что она не может относиться к мистеру Кендаллу лучше, он и его жена всячески старались проявлять дружелюбие, и он дал Оливеру все возможности хорошо себя зарекомендовать. Всего неделю назад он освободил Оливера от маркшейдерских работ, от которых он устал, и перевел на шахтное строительство, где он мог показать свою изобретательность. Ничего, если вдуматься, кроме доброго отношения вот уже почти год. И все‑таки у нее не получалось по‑настоящему к нему расположиться, и она не знала человека, у которого получалось бы. Какой‑то малости не хватало ему, чтобы быть джентльменом, но не хватало фатально.

Мистер Прагер заправлял ей волосы под шляпу.

– Мы же не хотим вас подпаливать. Без волос вы потеряете половину обаяния.

Ощупывая кромку незнакомого головного убора с гнездом для свечи, она вдруг пришла в смятение.

– А ребенок‑то! Мы надолго туда?

– На час, не больше, – ответил Оливер. – Если мы только в этот забой на глубине четыреста.

– Только в этот, – сказал Прагер. Кендалл молча кивнул.

– Можно тогда отвезти его домой, – сказала Сюзан, обращаясь к Мэриан Праус, и позволила Прагеру помочь ей войти в клеть. Клеть шевельнулась под ее весом, жалобно простонав чем‑то железным. Как птичья клетка висит на веревочке, она была подвешена на тросе над немыслимой глубиной: эта шахта уходила вниз на шестьсот футов, а были и вдвое глубже.

Управляющий зажег свою свечу и снова надел шляпу.

– Можно, Трегонинг, – сказал он.

Звякнул колокол, пыхнул пар, пол пошел вниз, медленно свет сделался серым, еще серее, сумрак, темнота. Цепляясь за руку Оливера, Сюзан запрокинула лицо и стала смотреть вдоль троса на сужающийся квадрат дневного света, слепо глядевшего им вслед. Ей хотелось увидеть звезды, которые, она знала, и днем видны из глубоких колодцев, но звезд не было. Прошло несколько секунд, прежде чем она сообразила, что смотрит не на небо, а на крышу надшахтной постройки.

Квадрат стал уже совсем тусклым и маленьким, воздух был теплый, сырой, и пахло креозотом. Она почувствовала, что дышит ртом. Под колеблющимся светом свечи на шляпе управляющего вверх тянулась полоса желтоватой породы. Чем глубже они погружались, тем уже казалась шахта, стены норовили сомкнуться, стиснуть хрупкую клеть. Если что‑нибудь подастся, рухнет, они все будут вдавлены в каменную толщу, будто окаменелости.

– Все хорошо? – спросил Оливер.

Сплошная тень, он с высоты своего роста, наверно, смотрел на нее; почему‑то она чувствовала, что он улыбается. Он теснее прижал к себе локтем ее ладонь.

– Разумеется, все с ней в лучшем виде, – сказал Прагер. – Она крепкого десятка. Не из тех дамочек, что взвизгивают.

– Я не смею, – пролепетала Сюзан. – Если взвизгну, то буду визжать без остановки.

Их смех успокоил ее. Для них этот спуск в Аид был как по лестнице сойти с этажа на этаж.

Пламя единственной свечи подрагивало, их тени скользили по плывущему вверх камню. Потом камень сменили доски, клеть качнулась, зацепившись за что‑то, Сюзан обмерла, клеть высвободилась, продребезжала мимо какого‑то препятствия. Открылась широкая дыра в стене, тускло высвеченная из кромешного мрака, и в ней она увидела полную руды вагонетку, рядом стоял мужчина, но все это уже, скользя, уходило из глаз, полуувиденное.

– Здорово, Томми! – сказал Оливер медленно уплывающему призраку. – Мы дальше, на четыреста. Подожди маленько.

Дыра уже закрылась, призрак стерся, начиная с головы. Чумазое лицо, белки глаз, желтое пятно света, темное туловище, темные ноги, вагонетка – все исчезло. Вместо досок опять мокрый камень.

– Вот была натура для вашего карандаша, – сказал Конрад Прагер.

– Скорее для кисти Рембрандта.

Ее сердце все еще испуганно стучало из‑за качнувшейся клети; нежданная встреча повергла ее в дрожь. Как будто в доме распахнулась ставня и на ужасный миг внутрь заглянуло дикое лицо, а затем вновь кануло в свою черноту. Жутко было подумать, что вся изрытая гора кишит такими людьми, как этот. Под ее ногами, когда она ходила наверху, под ее табуреткой и зонтиком, когда она рисовала, под верандой, когда она качала младенца, подобные ему существа махали кайлами, бурили скважины, гребли лопатами, толкали вагонетки, опускались в клетях еще глубже, чем она, пробирались ощупью по темным выработкам с муравьиной энергией. От этой мысли по рукам поползли мурашки; словно она вдруг обнаружила, что ее кровеносные сосуды полны крохотных, деловитых, видимых глазу вредителей.

 

Еще одна дощатая стенка, еще один проход, на этот раз пустой, только с уходящими в глубину рельсами – с парой радиусов, вырезанных из темноты, исчезающих задолго до неведомого центра, к которому их протянули. Отверстие закрылось, они опускались глубже, клеть стонала. Желтоватый камень кончился, теперь пошли мокрые черные поверхности, дававшие зеленоватые отблески.

– Тут начался серпентинит, – сказал Оливер Прагеру.

Ниже, ниже. Воздух все больше давил. Стойкий запах креозота напомнил ей лечебную бензойную настойку, которой она дышала через трубочку.

– Следующий уровень наш, – сказал Оливер. – Что‑нибудь не так?

– Нет. О нет.

Но она была рада, когда в стволе шахты открылся новый проход. Мистер Кендалл, наблюдавший, как поднимался пол, дернул за трос колокола, клеть содрогнулась и с лязгом остановилась. Стон умолк; слышен стал одинокий звук капающей воды. Когда Сюзан с помощью мужчин переступила из клети на неровный пол, Оливер чиркнул о свою одежду спичкой и зажег свечи ей, мистеру Прагеру и себе. Пятно света расширилось, и на сколько‑то вперед ей стал виден крепленый деревом штрек с игрушечными рельсами, сходившимися к невидимой точке, которая была то же самое, что полная чернота. По этому штреку они и пошли – Кендалл впереди, другие двое вели ее под локти. Неизбежно пришла мысль о Данте, Вергилии и Беатриче, а Трегонинг наверху был Хароном этого вертикального Стикса; но, подумав, как глупо эта мысль прозвучала бы, она ее вымарала. Затаскано, сказал бы, наверно, Оливер.

Их тени взбирались по стенам, изгибались, пересекая бревна, растекались, складывались, пропадали, возникали. Кендалл и его тень затемняли то, что было впереди. Она уже промочила ноги, идти по шпалам было трудно, она скользила по мокрому дереву и подворачивала ступни на неровных камнях.

Далеко еще? Как будто она спросила вслух, Оливер сказал:

– Еще совсем немного. Прислушайся, может быть, мы их услышим.

Они втроем остановились, но подошвы Кендалла продолжали стучать. Потом он тоже встал, его свеча повернулась к ним.

– Что такое?

– Прислушиваемся к голосам рудника, – сказал мистер Прагер. – Погодите минутку.

Они стояли. Пламя свечей сделалось почти неподвижным, туннель вокруг них увеличился. Тишина, кап, тишина, кап, кап, затем:

– Слышишь их? – спросил Оливер.

– Нет.

– Приложи ухо к стене.

Она сдвинула шляпу набок и прильнула щекой к мокрому камню.

– Нет, не слышу, хотя… да! Да, отчетливо!

Тук, произнес камень в ее чуткое ухо. Тук… тук… тук… тук. Потом утихло. Она затаила дыхание. Звук возобновился. Тук… тук… тук.

– Вам понятен их язык? – спросил мистер Прагер.

– Это язык? Больше похоже на пульс. Как будто бьется каменное сердце горы.

Мистер Кендалл засмеялся, но Прагер сказал:

– Превосходно, превосходно. Вставьте это в ваш очерк. На самом деле, знаете ли, это томминокеры.

– Кто-кто?

– Томминокеры. Маленькие человечки, они ходят по шахте и стучат по крепи – проверяют ее на прочность. Спросите любого корнуольца.

– Вы меня дразните. А по правде что это?

Оливер наклонился к ней – она почувствовала его теплое дыхание – и повлек ее дальше.

– Это молотки бурильщиков. Они бурят шпуры – взрывные скважины.

Новый звук нарастал в туннеле – отдаленное громыхание. Сквозь подвижные ножницы Кендалловых ног она увидела, как рельсы зарделись огнем, словно в них разгорался пожар. Двойная расширяющаяся красная полоса, светясь, протянулась было к ней и затемнилась, заслоненная. Звук надвигался. Мистер Кендалл повернулся, и Оливер с Прагером потянули Сюзан вбок.

– Вагонетка едет, – сказал Оливер. – Встань к стене.

Звук вспухал, метался от стены к стене, падал на нее с кровли. Ей в панике почудилось, что само сотрясение от колес, едущих по рельсам, может обрушить крепь, и она вмиг и вполне поняла, почему людское племя, всю жизнь проводящее в шахтах, изобрело такие полезные существа, как томминокеры. На ее голое предплечье капнула вода, и она дернулась, сдавленно вскрикнула.

– Тут полно места, – сказал Оливер, не поняв.

Шум и свет приближались, полая гора гудела, свет материализовался в свечу на шляпе и в другую свечу спереди на полной руды квадратной вагонетке. Она подъезжала, вот она уже здесь, прогремела мимо, и когда толкавший ее согбенный человек повернул к Сюзан любопытное лицо, она узнала его: подросток-мексиканец, много раз его видела, брат хромого плотника Родригеса. Лязг, свет, взгляд, и пусто, тусклое сияние движется по балкам кровли, звук гаснет.

– Вот и все, – сказал Оливер и потянул ее за руку.

Но она чуть помедлила у стены и приложила к ней ухо, наполовину убежденная, что стук ей тогда послышался, что кроме этого одинокого малого с нагруженной вагонеткой тут ничего нет, что деловитые человечки, копошащиеся в темноте, – плод ее перевозбужденного воображения. Увидеть напрягающего силы подростка, чье лицо ей знакомо, ей было тягостно и, диковинным образом, страшновато, и она не знала – то ли ей хочется услышать терпеливую морзянку бурильщиков, то ли она уповает на успокаивающее безмолвие камня.

Тук… – сказала ей гора. Тук… тук… тук… тук.

Она позволила повести себя дальше. Впереди темнота размывалась тусклым свечением, сзади свечение быстро поглощалось мраком. В потрясенном, зависимом, почти жалком состоянии она ковыляла вперед, думая, что месяц за месяцем Оливер обследовал и промерял эту пористую преисподнюю, что черная дыра, которая так тяжко на нее давит, всего лишь одна из десятков, всего несколько сот футов из двадцати семи миль. И он все это изучил, он прощупал все это при свете свечи, иные участки по многу раз. В этой давящей тьме, в этом тяжелом воздухе он задерживался на пятнадцать, на двадцать, на двадцать четыре часа без перерыва, в то время как она сидела в доме, ощущая себя покинутой. Неуклюже подпрыгивая и ковыляя сейчас подле него, посмеиваясь над своей неловкостью, она была благодарна большой теплой ладони на ее локте, и то, на что он был способен, наполняло ее испуганной гордостью.

Потом впереди низкая кровля приподнялась, правая стена распахнулась в некий сводчатый зал, стук молотков пошел прямиком через воздух, а не тайным путем сквозь камень. На той стороне пустого промежутка фигуры, которые, склонившись, трудились над боковым участком породы, теперь выпрямились и повернулись; их свечи уставились на пришедших. Позади них три закрепленные свечи горели, как алтарные, на ярко-красной стене.

Пока мужчины разговаривали, наклоняясь обследовать что‑то идущее по стене наискосок, разглядывая образцы породы, которые горный мастер выбирал и показывал им, Сюзан стояла поодаль. Сосредоточенностью группа напоминала ей священнослужителей, творящих обряд. Уразуметь, о чем они говорят, она не пыталась, смутно поняла только, что рудная жила то ли ведет себя не так, как надо, то ли идет не туда, куда надо, и что мистер Кендалл склонен кого‑то в чем‑то винить. Оливером он недоволен или еще кем‑то, ей было неясно, но ее слишком завораживали картины, которые они составляли, блики и отблески от каменных плоскостей и граней, тени, поглощавшие целые углы и закоулки забоя, чтобы беспокоиться об этом сейчас.

Сколько жизни было в лицах шахтеров, до чего красноречивы были позы, в которых они сидели и стояли, дожидаясь, пока боссы покончат с тем, для чего пришли! Какие чудеса творил переменчивый, неверный свет со смуглой щекой, с усами, с белизной зубов, с блеском косящихся на нее глаз! Это было совершенно не похоже на то, что она изображала раньше, ничего общего с ее опубликованной графикой – с прессами для сидра, овчарнями, тихими дорожками, задумчивыми девами, эпизодами из сельской жизни; но эта сцена, контрастная и смутно зловещая, отозвалась в ней. Точно святые в пещере или бражники в темном голландском погребке. Изгиб совковой лопаты давал оловянный отблеск, приводя на ум пивные кружки Тен Айка[66], и даже пуговицы на комбинезонах не были безжизненны.

Она сделала усилие, пытаясь увидеть в мексиканских рудокопах бесплотных мертвецов, слетевшихся к пришельцам, которые явились с вестью из мира живых, – но нет, на тени они не походили. Корнуольцы с их бледными одутловатыми лицами сгодились бы для этой фантазии лучше. Этих смуглокожих даже подземелье не заставило побледнеть; их похорони – они все равно будут яростно живы. Она стояла, запечатлевая их в памяти, чтобы нарисовать позже.

– Так надо было сразу, – услышала она, как мистер Кендалл выговаривал мексиканскому мастеру. – Сразу, при первом подозрении, надо было идти к Уорду или ко мне, а не гадать и не валять дурака. Теперь мы не узнаем, пока не взорвем эти шпуры. Продолжайте.

Кучка горняков зашевелилась, двое-трое сидевших на корточках встали, один из тех, что стояли, потянулся к молотку, прислоненному к стене. Хотя они то и дело переводили взгляды на Сюзан – зрелище в шахте не более обычное, чем единорог, – прислушивались они, конечно, к начальству. Сюзан было ясно, что с Кендаллом им неуютно. Если бы, подумала она, этот участок породы обследовал один Оливер, а затем принял решение и дал указания, они так же споро взялись бы за дело, но с большей расслабленностью в мышцах и, может быть, не безмолвно, а с шуточками, с шутливыми жалобами. На приказ мистера Кендалла они никак словесно не отозвались, но задвигались очень быстро.

64Эрман Сайм Нейдал (1843–1922) – американский писатель.
65Отсылка к стихотворению английского поэта Альфреда Теннисона (1809–1892) “You ask me, why, tho' ill at ease”.
66Конрад Тен Айк (1678–1753) – американский серебряных дел мастер.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37  38 
Рейтинг@Mail.ru