Уильям Зинсер
Как писать хорошо. Классическое руководство по созданию нехудожественных текстов
5
Аудитория
После того как вы разберетесь с проблемой сохранения своей индивидуальности, перед вами встанет другой вопрос: «Для кого я пишу?»
Это фундаментальный вопрос, и на него есть фундаментальный ответ: вы пишете для себя. Не пытайтесь представить себе широкую читательскую аудиторию. Такой аудитории не существует – каждый читатель отличается от других. Не пытайтесь угадать, какого рода сочинение понравится издателю или что нынче прозвучит актуально в вашей стране. Издатели и читатели не знают, что им хочется прочесть, пока они этого не прочтут. Кроме того, они всегда ждут чего-нибудь новенького.
Если вам вдруг придет охота пошутить, не волнуйтесь, что до читателя «не дойдет» ваша шутка. Если она кажется забавной вам самому, смело вставляйте ее в текст (тем более что ее всегда можно оттуда выкинуть, а вот попасть туда она может только с вашей легкой руки). Вы всегда пишете в первую очередь для того, чтобы угодить себе самому, и если вы получаете удовольствие от своей работы, то его разделят с вами и читатели, для которых имеет смысл писать. А отставших тугодумов жалеть нечего – они того не стоят.
Возможно, вы увидите здесь парадокс. Раньше я предупреждал вас, что читатель – существо нетерпеливое, вечно балансирующее на грани сна или потери внимания. Теперь же я говорю, что надо писать для себя и не беспокоиться, что читатель может потеряться по дороге.
Однако речь тут идет о двух разных вещах. Первая – это мастерство, вторая – отношение к делу. В первом случае все определяется тем, владеете ли вы приемами конкретного ремесла. Во втором – тем, как вы пользуетесь этими приемами, чтобы выразить свою неповторимую индивидуальность.
Если мы толкуем о мастерстве, то терять читателей из-за недостатка профессионализма непростительно. Когда они засыпают посреди вашей статьи, потому что вы небрежно отнеслись к какой-нибудь технической детали, вина ложится на вас. Но в отношении более широких вопросов – нравитесь ли читателю вы сами, или то, чтó вы говорите, или как вы это говорите, согласен ли он с вами, близко ли ему ваше чувство юмора и ваша жизненная позиция, – вы можете не тревожиться о нем ни секунды. Вы такой, какой вы есть, он такой, какой он есть, и вы с ним либо поладите, либо нет.
Не удивлюсь, если это все еще кажется вам парадоксом. Разве можно пристально следить за тем, чтобы не потерять читателя, и при этом проявлять полное равнодушие к его мнению? Уверяю вас, что одно не зависит от другого.
Во-первых, упорно трудитесь над тем, чтобы овладеть своими инструментами. Упрощайте, убирайте лишнее и боритесь за ясность. Относитесь к этому как к механической работе, и она скоро принесет свои плоды. Эти действия никогда не станут настолько же механическими, как бритье или чистка зубов; вы не перестанете изобретать разные способы использования ваших инструментов. Но, по крайней мере, ваше письмо будет опираться на твердые принципы, и шансы потерять читателя заметно снизятся.
О другом лучше думать как о творческом акте – выражении того, кто вы есть. Успокойтесь и скажите то, что хотите сказать. А поскольку ваш стиль – это и есть вы сами, вам нужно лишь быть верным себе, и вскоре он начнет освобождаться от мусора и тумана, с каждым днем становясь все более отчетливым. Возможно, ему понадобятся целые годы, чтобы наконец по-настоящему оформиться в ваш стиль, ваш голос. Но ведь найти себя как личность тоже непросто – и так же непросто найти себя как писателя, причем даже после того, как это произойдет, ваш стиль не перестанет меняться с возрастом.
Но в каком бы возрасте вы ни были, будьте самим собой, когда пишете. Многие пожилые люди до сих пор пишут с тем же пылом, каким отличались в двадцать и в тридцать лет; очевидно, что они до сих пор молоды душой. Другие, их ровесники, повторяются и перескакивают с одной мысли на другую – их стиль ясно дает нам понять, что они превратились в болтливых зануд. Многие студенты университета пишут так, словно окончили его тридцать лет назад и уже успели разочароваться во всем на свете. Никогда не говорите на письме того, что не могли бы непринужденно произнести в беседе. Если вы не из тех, кто употребляет слова «разумеется» и «более того» или называет людей «индивидуумами» («Он крайне любопытный индивидуум»), пожалуйста, не пишите этого.
Давайте обратимся к нескольким писателям, чтобы почувствовать удовольствие, с которым они переносили на бумагу свои причуды и увлечения, не заботясь о том, разделяют ли их читатели. Первый отрывок взят из эссе «О курице (с благодарностью)» (The Hen (An Appreciation)), написанного Элвином Уайтом в 1944 г., в разгар Второй мировой:
Цыплята не всегда пользуются уважением и почетом среди людей, выросших в городе, хотя яйцо, по моим наблюдениям, сохраняет у них стойкую популярность. Сейчас курица находится в зените славы. Война обожествила ее, сделав героиней тыла, – ей отдают должное за столами переговоров, ее превозносят в каждом железнодорожном вагоне, ее женственная грация и своеобразные привычки стали излюбленной темой в разговорах множества восхищенных фермеров, для которых она еще вчера была лишена всякого интереса и обаяния.
Моя собственная привязанность к курице ведет начало с 1907 г., и я оставался верным ей как в хорошие времена, так и в плохие. Порой наши взаимоотношения поддерживались лишь ценой серьезных усилий. Поначалу, живя мальчишкой в строго зонированном пригороде, я должен был считаться с соседями и полицией; моих кур приходилось охранять не менее бдительно, чем подпольную газету. Потом, уже как деревенский житель, я должен был считаться со своими старыми городскими друзьями, большинство из которых видело в курице комический, чисто водевильный персонаж… Их презрение только усиливало мою любовь к курице. Я хранил ей преданность, как жених – невесте, в открытую осмеянной его семьей. Теперь настал мой черед улыбаться, и я с улыбкой слушаю пылкие излияния горожан, которые вдруг признали за курицей социальный статус и, покряхтывая от наслаждения, с глубоким знанием дела рассуждают о преимуществах красных наседок породы нью-гемпшир перед кружевными виандотками. Их возгласы полны такого искреннего изумления и восторга, будто первая курица появилась на свет не в индийских джунглях далекого прошлого, а где-то под Нью-Йорком и только вчера.
Для того, кто держит кур, птицеводство всегда остается чудесным и бесконечно увлекательным занятием. Каждую весну я беру в руки фермерский журнал и снова забываю обо всем вокруг, погружаясь в старые как мир инструкции о том, как подготовить брудер…
Передо мной человек, пишущий о предмете, который меня абсолютно не интересует. Однако я читаю его сочинение с огромным удовольствием. Мне нравится изящная простота его стиля. Нравится его ритм, неожиданные, но освежающие слова («обожествила», «покряхтывая»), птицеводческие термины вроде «кружевных виандоток» и «брудера». Но больше всего мне нравится то, что автор без всякого смущения рассказывает о своем хобби, которое появилось у него аж в 1907 г. Его эссе полно теплоты и человечности, и уже через три абзаца я довольно много узнаю о том, из какого теста вылеплен этот любитель кур.
А теперь вспомним писателя, которого можно считать почти полной противоположностью Уайту во всем, что касается стиля, ибо он ценит красочное слово за его красочность и отнюдь не обожествляет простое предложение. И все же их роднит привычка иметь твердые взгляды и говорить то, что они думают. Это Генри Менкен, рассказывающий о печально знаменитом «Обезьяньем процессе» – затеянном летом 1925 г. суде над Джоном Скоупсом, молодым школьным учителем из Теннесси, который рискнул познакомить своих учеников с теорией эволюции:
Когда в Дейтоне, в штате Теннесси, устроили судилище над атеистом Скоупсом, там стояла ужасная жара, но я охотно отправился туда, поскольку мне хотелось посмотреть на тех, кто и сегодня видит в Евангелии руководство к действию. В крупных городах Республики, несмотря на постоянные усилия праведников, христианство уже мало кого вдохновляет. Даже директора воскресных школ, украдкой слушая джаз по радио, слегка подрыгивают своими огнеупорными ногами, а их ученики, достигшие пубертатного возраста, больше не реагируют на выброс гормонов просьбой отправить их миссионерами в Африку, предпочитая этому поцелуи и объятия. Но и в Дейтоне, где простой народ жаждал устроить Скоупсу экзекуцию, я сразу же почуял явный душок имморализма. Все девять церквей городка в воскресенье стояли полупустые, а их дворы густо заросли сорняками. Лишь двое или трое из местных пастырей продолжали кормиться своим призрачным ремеслом; остальные были вынуждены принять сан почтальона или пойти трудиться на близлежащие клубничные поля, а один, как я слышал, теперь подрабатывает брадобреем… Ровно через двенадцать минут после прибытия я был взят на буксир неким добрым христианином и угощен любимым напитком в предгорьях Аппалачей – кукурузным виски пополам с кока-колой. Эта смесь показалась мне отвратительным пойлом, но я обнаружил, что местные иллюминаты употребляют ее со смаком, закатывая глаза и поглаживая пузо. Все они были горой за Книгу Бытия, но столь цветущие лица просто не могли принадлежать заядлым трезвенникам, а когда по главной улице легкой походкой прошествовала обаятельная девица, их руки метнулись к месту, где полагается быть узлу галстука, – в этом жесте была амурная стремительность кинозвезд…
Это образец типично менкеновского неудержимого напора и характерной для него непочтительности. Откройте сочинения этого автора почти на любой странице, и вы наверняка увидите там что-нибудь оскорбительное для его показушно-благочестивых соотечественников. Святость, которой американцы окружали своих героев, американские церкви и душеспасительные затеи вроде введения сухого закона – все это было для Менкена никогда не пересыхающим родником лицемерия. Пожалуй, самыми тяжелыми из своих снарядов он угощал политиков и президентов – его портрет «архангела Вудро[4]» до сих пор едва не прожигает страницы насквозь, – а что касается добропорядочных христиан и священнослужителей, то он неизменно изображал их жуликами или простофилями.
Может показаться чудом, что такие кощунства сходили Менкену с рук в 1920-х гг., когда прославление героев было американской религией, а Библейский пояс[5], протянувшийся от побережья до побережья, без устали источал праведный гнев. И не просто сходили – он был самым уважаемым и авторитетным журналистом своего поколения. Влияние, оказанное им на последующих сочинителей нон-фикшн, трудно переоценить, и даже теперь его злободневные очерки выглядят такими свежими, точно написаны вчера.
Секрет его популярности – помимо пиротехнических эффектов, которых он добивался от английского языка, – лежит в том, что он писал для себя и нимало не заботился о том, что подумает читатель. Вовсе не обязательно было разделять его предрассудки, чтобы восхищаться той веселой беспечностью, с какой он их высказывал. Менкен никогда не робел и не юлил, никогда не подлизывался к читателю и не старался ему потрафить. Для этого писателю нужно мужество – но именно такое мужество и порождает уважаемых и авторитетных журналистов.
Возвращаясь поближе к нашему времени, кинем взгляд на отрывок из книги Джеймса Херндона «Как выжить у себя на родине» (How to Survive in Your Native Land), где он рассказывает, как учительствовал в одной калифорнийской школе. Из всех откровенных книг об образовании, которых в Америке написано довольно много, херндоновская – для меня – наиболее удачно передает атмосферу школьного класса. Его стиль не назовешь обычным, но голос звучит правдиво. Вот первые абзацы этой книги:
Мне ничто не мешает начать с Пирстона. С точки зрения внешности Пирстон был рыжий, румяный, средних размеров восьмиклассник, однако главной его чертой было упрямство. Мне не потребовалось много времени, чтобы понять: если Пирстон не хочет чего-то делать, он этого не делает; если Пирстон хочет что-то делать, он это делает.
Никакой особенной проблемы в этом не было. В основном Пирстон хотел малевать в тетради уродливых чудищ, испещрять каракулями бланки для мимеографа и потом копировать их, иногда сочинять страшные истории – за это однокашники прозвали его Упырем, – а когда ему не хотелось ничего из вышеперечисленного, то хотелось бродить по коридорам и при случае (так говорили) инспектировать туалеты для девочек.
У нас бывали легкие стычки. Однажды я велел всем сесть и выслушать то, что я скажу, – кое-что насчет их поведения в коридорах. Я разрешал им свободно входить и выходить, однако от них требовалось (и я собирался это подчеркнуть) не устраивать вне класса тарарам, чтобы другие учителя на них не жаловались. Итак, важно было всех усадить – я внятно объяснил, что не начну разговора, пока они не сядут. Пирстон остался стоять. Я повторил приказ. Никакой реакции. Я заметил, что обращаюсь к нему. Он дал мне понять, что слышал меня. Тогда я осведомился, почему он, черт возьми, не садится. Он ответил, что не хочет. Я сказал, что это я хочу, чтобы он сел. Он ответил, что для него это ничего не значит. Я сказал, чтобы он сел сию же минуту. Он спросил, зачем? Я сказал, затем что я так велел. Он ответил, что не сядет. Я сказал: послушай, я хочу, чтобы ты сел и выслушал то, что я собираюсь сказать. Он ответил, что и так меня слышит. Слушать он готов, но садиться не будет.
Что ж, так порой происходит в школах. У вас, учителя, возникает какая-то навязчивая идея – я был потерпевшей стороной, дарителем неслыханных свобод, а они, как обычно, этим пользовались. Не шибко приятно, когда заходишь в учительскую глотнуть кофе и слышишь там: мол, такой-то и такой-то из вашего класса шлялся по коридорам во время урока и строил рожи и показывал язык детям из моего класса, как раз когда я рассказывал им самые важные вещи о Древнем Египте, – и ты придумываешь тенденциозную речь, и почти все готовы тебя выслушать, предварительно рассевшись по своим местам, но находится один умник, который отказывается подчиниться, когда нужно… И как мы попадаем в такие ситуации? – вот о чем нам следовало бы себя спросить.
Всякий писатель, употребляющий «шибко» и «тенденциозный» в одной фразе и передающий прямую речь без кавычек, отлично понимает, что он делает. Этот нарочито безыскусный стиль, в котором так много настоящего искусства, идеально подходит для целей Херндона. Он лишен претенциозности, весьма часто отравляющей сочинения людей, занятых благородной работой, и оставляет широкий простор для юмора и здравого смысла. Херндон говорит как хороший учитель, да и вообще он мне симпатичен. Но в конечном счете он пишет для себя – для аудитории из одного человека.
«Для кого я пишу?» Вопрос, заданный в первом абзаце этой главы, пришелся не по вкусу некоторым читателям. Они предпочли бы, чтобы я сказал: «Ради кого я пишу?» Но я не могу заставить себя это произнести. Это просто буду не я.
6
Слова
Существует особый язык, который называют журналистским жаргоном, и он убивает свежесть стиля у любого автора. Это расхожая монета газет и журналов вроде People – смесь дешевых словечек, придуманных и шаблонных, которые стали до того вездесущими, что проникают почти в любой текст. Вы должны бороться с этой заразой, иначе вас будет не отличить от обычного литературного поденщика. Вы никогда не состоитесь как писатель, если не привыкнете уважать слова и не разовьете в себе почти болезненное внимание к оттенкам их значений. Наш язык богат на сильные и выразительные слова. Не жалейте времени на то, чтобы покопаться в нем и отыскать нужные.
Что такое журналистский жаргон? Это лоскутное одеяло, сотканное из сиюминутных слов – например, прилагательных, которые используются как существительные («великие», «бессмертные»). Это мир, где лидеры всегда «облечены властью», а их помощники всегда зовутся «гвардией», где будущие события всегда «грядут», а кто-то постоянно «бомбардирует» кого-то сообщениями. Вот уже много лет никто в Америке не отправлял телеграмму или меморандум. Облеченная властью дипломатка Кондолиза Райс в ожидании грядущих событий садится за стол и начинает бомбардировать свою гвардию инструкциями. Интересно, что бомбардируют в подобных случаях всегда яростно и из положения сидя. Какое оружие при этом пускают в ход, мне так и не удалось выяснить.
Вот заметка из популярного журнала, которую невозможно читать без смертельной скуки:
В минувшем феврале полицейский в штатском Фрэнк Серпико постучался в дверь к предполагаемому торговцу героином в Бруклине. Когда за дверью послышался шум, Серпико вышиб ее плечом, но тут же нарвался на пулю из револьвера двадцать второго калибра, которая угодила ему прямо в лицо. Каким-то чудом он выжил, однако в голове у него и по сию пору остаются жужжащие фрагменты, вызывающие головокружение и необратимую глухоту в левом ухе. Почти столь же болезненно подозрение, что его легко могли заманить в эту ловушку другие полицейские. Дело в том, что тридцатипятилетний Серпико вот уже четыре года в одиночку сражался против обыденной и повальной коррупции, заразившей, по его словам, все полицейское управление Нью-Йорка. Даже теперь растревоженное им осиное гнездо никак не может успокоиться. Хотя последствия грядущего отчета специальной комиссии еще ожидаются, у Серпико почти не осталось надежды, что…
Последствия грядущего отчета еще ожидаются, поскольку он грядущий, а диагноз «необратимая глухота» кажется несколько преждевременным. А что заставляет жужжать эти «жужжащие фрагменты»? Если в голове у Серпико до сих пор что-то жужжит, вряд ли это остатки пули. Но беда здесь не только в логических несуразицах; в первую очередь на читателя нагоняет тоску упорное нежелание автора подыскивать нестандартные замены самым затертым штампам. «Вышиб дверь плечом», «нарвался на пулю», «сражался в одиночку», «повальная коррупция», «растревоженное осиное гнездо» – эти унылые сочетания складываются в самую что ни на есть банальную писанину. Мы сразу понимаем, чего тут можно ожидать. Впереди не будет никаких сюрпризов – ни редкого слова, ни свежего взгляда. Это обычная журналистская халтура. Мы распознаем ее мгновенно – и бросаем читать.
Не давайте повода повесить на себя ярлык халтурщика. Единственный способ избежать этого – тщательно подбирать слова. Если вы написали, что изменения в правительстве произошли благодаря чьей-то тяжелой болезни или что компании слились благодаря экономическому кризису, спросите себя, стоит ли благодарить за такие события. Подмечайте, как выбирают слова другие авторы, и будьте придирчивы, когда ищете в нашем гигантском языковом арсенале те, что нужны вам. Главное достоинство пишущего – не скорость, а оригинальность.
Пусть у вас войдет в привычку читать то, что пишется сегодня, и то, что написано прежними мастерами. Писатели учатся на чужих примерах. Если бы меня спросили, как я научился писать, я ответил бы, что читал сочинения нравящихся мне авторов и пытался разобраться в том, как они делали свою работу. Но подражать имеет смысл только лучшим из лучших. Не надо думать, что раз статья напечатана в газете или журнале, то она непременно хороша. Неряшливая редактура в газетах встречается сплошь и рядом, в основном из-за нехватки времени, и писатели, употребляющие штампы, зачастую трудятся бок о бок с редакторами, которые видят так много штампов, что уже разучились их замечать.
Еще одна полезная привычка – заглядывать в словари. Мой любимый – Webster’s New World Dictionary, второе издание, хотя у меня, как и у всех помешанных на словах, есть и словари побольше, которые служат мне отличным подспорьем в более серьезных поисках. Если у вас возникли сомнения насчет смысла того или иного слова, отыщите его в словаре. Выясните его этимологию и проследите за тем, какие причудливые побеги дал его изначальный корень. Проверьте, нет ли у него значений, о которых вы не подозревали. Почувствуйте тонкие отличия между словами, которые считаются синонимами. Какая разница между «уговаривать», «уламывать», «улещивать» и «умасливать»? Раздобудьте себе словарь синонимов.
Выбирая слова и связывая их вместе, следите за тем, как они звучат. Это может показаться нелепым: ведь читатели читают глазами. Но на самом деле они слышат то, что читают, в гораздо большей степени, чем вы себе представляете. Поэтому такие особенности, как ритм и аллитерации, жизненно важны для каждой фразы. Даже занимаясь перечислением, писатель не просто составляет список из нужных ему слов, а располагает их таким образом, чтобы доставить удовольствие себе, а значит, и читателю. Последний ценит не только красоту предложенных ему словесных комбинаций, но и усилия, затраченные писателем ради того, чтобы сделать ему приятное. И радует читателя не то, что он видит, а то, что он слышит своим внутренним ухом.
Это убедительно доказывает Элвин Уайт в своих «Элементах стиля» – книге, которую каждый писатель обязан перечитывать хотя бы раз в год. Он предлагает нам попытаться видоизменить какую-нибудь из тех фраз, что уже пережили пару столетий, например крылатую фразу Томаса Пейна: «Настало время испытать силу человеческой души»:
В наше время человеческие души подвергаются испытаниям.
Жить в наше время – настоящее испытание!
Сейчас трудные времена для человеческих душ.
Если говорить о душе, времена сейчас трудные.
Фраза Пейна читается как стихи, а остальные четыре похожи на манную кашу – вот она, божественная тайна творчества! У хороших прозаиков обязательно есть поэтическая жилка, они всегда прислушиваются к тому, что пишут. Элвин Уайт – один из моих любимых стилистов, потому что я вижу в нем человека, чуткого к звучанию и модуляциям английской речи. Я наслаждаюсь тем (пусть и неслышным) звуковым узором, который образуют его слова, складываясь в предложение. Я стараюсь разгадать, как он перестраивал фразу, чтобы в результате она словно отдавалась эхом, или почему он предпочел одно слово другому при расстановке эмоциональных акцентов. Это вопрос разницы, к примеру, между «спокойным» и «безмятежным»: одно слово звучит мягко, а другое задевает в душе какие-то тревожные струнки благодаря своим довольно редким «з» и «ж».
Такие соображения, связанные со звуком и ритмом, должны учитываться всегда, что бы вы ни писали. Если ваши фразы тянутся одна за другой так вяло, что это нагоняет уныние даже на вас самих, прочтите их вслух (я всегда ориентируюсь на звучание и непременно прочитываю вслух все, что написал, прежде чем отправить заказчику). Тогда вы поймете, что с ними неладно. Проверьте, не добьетесь ли вы искомого разнообразия, если измените в них порядок слов, или подставите вместо какого-нибудь слова более свежее и непривычное, или поиграете с длиной фраз, чтобы они не звучали так, будто все вышли из одного синтезатора. Если в тексте время от времени попадаются короткие фразы, они производят замечательный эффект, как бы продолжая звучать у читателя в ушах.
Помните, что слова – единственные инструменты, которые имеются в вашем распоряжении. Научитесь пользоваться ими умело и изобретательно. И не забывайте: кто-то невидимый всегда вас слушает.