Уильям Мейкпис Теккерей
Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим
– Я выдал им долговые обязательства, сэр! – возразил я с достоинством.
– Да, но от чьего имени, несчастный вы мальчик, – от чьего имени? – взвизгнула миссис Фицсаймонс.
И только тут я спохватился, что подписывал векселя именем Барри Редмонд вместо Редмонда Барри. Но как мог я поступить иначе? Ведь это матушка потребовала, чтобы я так назвался.
Разразившись неистовой тирадой – о том, как он узнал мое имя по меткам на белье, и как я обманул его надежды и доверие, и как он заранее сгорает от стыда при мысли о необходимости открыть своим светским друзьям, что он пригрел на груди мошенника, – мистер Фицсаймонс подобрал с полу мое белье, платье, серебряные туалетные принадлежности и все прочие пожитки, заявив, что сию же минуту пошлет за полицией и отдаст меня в руки правосудия.
Во время первой половины его речи покаянные мысли о моей опрометчивости и о трудном положении, в какое я себя поставил, так смутили и ошеломили меня, что я не отвечал на его оскорбления и стоял как оглушенный, не раскрывая рта. Однако сознание опасности заставило меня очнуться.
– Послушайте, вы, мистер Фицсаймонс! – ответил я ему. – Так и быть: я открою вам, что принудило меня назваться другим именем – ибо меня и в самом деле зовут Барри, и более славного имени не найдется во всей Ирландии. Я оставил его, сэр, потому, что за день до приезда в Дублин убил человека в смертном поединке – англичанина, сэр, капитана на службе его величества, – и, если вы посмеете меня задержать, та же рука, что сразила его, покарает вас! Клянусь Небом, вам или мне не выйти отсюда живым!
Сказав это, я с быстротой молнии выхватил из ножен шпагу, воскликнул «ха-ха!», притопнул ногой и сделал выпад, коснувшись острием его груди против самого сердца. Капитан побледнел и отпрянул в страхе, меж тем как жена его бросилась нас разнимать.
– Милый Редмонд, – вскричала она, – успокойтесь! Фицсаймонс, неужто тебе нужна кровь этого младенца? Отпусти его на все четыре стороны, пусть уходит!
– По мне, пускай хоть повесится, – насупившись, проворчал Фицсаймонс, – да только поскорей. Ювелир и портной уже заходили, того гляди опять зайдут; это Моисей-закладчик его выдал, я от него первого слышал.
Из чего я заключил, что мистер Фицсаймонс носил в заклад свой новенький мундир, тот самый, которым он раздобылся у портного, когда последний впервые открыл мне кредит.
К чему же в итоге привела наша беседа? Куда мог теперь обратиться потомок Барри в поисках крова? Мой собственный дом был для меня закрыт вследствие злополучной дуэли. В Дублине я по юношескому легкомыслию навлек на себя судебное преследование. Но у меня не было ни минуты для раздумий и колебаний, как не было и угла, где искать спасения; Фицсаймонс после своей отповеди оставил мою комнату, все еще огрызаясь, но уже не питая ко мне злобы. Его жена потребовала, чтобы мы подали друг другу руки, и он обещал ничего не предпринимать против меня. Да и в самом деле, уж этому-то субъекту я ничего не был должен; напротив, за ним оставался карточный долг и у меня в кармане лежала его расписка. Что касается миссис Фицсаймонс, то она села на мою кровать и ударилась в слезы. У этой леди имелись свои недостатки, но сердце у нее было предоброе; и хоть все ее достояние составляли три шиллинга четыре пенса медью, бедняжка уговорила меня взять их на дорогу. На дорогу – но куда? Однако решение мое было принято: в городе находилось десятка два отрядов, набиравших солдат в наши доблестные полки, стоявшие в Америке и Германии; я знал, где найти такого вербовщика, – как-то я очутился с ним рядом в Феникс-парке на параде, и словоохотливый сержант указал мне главных лицедеев этого спектакля, за что я потом угостил его кружкой эля.
Я отдал шиллинг Сулливану, дворецкому Фицсаймонсов, и, выбежав на улицу, поспешил в маленькую харчевню, где стоял на квартире мой знакомый; не прошло и десяти минут, как он вручил мне шиллинг его величества. Я рассказал ему, не таясь, что я молодой дворянин, попавший в безвыходное положение, что я убил офицера на дуэли и хочу покинуть эту страну. Но я мог бы обойтись без этих объяснений. Король Георг в ту пору чересчур нуждался в солдатах, чтобы допытываться у каждого что и почему, и человек стольких дюймов росту, по словам сержанта, сгодился бы ему при любых условиях. Вербовщик сказал, что я и время выбрал удачное. В Данлири стоял транспорт в ожидании попутного ветра – и на этом-то транспорте, к которому я в тот же вечер направил свои стопы, ожидал меня величайший сюрприз, а какой – о том речь пойдет в следующей главе.
Глава IV, в которой Барри близко знакомится с военной славой
Я всегда чувствовал влечение к благородному обществу, и описание жизни низменной мне не по вкусу. А посему рассказ мой о среде, куда я теперь попал, будет по необходимости краток; по правде сказать, меня кидает в дрожь от этих воспоминаний. Тьфу, пропасть! Как представлю себе ад кромешный, куда нас, солдат, загнали, и это жалкое отребье, моих товарищей и собратьев – пахарей, браконьеров, карманников, которые бежали сюда, гонимые нуждой или законом (как это было, впрочем, и со мной), – краска стыда еще и сейчас заливает мои увядшие морщинистые щеки – страшно подумать, что мне пришлось унизиться до такого общества. И я, конечно, впал бы в полное отчаяние, если бы не произошли события, отчасти поднявшие мой дух и утешившие меня в моих горестях.
Первое утешение я почерпнул в доброй драке, состоявшейся на второй же день после моего прибытия на судно между мной и рыжеволосым детиной – форменным чудовищем, который попал в армию, ища избавления от жены-мегеры; несмотря на свои мускулы профессионального носильщика портшезов и кулачного бойца, он оказался бессилен с нею справиться. Однако стоило этому детине, – помнится, его звали Тул – бежать из объятий своей благоверной, как к нему вернулась обычная его храбрость и свирепость и он стал грозой для окружающих. В особенности доставалось от него нам – рекрутам.
Как я уже сказал, в кармане у меня гулял ветер, и я уныло сидел на кубрике над своим обедом из ломтика прогорклого бекона и заплесневелых сухарей, когда дошла моя очередь угоститься положенной солдату порцией рома с водой, которая подавалась в неаппетитной жестяной кружке вместимостью в полпинты. Этот кубок так зарос ржавчиной и грязью, что я невольно обратился к дневальному со словами:
– Эй, малый, подай сюда стакан!
Тут все эти подонки так и покатились со смеху, и особенно надсаживался, конечно, мистер Тул.
– Эй, подайте джентльмену полотенце да принесите ему в ушате черепахового супу! – гаркнуло чудовище, сидевшее против меня на палубе или, вернее, примостившееся на корточках. Сказав это, великан схватил мою кружку грога и осушил ее под новый взрыв ликования.
– Если хочешь досадить ему, спроси про его жену-прачку, она его колотит, – шепнул мне на ухо сосед, тоже весьма почтенная личность, бывший факельщик, разочаровавшийся в своей профессии и сменивший ее на военную карьеру.
– Уж не то ли полотенце, что гладила ваша жена, мистер Тул? – спросил я. – Она, говорят, частенько утирала им вам сопли.
– Спроси, почему он вчера к ней не вышел, когда она приехала его навестить? – снова подзадорил меня бывший факельщик.
Я отпустил по адресу Тула еще несколько плоских шуточек, пройдясь насчет мыльной пены, супружеских нежностей и утюгов, чем привел его в полное исступление, и между нами завязалась нешуточная перепалка.
Мы бы, конечно, тут же схватились, когда бы не ухмыляющиеся матросы, поставленные у дверей на случай, как бы кто из нас, пожалев о заключенной сделке, не вздумал удрать. Они разняли нас, угрожая примкнутыми штыками; однако сержант, спускавшийся по трапу и слышавший нашу перебранку, сказал, снизойдя к нашей малости, что, если мы хотим разрешить наш спор, как подобает мужчинам, в кулачном бою, фордек будет очищен и отдан в наше распоряжение. Однако же бокс, о котором говорил англичанин, был еще неизвестен в Ирландии, и мы условились драться на дубинках, каковым оружием я и расправился со своим противником ровно в пять минут, огрев его по глупой башке так, что он без признаков жизни растянулся на палубе, тогда как сам я отделался сравнительно легко.
Эта победа над бойцовым петухом с навозной кучи снискала мне уважение подонков, к числу которых принадлежал и я, и несколько подняла мое упавшее настроение; а тут дела мои еще поправились с прибытием на борт моего старого друга. Это был не кто иной, как мой секундант в роковой дуэли, по милости которой я оказался преждевременно выброшен в широкий мир, – капитан Фэган. Некий юный вельможа, командовавший в нашем полку ротой, решил сменить опасности суровой компании на приятности Мэлл и клубов и предложил Фэгану с ним поменяться, на что последний, чьей единственной опорой в жизни была его сабля, охотно согласился. Сержант проводил с нами учение на палубе (на потеху матросам и офицерам корабля, наблюдавшим нас со стороны), когда катер доставил с берега нашего капитана. И хотя я вздрогнул и залился краской, нечаянно встретясь с ним глазами, – шутка ли, я, наследник дома Барри, в таком унизительном положении! – клянусь, я чрезвычайно обрадовался, увидев родное лицо Фэгана, обещавшее мне поддержку и дружбу. До этого я пребывал в таком унынии, что непременно удрал бы с корабля, если бы представилась малейшая возможность и если бы нас не сторожили неусыпно, чтобы помешать таким попыткам. Фэган украдкой дал мне понять, что узнал меня, но остерегся выдать окружающим наше давнишнее знакомство; и только на третьи сутки, когда мы простились с Ирландией и вышли в открытое море, он позвал меня к себе в каюту и, сердечно со мной поздоровавшись, сообщил долгожданные новости о моих родных.
– Слышал я о твоих дублинских похождениях, – сказал он. – Ты начинаешь рано, совсем как твой отец, но, в общем, ты с честью вышел из трудного положения. Почему же ты не ответил твоей бедной матушке? Она без конца писала тебе в Дублин.
Я сказал, что не раз заходил на почту, но там не было писем на имя мистера Редмонда. Мне не хотелось говорить, что после первой недели в Дублине я совестился писать домой.
– Давай пошлем письмо с лоцманом, – предложил Фэган, – ему через два часа возвращаться на берег. Напиши, что ты жив-здоров и женат на блондинке Бесс[24]. – (Когда он заговорил о женитьбе, я не удержался от вздоха.) – Вижу, вижу, ты все еще думаешь о некоей леди из Брейдитауна, – продолжал он, смеясь.
– Здорова ли мисс Брейди? – осведомился я.
Сознаюсь, мне стоило труда выговорить это имя. Я действительно все еще думал о Норе. Если я и забыл ее среди дублинских развлечений, то несчастье, как я заметил, располагает человека к чувствительности.
– На свете осталось только семь барышень Брейди, – сказал Фэган с оттенком торжественности в голосе. – Бедная Нора…
– Господи боже! Что с нею? – Я подумал, уж не горе ли ее убило?
– Ее крайне огорчил твой отъезд, и она в замужестве искала утешения. Теперь она миссис Джон Квин.
– Как – миссис Джон Квин? Значит, есть еще и другой Джон Квин? – спросил я, остолбенев.
– Нет, все тот же, мой мальчик. Он исцелился от своей раны. Пуля, которой ты его сразил, не причинила ему большого вреда. Она была из пакли. Неужто семейство Брейди позволило бы тебе вытащить у них из кармана полторы тысячи годовых? – И Фэган поведал, что, желая убрать меня с дороги, так как трус-англичанин ни за что бы не женился из страха предо мной, семейство Брейди придумало этот фортель с дуэлью. – Но ты и вправду попал в него, Редмонд, этаким основательным патроном из пакли; поверишь ли, болван так перепугался, что целый час лежал замертво. Мы уж потом рассказали все твоей матушке; ну и взбучку она задала нам! Она с десяток писем отправила тебе в Дублин, но, видимо, на твое настоящее имя, а тебе и в голову не пришло им назваться.
– Подлый трус! – воскликнул я (хотя, не скрою, почувствовал большое облегчение при мысли, что я не убил Квина). – Неужто Брейди из замка Брейди согласились принять такого подлеца в одну из самых старых и почтенных фамилий, какие только есть на свете?
– Он выплатил долг твоего дяди по закладной, – отвечал Фэган, – и завел Норе карету шестериком, а теперь продает свой патент, и лейтенант ополчения Улик Брейди метит на его роту. В общем, семейство твоего дядюшки сумело взять к ногтю этого труса. Обработали на славу. – И, смеясь, он рассказал мне, как это было сделано. Квин собрался было сбежать в Англию, но Мик и Улик глаз с него не спускали, пока честь честью не сыграли свадьбу и счастливая парочка не укатила в Дублин. – Кстати, как у тебя с деньгами, малыш? – спросил добродушный капитан. – Можешь смело брать у меня. Я тоже выудил у мистера Квина несколько сотен на свою долю, и, пока они не кончились, нуждаться ты не будешь.
Он усадил меня писать матушке, что я и сделал, покаявшись ей в самых искренних и смиренных выражениях в том, что промотал ее деньги, и пояснив, что я все это время находился в роковом заблуждении, а теперь записался волонтером и еду в Германию. Едва я кончил письмо, как лоцман объявил, что возвращается на берег; и он уплыл на своем катере, забрав с собой вместе с моим посланием прощальные приветы и других тоскующих душ, обращенные к друзьям в старой Ирландии.
Хоть я много лет именовался капитаном Барри и хоть я был в этом качестве известен первым лицам Европы, сейчас уже можно признаться, что у меня было не больше прав на это звание, чем у многих джентльменов, кои им щеголяют, и что из всех воинских знаков отличия мне были присвоены только шерстяные капральские нашивки. Я был произведен в капралы Фэганом во время нашего плавания к устью Эльбы, и производство мое было подтверждено на terra firma[25]. Мне, правда, обещали чин сержанта, а со временем, быть может, и прапорщика, при условии, что я сумею отличиться; но судьбе неугодно было, чтоб я долго оставался английским солдатом, как вы вскоре увидите.
Тем временем наше плавание протекало вполне благополучно. Фэган рассказал о моих приключениях своим собратьям-офицерам, и они меня не обижали, а победа над дюжим носильщиком обеспечила мне уважение товарищей по фордеку. Побуждаемый поощрениями и строгими разносами Фэгана, я выполнял свои обязанности как должно; но при всем моем дружелюбии и снисходительности в обращении с простыми рядовыми на первых порах держался на расстоянии, считая их общество для себя унизительным, и даже заслужил у них кличку Милорд. Сильно подозреваю, что это бывший факельщик, зубоскал и продувная бестия, наградил меня таким прозвищем; впрочем, я ни минуты не сомневался, что меня еще будут так называть – наравне с любым пэром Англии.
Я недостаточно философ и историк, чтобы судить о причинах пресловутой Семилетней войны[26], в которую ввергнута была в ту пору вся Европа. Обстоятельства, ее вызвавшие, казались мне всегда чрезвычайно запутанными, а книги, ей посвященные, написаны столь невразумительно, что я редко чувствовал себя умнее, кончая главу, нежели к ней приступая, а потому я не собираюсь обременять читателя личными соображениями о сем предмете. Единственное, что мне известно, – это что привязанность его величества к своим ганноверским владениям сделала его непопулярным в Английском королевстве[27], в то время как мистер Питт возглавлял антигерманскую партию[28]; и вдруг с приходом Питта на пост министра вся страна приветствовала войну с таким жаром, с каким раньше ее осуждала. Победы при Деттингене и Крефельде были у всех на устах, и «протестантский герой», как величали у нас безбожника Фридриха Прусского, был провозглашен у нас «святым», невдолге после того, как мы в союзе с австрийской императрицей чуть было не объявили ему войну. Неисповедимыми судьбами мы оказались на стороне Фридриха, в то время как императрица австрийская, французы и русские заключили против нас союз; помню, когда вести о битве при Лиссе достигли нашего богоспасаемого уголка в Ирландии, мы сочли это великой победой протестантской веры: жгли потешные огни, разводили костры и отслужили в церкви молебен, а потом из года в год отмечали дни рождения прусского короля; дядюшка в этот день обязательно напивался, как, впрочем, и при всяком удобном поводе. Большинство рядовых, зачисленных вместе со мной, были, конечно, католики (да и вообще английская армия кишит ими, их безотказно поставляет наша страна), и вот католикам и приходилось защищать протестантскую веру вместе с Фридрихом, а он, в свою очередь, бил протестантов-шведов и протестантов-саксонцев, не говоря уже о русских, исповедующих православие, и о католических войсках императора[29] и французского короля[30]. Именно против последних и действовал английский вспомогательный корпус, ибо, как известно, в чем бы ни заключались нелады между англичанином и французом, дело у них быстро доходит до драки.
Мы высадились в Куксгавене. Я и месяца не пробыл в курфюршестве, как превратился в высокого ладного солдата и, будучи от природы склонен к воинским экзерцициям, вскоре так понаторел в солдатской муштре, что разве только старейший сержант в полку мог со мной сравниться. Однако мечтать о военной славе хорошо, отдыхая у себя дома в покойных креслах или будучи офицером в нарядном мундире, джентльменом среди джентльменов, с надеждами на производство. Бедные же парни с шерстяными нашивками не знали этих окрыляющих надежд. Когда мимо проходил офицер, я до слез стыдился своего грубого красного кафтана; сердце у меня щемило, когда во время обхода я слышал веселые голоса, доносившиеся из офицерского буфета; гордость моя страдала оттого, что вместо помады и пудры, приличествующих джентльмену, мы вынуждены были склеивать волосы свечным салом и мукой. Да, я всегда тянулся к возвышенному и изящному, и то ужасное общество, куда я попал, внушало мне отвращение. Мог ли я рассчитывать на повышение в чине? Ведь у меня не было богатых родственников, которые купили бы мне патент. Вскоре я так пал духом, что мечтал о решительном сражении, призывал спасительную пулю и только дожидался удобного случая дезертировать.
Подумать только, что мне, потомку ирландских королей, какой-то негодяй-мальчишка, едва со школьной скамьи в Итоне, грозил палочным караулом, и он же звал меня в лакеи, а я ни в тот, ни в другой раз не убил его! В первом случае (не стыжусь в том признаться) я разразился слезами и самым серьезным образом подумывал о самоубийстве – так нестерпимо было мне подобное унижение. Хорошо еще, что мой добрый друг Фэган вовремя меня утешил, поделившись со мной следующими соображениями.
– Не принимай этого близко к сердцу, бедный мой мальчик! – сказал он. – Палочные удары не такой уж позор. Все зависит от точки зрения. Прапорщика Фэйкенхема всего лишь месяц назад самого пороли в Итоне. Держу пари, что спина у него еще и сейчас свербит. Выше голову, мой мальчик! Неси честно службу, будь джентльменом, и ничего худого с тобой не случится.
Потом уже я узнал, что мой заступник учинил мистеру Фэйкенхему разнос, предупредив, что, если такое повторится, он, Фэган, сочтет это за личное оскорбление, после чего тот на время унялся. С сержантами я сам поладил, пригрозив, что, если кто меня ударит, я убью его на месте, я не посмотрю ни кто он таков, ни какое мне за это будет наказание. И было в моих словах нечто столь убедительное, что вся свора приняла их во внимание, и, пока я находился на английской службе, ни одна трость не коснулась моей спины. Я и в самом деле был в таком бешеном, мрачном состоянии духа, что, клянусь, только и мечтал услышать, как над моим гробом играют траурный марш. С производством в капралы положение мое кое в чем улучшилось: в виде особой милости мне было позволено столоваться с сержантами. Я угощал этих каналий вином и проигрывал им деньги, которыми бесперечь снабжал меня мой добрый друг.
Наш полк, расквартированный под Штаде и Лунебургом, получил приказ срочно двигаться на юг, к Рейну; ибо поступили сообщения, что при Бергене, близ Франкфурта-на-Майне, наш фельдмаршал князь Фердинанд Брауншвейгский потерпел поражение – или, вернее, встретил отпор – в своей атаке на французов под командою герцога Бролио и вынужден был отойти на новые позиции. Но едва союзники отступили, французы двинулись вперед в неудержимом марше, угрожая занять Ганноверское курфюршество нашего всемилостивейшего монарха, как это уже было однажды, когда д’Эстре побил героя Куллоденского, доблестного герцога Камберлендского, и принудил его подписать капитуляцию в Зевенском монастыре. Наступление на Ганновер каждый раз вселяло смятение в царственную грудь английского короля: мы получили свежие подкрепления, нам и нашему союзнику, прусскому королю, были присланы конвойные суда с казной; и если, невзирая на такую подмогу, армия под началом князя Фердинанда была все же значительно слабее, нежели силы вторгнувшегося неприятеля, зато мы могли похвалиться лучшим снабжением, а также величайшим в мире полководцем – я мог бы прибавить сюда также испытанную британскую храбрость, но чем меньше мы об этом скажем, тем лучше! К сожалению, милорду Джорджу Сэквиллю не удалось увенчать себя лаврами под Минденом; в противном случае там была бы одержана одна из величайших побед нашего времени.
Выйдя наперерез французам в их продвижении вглубь курфюршества, князь Фердинанд мудро взял в полон вольный город Бремен, сделал его своим цейхгаузом и арсеналом и стал собирать вокруг него войска, готовясь дать знаменитое Минденское сражение.
Когда бы эти записки не придерживались правды, когда бы я отважился сказать здесь хоть слово, на которое не давали бы мне право мои личные наблюдения, я, уж верно, изобразил бы себя героем какого-нибудь чудесного увлекательного приключения и по примеру наших романистов представил бы читателю великих людей того замечательного времени. Эти борзописцы (я имею в виду сочинителей романов), избрав героем какого-нибудь барабанщика или мусорщика, непременно сведут его с могущественными лордами или другими выдающимися личностями страны; ручаюсь, что ни один из них, описывая битву при Миндене[31], не упустил бы случая вывести на сцену князя Фердинанда, милорда Джорджа Сэквилла и милорда Грэнби. Мне ничего не стоило бы сказать, будто я присутствовал при том, как лорд Джордж получил предписание двинуть в бой кавалерию и разбить наголову французов и как он отказался выполнить этот приказ и таким образом упустил величайшую победу. Дело в том, что я находился в двух милях от кавалерии, когда на лорда нашли роковые сомнения, и никто из нас, солдат, не знал, что случилось, пока мы не разговорились о событиях этого дня, собравшись вечером за котлами, чтобы отдохнуть от кровопролитных трудов. В этот день я не видел никого рангом выше нашего полковника или нескольких полковых адъютантов, промчавшихся мимо меня в пороховом дыму, – вернее, никого из наших. Ничтожный капрал (каковым я был тогда, к великому моему стыду) обычно не приглашается в общество командиров и великих мира сего; зато, уж будьте покойны, я побывал в отличном обществе, если говорить о французах, так как их полки – Лотарингский и Королевских кроатов – атаковали нас в течение всего дня; а на такие смешанные сборища доступ открыт равно знатным и незнатным. Хоть я и не люблю хвалиться, однако должен упомянуть, что я весьма коротко познакомился с полковником кроатов, ибо проколол его насквозь штыком, а также уложил беднягу-прапорщика – он был так молод, так мал и тщедушен, что, кажется, случись мне задеть его косичкой, я из него и то бы вышиб дух. Кроме того, я убил еще четырех офицеров и нижних чинов, а в кармане бедняги-прапорщика обнаружил кошелек с четырнадцатью луидорами и серебряную коробочку с леденцами: первый подарок пришелся мне особенно кстати. Сдается мне, если бы люди так попросту рассказывали о битвах, в коих они участвовали, истина только выиграла бы. Все, что мне известно о знаменитом Минденском сражении (не считая книг), сводится к вышесказанному. Серебряная бонбоньерка прапорщика и его кошелек с золотом; восковое лицо бедного малого, когда он упал навзничь; крики «ура» моих товарищей, когда я под сильным огнем подполз к нему, чтобы обшарить его карманы; их вопли и проклятия, когда мы схватились врукопашную с французами, – все это поистине не слишком возвышенные воспоминания, и лучше на них не задерживаться. Когда мой добрый друг Фэган упал, сраженный пулей, другой капитан, его собрат и близкий приятель, повернувшись к лейтенанту Росону, немногословно сказал; «Фэган вышел из строя; Росон, переймите вы командование ротой!» Вот и вся эпитафия, которой удостоился мой храбрый покровитель. «Я оставил бы тебе сотню гиней, Редмонд, – были его последние слова, – но вчера мне чертовски не повезло в фараон». И он слабо сжал мне руку; но тут раздался приказ «Вперед!» – и мне пришлось его покинуть. Когда же мы вскоре вернулись на это место, он все еще был там, но дыхание жизни оставило его. Кто-то из наших успел сорвать с него эполеты и, конечно, побывал в его кошельке. Вот в каких негодяев и головорезов превращает людей война! Хорошо вам, джентльмены, рассуждать о рыцарских временах! А вы вспомните лучше, какое голодное зверье вы за собой ведете – людей, взращенных в нищете, скотски невежественных, людей, наученных гордиться своими кровавыми подвигами, людей, не знающих иных развлечений, кроме пьянства, разврата и грабежа. Вот каковы те ужасные орудия, с помощью которых ваши великие воины и короли совершили свои злодеяния в этом мире. И если мы в наши дни восхищаемся Фридрихом Великим, как его теперь зовут, – его философией, либерализмом, его военным гением, то я, который служил ему и видел как бы из-за кулис это явленное миру феерическое зрелище, не могу вспомнить о нем без ужаса. Сколько преступлений, несчастий, сколько насилий над чужой свободой надо сложить вместе, чтобы получить в сумме этот апофеоз славы! Мне вспоминается день, недели три спустя после Минденского сражения, и крестьянская хижина, куда мы забрели; и как старая крестьянка с дочерьми, дрожа всем телом, угощала нас вином; и как мы перепились; и как запылало жилище гостеприимных хозяек: горе несчастному, который спустя какое-то время вернется в родные края, чтобы разыскать свой дом и свою семью!
