Уильям Линдсей Грешем
Аллея кошмаров
Роман «Переулок кошмаров» (Nightmare Alley) выходит под заголовком «Аллея кошмаров» – так в российском прокате локализовано название новой экранизации.
Никакой аллеи ни в книге, ни в фильме, разумеется, нет.
Посвящается Джой Дэвидмен
Ясновидящая мадам Созострис
Сильно простужена, однако, несмотря
на это обстоятельство,
В Европе слывет мудрейшей из женщин
С колодою ведьминских карт. Она говорит:
Вот ваша карта – Утопший Моряк-Финикиец
(Вот жемчуг очей его! Вот!),
Вот Белладонна, Владычица Скал,
Примадонна.
Вот Несущий Три Посоха, вот Колесо,
Вот Одноглазый Торговец, а эту карту
Кладу рубашкой, не глядя —
Это его поклажа. Что-то не вижу
Повешенного. Бойтесь смерти от воды…
Т. С. Элиот. Бесплодная земля. I. Погребение мертвого (перев. С. Степанова)
А то еще видал я Кумскую Сивиллу в бутылке.
Дети ее спрашивали: «Сивилла, чего тебе надо?», а она в ответ: «Помирать надо».
Петроний Арбитр. Сатирикон. XLVIII (перев. В. Амфитеатрова-Кадашева)
William Lindsay Gresham NIGHTMARE ALLEY Copyright © 1946 by William Lindsay Gresham Copyright renewed © 1974 by Renee Gresham By arrangement with the proprietor All rights reserved
Перевод с английского Александры Питчер
© А. Питчер, перевод, послесловие, примечания, 2022
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2022 Издательство АЗБУКА®
Карта I
Глупец
С закрытыми глазами, в пестром шутовском наряде, идет к пропасти на краю света.
Стэн Карлайл стоял в брезентовом балагане, подальше от входа, освещенного электрической лампочкой, и глядел на гика в огороженном загончике.
Тощий тип в косматом черном парике был наряжен в исподнее шоколадного цвета. Коричневый грим на изможденном лице смазался и потек от жары, а вокруг рта и вовсе стерся.
Гик прислонился к ограде. У его ног ленивыми кольцами свернулись несколько – до смешного мало – змей, разморенных духотой летней ночи и ошалевших от яркого света. Один королевский ужик пытался заползти на ограду, но раз за разом срывался вниз.
Стэн любил змей; ему не нравилось, что они пребывают в обществе этого типа. Речь зазывалы у входа звучала все громче и напористее. Стэн невольно повернул голову.
– …Откуда он взялся, одному Богу известно. Его обнаружили на необитаемом острове в пятистах милях от побережья Флориды. Друзья мои, в этом шатре вы увидите одну из необъяснимых загадок вселенной. Человек это или зверь? Вы сможете посмотреть на него в естественной обстановке, где он окружен самыми ядовитыми рептилиями на свете. И он нянчится с ними, как мать со своими малютками. Он не ест, не пьет, а питается исключительно воздухом. И как раз сейчас его будут кормить. Тем, кто желает своими глазами увидеть это необыкновенное зрелище, придется раскошелиться, но стоит это удовольствие не доллар и даже не четвертак, а всего один дайм, то есть жалкий десятицентовик или две пятицентовые монетки. Всего десятая часть доллара! Торопитесь! Число мест ограничено.
Стэн отошел к задней стенке балагана.
Гик пошарил под дерюгой и что-то нащупал. Чпокнула пробка, послышались торопливые глотки и резкий выдох.
В балаган устремились лохи: парни в соломенных шляпах, с пиджаками, переброшенными через руку, очередная толстуха с глазами-бусинами. У толстух всегда глаза-бусины, рассеянно подумал Стэн. Утомленная женщина с худенькой девчушкой, которой пообещали показать все балаганы. Еще один забулдыга. Словно калейдоскоп – узор постоянно меняется, а стеклышки остаются теми же.
Клем Хотли, хозяин цирка и церемониймейстер балагана «Десять в одном», прошел сквозь толпу, вынул из кармана фляжку с водой, сделал глоток, прополоскал горло и сплюнул. Поднялся на помост. Низкий вкрадчивый голос заставил зрителей притихнуть.
– Позвольте напомнить вам, уважаемые, что мы проводим показ исключительно в научных и общеобразовательных целях. Эту самую тварь…
Какая-то женщина заглянула в загон, увидела крохотного ужика, который не прекращал попыток заползти на ограду, и испуганно взвизгнула.
– Эту тварь изучали лучшие умы Европы и Америки и объявили ее человеком. То есть у него есть две руки, две ноги, голова и туловище, как у человека. Но в черепе под этими космами скрывается мозг дикого зверя. Ему привычнее среди рептилий, чем среди людей.
Гик ловко ухватил черную змею так, чтобы она его не укусила, и начал баюкать, бормоча что-то неразборчивое.
Хотли умолк. Посетители вытянули шеи.
– Вам, наверное, интересно, как он живет среди ядовитых змей. Видите ли, друзья мои, змеиный яд на него не действует. Но если бы он цапнул меня, то мне не помогло бы ничего на свете.
Гик глухо заворчал и сощурился на яркий свет лампочки. Стэн заметил, как в уголке оскаленного рта блеснул золотой зуб.
– Дамы и господа, поверьте, я не для красного словца заявляю, что эта тварь – дикий зверь, а не человек. Сейчас вы убедитесь в этом самолично. Стэн… – Хотли обернулся к светловолосому пареньку с ярко-голубыми глазами. – Стэн, пора продемонстрировать уважаемой публике, как он питается. Дай корзинку.
Стэнтон Карлайл наклонился, подхватил небольшую корзину и поднял ее над головами зрителей. Толпа дружно отшатнулась к выходу. Клем Хотли, зазывала, примирительно хохотнул:
– Не волнуйтесь, друзья мои. Тут нет ничего страшного. Всего-навсего… – Он вытащил из корзинки жалобно кудахчущую курицу, показал ее публике и жестом потребовал молчания.
Посетители заглянули за ограду.
Гик, стоя на четвереньках, раззявил рот. Зазывала швырнул курицу в загон. Взвихрились перья.
Гик затряс черной куделью парика, метнулся к курице и попытался ее схватить. Курица расправила куцые крылья и заметалась туда-сюда. Гик на карачках ползал за ней.
На перемазанном краской лице впервые появилось оживление. Гик щурил воспаленные глаза и беззвучно шевелил губами. Стэн разобрал слова: «Ах ты, сволочь!»
Он незаметно выбрался из толпы. Зрители с любопытством глядели в загон. Стэн сунул руки в карманы и зашагал к выходу из балагана.
Из загона неслось испуганное кудахтанье. Зрители шумно вздохнули. Какой-то пьянчуга хлопнул замызганной соломенной шляпой по ограде:
– Хватай курицу, болван! Ну хватай же!
Какая-то женщина взвизгнула и нервно запрыгала на месте; толпа исторгала вековечные стенания, тела прижимались к брусьям ограды, давили на нее. Кудахтанье внезапно смолкло, клацнули зубы, послышалось натужное кряхтение.
Стэн поглубже всунул руки в карманы, толкнул полог и по площади, где среди остальных шатров цирка стоял балаган «Десять в одном», прошел к воротам главного ограждения. Там он вытащил руки из карманов, разжал кулак. На ладони лежал сверкающий пятидесятицентовик. Стэн потянулся к монетке, и она исчезла. По его лицу расплылась загадочная улыбка, скрывающая торжествующее презрение. Он ощупал шов белых фланелевых брюк – и монетка снова оказалась у него в пальцах.
В летней ночи дешевыми стекляшками мерцали гирлянды колеса обозрения. Переливчатые завывания парового органчика звучали утомленно, будто его трубы изнемогали от усталости.
– Господи, как же жарко!
Клем Хотли, зазывала, стоял рядом со Стэном, промокая носовым платком насквозь пропотевшую ленту на соломенной шляпе.
– Стэн, сбегай в киоск, возьми мне лимонада. Вот тебе десять центов. И себе тоже купи.
Стэн вернулся с запотевшими бутылками. Хотли благодарно поднес свою к губам.
– Боже мой, у меня горло болит, как бычья задница, искусанная слепнями.
Стэн неторопливо пил свой лимонад.
– Мистер Хотли?
– Чего тебе?
– А где вы взяли гика? Он один такой? В смысле он такой уродился, что любит откусывать головы курам?
Клем медленно прищурил глаз:
– Знаешь, малец, я тебе вот что скажу: у цирковых лучше ничего не спрашивать. Тогда тебе никто не соврет.
– Ладно. Но как вы нашли вот этого типа? Увидели, как он гоняется за курами, и придумали номер?
Клем сдвинул шляпу на затылок.
– Ты мне нравишься, малец. Очень нравишься. И за это я тебя уважу. Не дам пинка под зад. Доволен?
Стэн усмехнулся, не сводя невозмутимых ярко-голубых глаз с Хотли.
Зазывала понизил голос:
– Ну раз уж мы с тобой друзья, не буду вешать тебе лапшу на уши. Хочешь знать, откуда берутся гики? Так вот, их не находят. Их делают.
Он многозначительно умолк. Стэнтон Карлайл не шевельнулся.
– Хорошо, допустим, их делают. Но как?
Хотли схватил его за рубашку и притянул поближе.
– Слушай, малец, тебе что, схему нарисовать? Короче, всегда найдется кто-нибудь подходящий – не гик, а какой-нибудь горький пьяница. Из тех, что без бутылки ни дня не живут. Ну и говоришь ему: «Есть работенка. Временная. Мы ищем нового гика, а ты пока надевай его костюм и притворяйся что есть сил». Потом объясняешь, что ему дадут бритву. Как поймает курицу, пусть чиркнет лезвием ей по шее и сделает вид, будто пьет кровь. И с крысами то же самое. Лохи все равно ничего не разглядят. – Хотли оглядел площадь, оценивая толпу, а потом снова повернулся к Стэну. – Так вот, он с недельку этим позанимается. Главное, каждый день снабжать его выпивкой и давать отоспаться. Ему все это нравится. Он думает, что попал в рай. Через неделю ты ему и говоришь: «Ну что, мы нашли настоящего гика. Вали отсюда». Он пугается, потому что пьянице всегда страшно лишиться выпивки, и спрашивает: «А в чем дело? Я же стараюсь…» Тогда ты ему: «Плохо стараешься. Какой лохам интерес глазеть на подставного гика? Возвращай костюм и убирайся восвояси». Поворачиваешься и уходишь. А он бежит за тобой, умоляет его оставить. Ну, ты и говоришь: «Ладно, но только на сегодня. Назавтра уйдешь». И вручаешь ему бутылку. Ну а вечером начинаешь учить его уму-разуму. По всем правилам. Слово за слово, он начинает думать о том, как протрезвеет и как ему будет плохо с похмелья. Ты все говоришь, говоришь, а потом швыряешь ему курицу. Все, гик готов.
Из балагана гика выходили зрители, унылые, вялые и молчаливые, – все, кроме забулдыги. Стэн смотрел на них со странной улыбкой – счастливой и рассеянной. Так улыбается заключенный, обнаружив напильник в пироге.
Карта II
Маг
Одной рукой вздымает к небесам огненный жезл, а другой указывает на землю.
– …Подходите, подходите, уважаемые, позвольте обратить ваше внимание на зрелище на первом помосте. Дамы и господа, сейчас вы станете свидетелями замечательной демонстрации невероятной физической силы. Да, среди вас тоже есть силачи, но смею заверить вас, господа, что в сравнении с тем, кого вы сейчас увидите, любой кузнец или атлет – сущий младенец. В этом теле греческого бога скрыта мощь африканской гориллы. Дамы и господа, я счастлив представить вам Геркуло, самого совершенного человека на свете.
Бруно Гертц: Если бы она хотя бы раз взглянула на меня, когда я скидываю халат, то я с радостью умер бы в тот же миг. Um Gottes willen[1], да я бы своими руками вырезал себе сердце из груди и отдал бы ей на блюдечке. Неужели она не понимает? Я ведь даже не осмелюсь коснуться ее пальцев на сеансе в синематографе. Ну почему мужчинам всегда приходится так страдать из-за женщин? Я ведь даже Зене не могу рассказать, как я по ней вздыхаю, ведь Зена обязательно попытается нас свести, а я почувствую себя полным dummkopf[2], потому что не посмею с ней заговорить. Молли… какое прекрасное имя… очень Amerikanische[3]. Она меня никогда не полюбит, я вот прямо всем сердцем чувствую. И все равно голыми руками раздеру в клочья любого волка в клетке, если он вздумает ее обидеть. Может быть, Молли это увидит. Может, тогда и догадается о моих чувствах и скажет мне что-нибудь такое, что я на всю жизнь запомню. И буду вспоминать потом, когда вернусь в Вену.
– Сюда, сюда, пожалуйста. Подойдите поближе, а то экспонат у нас тут не из самых крупных, правда, майор? Дамы и господа, позвольте представить вам, исключительно в познавательных и общеобразовательных целях, майора Москита, самого крохотного человека в мире. Двадцати дюймов, двадцати фунтов и двадцати лет – но для своего возраста мыслит он широкомасштабно. Если кто-то из дам пожелает познакомиться с ним после представления, обращайтесь ко мне, я все устрою. А сейчас майор исполнит для вас свой коронный номер: пройдется чечеткой и споет замечательную песню «Милая Рози О’Грейди». Прошу вас, майор!
Кеннет Хорсфилд: Интересно, а если поднести зажженную спичку к носу этого орангутанга, загорятся волосы у него в ноздрях или нет? Боже мой, ну что за обезьян! Вот связать бы по рукам и ногам, раскрыть ему рот пошире, а я бы сидел в кресле, покуривал сигару и отстреливал бы ему зубы один за другим. Мартышки. Чисто мартышки. Особенно дамочки. Лица у всех одутловатые, круглые, что твоя луна. Так бы и стукнул по ним молотком, чтоб разлетелись ошметками, как тыквы. Ишь, как рты пораззявили, точно бездонные ямы – багровые, сальные, грязные. И сами они все сальные и грязные.
О господи, ну вот, началось. Все те же шуточки. Одна дамочка прикрылась ладошкой, шепчет на ухо своей товарке. Ох, еще раз увижу такую вот руку, услышу такие вот шепотки, честное слово, не выдержу, заору во всю глотку. Миллионы дамочек, и вечно одна и та же шуточка, ладошкой прикрытая. А та дурында, что ее слушает, вечно что-то жует. В один прекрасный день я их всех перестреляю. Зря, что ли, ствол в сундуке припрятан? Не в бойскауты же мне с ним играть. Вот эту самую дамочку первой пристрелю. Давно бы уже всех перебил, как цыплят, но они же начнут гоготать, потому как мне приходится одной рукой держать рукоять, а другой – спускать курок.
Джо Пласки:
– Благодарю вас, профессор. Дамы и господа, меня именуют Получеловеком-акробатом. Как видите, ноги-то у меня имеются, только пользы от них никакой. В детстве меня сразил младенческий паралич, вот они и не выросли. Тогда я решил связать их узлом потуже, чтобы не мешали, и заниматься своим делом. Вот так я поднимаюсь по лестнице. На руках. Без проблем. Прыг-скок да подскок, под самый потолок. Поворачиваемся и спускаемся. Видите, ничего сложного. Спасибо, дамы и господа. А вот этот трюк я сам лично изобрел. Иногда в переполненном трамвайном вагоне нет места стоять на обеих руках. В таком случае я поступаю очень просто. Внимание! Опля! И стою на одной руке. Спасибо, уважаемые. Следующим номером нашей программы я продемонстрирую вам то, что еще не удавалось ни одному акробату в мире. Обратное сальто-мортале с рук, с приземлением на руки. Готовы? Ну, начнем. Это первоклассный трюк – в моем исполнении. Зрители в первом ряду, вы б лучше отступили на пару шагов. Нет-нет, не беспокойтесь. Я пошутил. Пока что я ни разу не промахивался и, как видите, до сих пор живой. Итак, приготовились… Алле-оп! И кувыркнулись. Огромное спасибо, дамы и господа. Что ж, теперь подходите поближе, начинаем раздачу сувениров. Нет, разумеется, жить-то на что-то надо, поэтому раздаю не бесплатно, но почти. Вот, например, небольшой сборник всяких песен, декламаций, шуток, прибауток и салонных игр. И обойдется он вам не в доллар, и даже не в пятьдесят центов, а всего-то в крошечный десятицентовик. Подумать только, дамы и господа, какие-то жалкие десять центов позволят вам целый вечер развлекаться напропалую. Более того, только на сегодняшнем представлении к сборнику прилагается вот эта бумажная танцовщица. Поднесите к ней спичку – видите, как она просвечивает? А вот таким образом ее можно заставить плясать. Вам угодно? Спасибо, приятель. Что ж, дамы и господа, разбирайте – тут и песни, и стихи, и остроумные шутки, и афоризмы великих людей… Всего за десять центов…
Сестра написала, что у обоих детей коклюш. Надо бы послать ей коробку красок, чтобы было чем развлечь малышей. Дети обожают рисовать. И цветные мелки тоже пошлю.
– Мартин-мореход, живая картинная галерея. Дамы и господа, этот молодой человек с раннего детства странствовал по морям. После жуткого кораблекрушения юноша попал на тропический остров, где встретил старого моряка, корабль которого давным-давно разбился о скалы, а несчастный чудом уцелел и провел на острове почти всю свою жизнь. Все, что ему удалось спасти, – набор инструментов для татуировки. Старик обучил Мартина этому замечательному искусству. Почти все изображения выполнены самим Мартином. Повернись-ка, мореход. Взгляните на его спину. Там воспроизведена известная картина, «Твердыня вечная». А на груди – повернись к людям, мореход, – изображен взрыв броненосца «Мэн» в Гаванской бухте. Кстати, если среди зрителей найдутся желающие заполучить на руку трехцветное изображение якоря, американского флага или имени возлюбленной, подходите к помосту, не стесняйтесь. Мореход предлагает вам свои услуги. Боязливых просят не обращаться.
Фрэнсис Ксавье Мартин: Эх, какая все-таки красавица эта брюнеточка на электрическом стуле. Вот бы ее осчастливить, да так, чтоб мало не показалось… Только Бруно на меня обрушится тонной кирпичей… Интересно, запомнила ли меня та рыженькая, из Уотервилля? Господи, как подумаю, так сразу и стояк. Фигуристая такая, а главное – с понятием. Но все-таки Молли, чернявенькая, полный снос башки. Сиськи такие задорные, торчком торчат без всяких там лифчиков и подкладок. Вот где благодать Господня. Даст бог, Бруно в один прекрасный день возьмется гнуть подковы, да и надорвется, тут его удар и хватит. Черт возьми, а ножки у этой Молли как у скаковой лошади! Может, подкатить к ней хоть разок, а потом дать деру из этого балагана? Ради такого дела не жалко.
– Сюда, сюда, дамы и господа! Взгляните на помост. Перед вами самая удивительная девушка на всем белом свете. Вот здесь, рядом с ней, вы видите точную копию электрического стула из тюрьмы «Синг-Синг»…
Мэри Маргарет Кэхилл: И не забывай улыбаться. Папа всегда так говорил. Ах, как жаль, что папы нет. Вот бы увидеть его среди зрителей, он бы усмехнулся мне, и все бы прошло отлично. Ладно, пора скидывать халат, пусть пялятся. Ох, папочка, спаси и сохрани…
Когда Молли была маленькой, папа учил ее всяким забавам. Было очень весело. Вот, например, как выйти из гостиницы будто ни в чем не бывало, спрятав под платьем два других, самых лучших. Однажды в Лос-Анджелесе Молли так и сделала, все свои вещи спасла. А папу в тот раз чуть не поймали, ему пришлось выкручиваться. Он тогда всех заболтал. Он здорово умел всех забалтывать. Всякий раз, когда грозили неприятности, Молли делалось как-то щекотно от возбуждения. А еще – радостно, потому что она знала: папа всегда выпутается, даже если все вокруг считали, что прижали его к ногтю. Папа был просто замечательный.
У него всегда были очень приличные знакомые. Мужчины иногда бывали навеселе, а вот дамы все как на подбор были красавицами. По большей части рыжеволосыми. Они очень мило обращались с Молли, а когда ей исполнилось одиннадцать, стали учить ее пользоваться помадой. В первый раз Молли от усердия накрасила губы слишком сильно. Папа рассмеялся и сказал, что она будто бы сбежала из борделя и по ней каталажка плачет.
Тогдашняя папина приятельница – ее звали Алисой – шикнула на него и сказала:
– Подойди-ка сюда, солнышко. Я тебе покажу, как надо. Давай все это сотрем и начнем заново. Главное, чтобы никто не заподозрил, что ты пользуешься косметикой. В твоем возрасте это ни к чему. Вот, смотри… – Пристально поглядев на Молли, она продолжила: – Чуть-чуть тут, и вот тут. А больше нигде румян тебе не нужно, кто бы что ни говорил. У тебя лицо угловатое, его нужно немного смягчить и вроде бы округлить.
Она показала Молли, как это делается, а потом заставила все смыть и предложила попробовать самостоятельно.
Молли хотела, чтобы папа ей помог, но он ответил, что это не его дело, ему больше пристало косметику размазывать, особенно по воротничкам рубашек. Молли очень боялась, что сама сделает все неправильно, и в конце концов расплакалась, а папа посадил ее к себе на колени, и Алиса снова показала ей, как это делается, и после этого Молли всегда пользовалась косметикой, только посторонние об этом не догадывались. «Ах, мистер Кэхилл! – восклицали они. – Какая у вас очаровательная дочка! Здоровенькая, розовощекая!» А папа говорил: «Да-да, мадам, я ее пою исключительно цельным молоком и спать укладываю пораньше». Тут он всегда подмигивал Молли, потому что она не любила молока, а папа утверждал, что пиво даже лучше, только она и пиво не очень любила, но оно всегда было приятным и холодным, а к нему подавали соленые сухарики и все такое. А еще папа говорил, мол, рано ложиться спать и вовсе ни к чему, так все интересное пропустишь. Утром всегда можно отоспаться всласть, если, конечно, не надо спозаранку идти на ипподром, смотреть, как тренируют лошадей, и замерять время. Так что лучше лечь попозже.
Вот только когда папа выигрывал на скачках, он вечно кутил, а если он кутил, то отправлял Молли спать, когда гулянье было в самом разгаре, потому что гости всегда предлагали ей выпить. Спиртное ей не нравилось. Однажды в гостинице, где они с папой остановились, какая-то девушка ужасно напилась и начала при всех раздеваться, так что ее пришлось уложить спать в номере по соседству с Молли. Туда всю ночь заходили люди, а на следующий день явились копы и арестовали девушку, а Молли слышала, как все вокруг только это и обсуждали, а потом кто-то сказал, что девушку отпустили, но она попала в больницу, потому что как-то поранилась изнутри. После этого Молли очень боялась напиться допьяна, ведь мало ли что может произойти, а мужчин к себе допускать нельзя ни в коем случае, кроме как по любви. Ну, все так говорили, а тех, кто занимается любовью без любви, называли шалавами. Молли была знакома с несколькими дамами, которые были шалавами, и однажды спросила папу, почему они шалавы, а он ответил, что они позволяют себя обнимать и целовать всем без разбору, за подарки или за деньги. А так делать нельзя, если только не имеешь дело с хорошим человеком, который тебя не подведет и не задаст стрекача, если у тебя вдруг ребеночек объявится. Папа говорил, что нельзя заниматься любовью с человеком, если брезгуешь пользоваться его зубной щеткой. Он утверждал, что это надежное правило, и если его соблюдать, то все будет хорошо.
Молли не брезговала пользоваться папиной зубной щеткой и частенько так и поступала, потому что вторую щетку вечно забывали в гостинице или папа брал ее, чтобы начистить зубным порошком свои белые туфли.
Молли просыпалась раньше папы и часто запрыгивала к нему на кровать, а он кряхтел и притворно храпел, что было ужасно смешно, а потом притворялся, что к нему в постель залез сурок, и начинал возмущаться, что гостиничная прислуга совершенно распустилась и допускает такое безобразие, а потом обнаруживал, что это не сурок, а Молли, целовал ее и велел поскорее одеться и сбегать в гостиничную табачную лавку за ипподромной программкой.
Однажды утром Молли подбежала к папиной кровати, а там спали папа и какая-то дама. Очень хорошенькая, без ночнушки. И папа тоже был без пижамы. Молли сообразила, что случилось: папа всю ночь кутил и забыл надеть пижаму, а дама тоже кутила, и папа привел ее в номер отоспаться, потому что она перебрала и не могла добраться домой, и хотел уложить ее спать с Молли, но так и уснул вместе с ней. Молли осторожно приподняла покрывало и увидела, какой станет она сама, когда вырастет.
Потом она оделась, пошла в гостиничный вестибюль, бесплатно получила программку скачек и вернулась в номер, где папа все еще спал с дамой, которая теперь тесно прильнула к нему. Молли долго стояла в уголке и молчала, надеясь, что они проснутся, заметят ее, а она подбежит к ним с криком «Бу-у!», и они испугаются. Дама тихонько застонала, папа приоткрыл один глаз и обнял ее. Она распахнула глаза, сказала: «Доброе утро, сладенький», сонно и протяжно, а папа начал ее целовать, и тогда она совершенно проснулась и тоже стала его целовать. А потом папа подмял ее под себя и начал подпрыгивать на кровати вверх-вниз, и Молли решила, что все это очень смешно, и расхохоталась в голос, а дама завизжала и крикнула: «Выгони девчонку!»
Папа был просто замечательный. Он лукаво поглядел на Молли через плечо и сказал: «Посиди-ка ты полчасика в вестибюле, разметь программку и найди мне парочку победителей. А я пока Куини потренирую, а то она от испуга может ногу вывихнуть». Папа не пошевелился, пока дочь не вышла из номера. В коридоре, услышав, как заскрипела кровать, Молли задумалась, воспользуется ли эта дама папиной зубной щеткой, потому что самой Молли ужасно не хотелось бы потом брать в руки эту самую щетку. Молли брезговала.
Когда Молли исполнилось пятнадцать, один из грумов на конюшне позвал ее на сеновал. Молли пришла, а грум схватил ее и стал целовать, но он ей совсем не нравился и целоваться с ним она не хотела, а вдобавок все случилось так внезапно, поэтому она начала отбиваться и закричала: «Папа! Папа!», потому что грум начал ее лапать, и папа прибежал на сеновал и ударил грума так сильно, что тот без чувств повалился на сено, будто умер, только он не умер. Папа обнял Молли за плечи и спросил: «Все в порядке, малышка?» Он поцеловал ее, прижал к себе и не выпускал целую минуту, а потом сказал: «Гляди в оба, ребятенок. На свете полным-полно волков. А этот стервец к тебе больше приставать не будет. Но ты все равно гляди в оба». Молли улыбнулась и ответила: «Я бы ни за что к его зубной щетке не притронулась». А папа усмехнулся и легонечко приподнял ей подбородок кулаком. Молли больше не боялась, но после этого никогда не отходила от папы или от других девушек. Жалко, что все так произошло, потому что с тех пор ей было не по себе на конюшне, а с грумами и жокеями она теперь заговаривала с опаской, не так, как раньше, а они все равно пялились на ее грудь, и из-за этого Молли вся обмякала от страха, даже если они и вели себя прилично и вежливо.
Вообще-то, она обрадовалась, что у нее начала расти грудь, и постепенно привыкла к тому, что мальчишки на нее пялятся. Иногда она оттягивала ворот ночнушки пониже, чтобы было декольте, как у дам в вечерних туалетах, а в один прекрасный день папа купил ей настоящее бальное платье. Прекрасное-распрекрасное. Бледно-розовое, если смотреть на него под одним углом, и золотистое, если под другим, с открытыми плечами и низким вырезом. Просто чудесное. Но как раз в этот год Швертовый и проиграл, а папа как раз на него поставил, а чтобы сделать ставку, пришлось все вещички продать. В общем, после этого они вернулись в Луисвилл. В прошлом году это было.
Папа устроился на работу к старому приятелю, в игорное заведение у реки. Папа был управляющим и все время носил фрак.
Жизнь наладилась, и папа, как только расплатился с некоторыми долгами, записал Молли в танцевальную школу, чтобы дочь научилась чечетке и акробатическим этюдам. Молли очень нравилось показывать папе новые движения. Папа и сам неплохо танцевал в мягких туфлях, хотя никогда этому не учился. Он говорил, что у него ирландские ноги. А еще он хотел, чтобы она выучилась музыке и пению, только у нее, как у мамы, не оказалось голоса. На школьном утреннике Молли исполнила гавайский танец, в настоящей юбке-хула, которую какой-то знакомый прислал папе из Гонолулу, и распущенные волосы черным облаком колыхались по плечам, и в волосах были яркие цветы, а лицо было ярко накрашено, и все аплодировали, а некоторые мальчишки свистели, и из-за этого папа очень рассердился, считая, что они ведут себя неприлично, но Молли все очень понравилось, потому что папа был в зале, среди зрителей, а значит, все остальное не имело никакого значения.
В шестнадцать, когда она стала уже совсем взрослой, все пошло наперекосяк. Появились какие-то типы из Чикаго, и у папы на работе начались неприятности. Молли так и не узнала, какие именно неприятности, но однажды ночью, часа в два, в дом ввалились двое каких-то здоровяков. Молли сразу поняла, что это копы, и поначалу обомлела, решив, что папа наверняка что-то натворил и его пришли арестовывать, но вовремя вспомнила, как папа учил ее обращаться с полицейскими: улыбаться, строить дурочку и называть себя ирландским именем.
Один коп спросил:
– Ты дочка Денни Кэхилла?
– Да, – ответила Молли.
– У меня плохие новости, деточка. Об отце.
Тут Молли почувствовала, что оскальзывается, будто на стекле, как будто весь мир резко накренился и превратился в скользкое стекло, а она с него скатывается в непроглядную темноту, все падает и падает, потому что этой темноте конца-края нет.
Оцепенев, она пролепетала:
– Рассказывайте.
– Твоего отца побили, деточка. Сильно побили, – сказал коп, не как полицейский, а как человек, у которого, наверное, тоже есть дочь.
Молли подошла к нему поближе, потому что боялась упасть.
– Папа умер? – спросила она.
Коп кивнул и приобнял ее за плечи, а больше она ничего не помнила и очнулась только в больнице, вся какая-то вялая и сонная, и решила, что с ней что-то произошло, и стала звать папу, а строгая медсестра велела ей молчать, и тогда Молли вспомнила, что папа умер, и зашлась криком, будто смехом, только ужасным, безостановочным, и ей укололи руку шприцем, и она снова забылась, и так несколько раз, а когда она наконец успокоилась, ей сказали, что надо освобождать койку, потому что другие пациенты ждут.
Дедушка Молли, судья Кинкейд, позволил Молли пожить у него с теткой, с одним условием – Молли должна поступить на курсы делопроизводства и через год устроиться на работу. Молли честно старалась, но в голове ничего не удерживалось, хотя она прекрасно помнила результаты всех скачек прошлых лет. Судья странно посматривал на нее и несколько раз заговаривал с ней приветливо и ласково, но потом снова суровел. Молли старалась держаться вежливо и называла его дедушкой, но ему это не нравилось, а однажды она подбежала к нему и нарочно обняла за шею, посмотреть, что из этого выйдет. Он страшно разозлился и велел тетке выгнать Молли из дома, чтобы ее ноги здесь не было.
Как все-таки ужасно было без папы, даже поговорить не с кем, и Молли очень жалела, что не умерла вместе с ним. В конце концов школа танцев дала ей стипендию, и Молли училась и подрабатывала, обучала танцам малышей, и мисс Ла Верн, директриса школы, взяла Молли на постой. Сначала мисс Ла Верн хорошо относилась к Молли, и дружок мисс Ла Верн, Чарли, тоже хорошо с ней обращался, он был смешной, толстый, все время сидел, по-лягушачьи растопырив на коленях пухлые ладони, пальцами внутрь, пучил глаза и пялился на Молли.
Потом мисс Ла Верн рассердилась и сказала, что пусть лучше Молли ищет постоянную работу, но Молли не знала, с чего начать, и тогда мисс Ла Верн спросила: «Если я найду тебе работу, ты ее не бросишь?» Молли пообещала не бросать.
Работа нашлась в бродячем цирке. Две девушки и Молли исполняли гавайские танцы, так называемые хучи-кучи. Зазывалой в балагане был некий Док Абернати. Молли он совсем не нравился, он все время приставал к девушкам. Одна из танцорок, Жанетта, считалась его подружкой и постоянно ревновала его к другим танцоркам. Док ее нарочно подзуживал, притворялся, что за ними ухлестывает.