Уильям Бёрнс
Невидимая сила: Как работает американская дипломатия
По настоянию Бейкера администрация Буша старалась последовательно поддерживать новые независимые государства. США сразу же открыли свои посольства в каждой из столиц бывших советских республик, запустили масштабные программы гуманитарной помощи, послали в новые государства экономических советников и консультантов по вопросам конверсии оборонных предприятий. Была принята Программа Нанна – Лугара, нацеленная на обеспечение сохранности и безопасного хранения советского ядерного оружия, которое теперь, по крайней мере временно, находилось в том числе на территории четырех вновь образованных суверенных государств.
Приходилось заниматься и другими постоянно возникающими проблемами. В конце президентского срока Буша начался распад Югославии. Весной 1992 г. сербские формирования осадили столицу Боснии Сараево, что вызвало беспокойство и в европейских столицах, и в Вашингтоне. В июне, опираясь на посвященный нашей стратегии аналитический обзор, который готовили в том числе Деннис Росс и Эндрю Карпендейл, госсекретарь предложил Белому дому четкий план оказания дипломатического и экономического давления на сербов, включая, возможно, даже привлечение многонациональных сил для прорыва блокады и обеспечения возможности доставки жителям осажденного города гуманитарной помощи. Брент Скоукрофт поддержал Бейкера. Чейни и Пауэлл не проявили особого энтузиазма. До начала реализации американской инициативы сербы ненадолго отступили, и гуманитарная помощь начала доставляться в Сараево. Но нас ждали новые неприятности. Кампания по переизбранию президента на второй срок была в самом разгаре, а результаты опросов указывали на снижение поддержки Буша по сравнению с максимальными показателями после операции «Бури в пустыне». По этой причине администрация не захотела идти на риск на Балканах и согласилась передать инициативу европейцам. Отказ от решительных действий лишь связал руки новой администрации.
В конце лета Бейкер ушел в Белый дом, чтобы возглавить не очень успешную президентскую кампанию в качестве руководителя избирательного штаба. Вместе с ним ушел Деннис. Ларри Иглбергер, который временно исполнял обязанности госсекретаря, предложил мне занять пост временно исполняющего обязанности директора Группы политического планирования. Сидя в кресле, в котором когда-то восседал Джордж Кеннан, я испытывал гордость, но чувствовал себя неловко. Мне было всего 36 лет.
Одной из наших главных забот в следующие полгода была попытка продумать контуры американской стратегии контроля над ситуацией в мире, сложившейся после окончания холодной войны. Мы начали с того, что в конце апреля 1992 г. подготовили для Бейкера материал, с не совсем оправданным оптимизмом озаглавленный «Внешняя политика второй администрации Буша: основные направления»[17]. В этом документе мы перечислили достижения команды Буша, отметив, что у Бейкера и президента «есть много поводов для гордости за успехи в области внешней политики. Конец холодной войны, объединение Германии и ее членство в НАТО, установление мира в Центральной Америке, операция "Буря в пустыне" и первые за 43 года переговоры между Израилем и всеми его арабскими соседями – все эти события можно считать выдающимися. Но этим повестка дня не исчерпывается. Историки в конечном счете будут судить о Бейкере и Буше по тому, насколько эффективно им удастся использовать второй президентский срок, чтобы закрепить успехи, достигнутые в течение первого срока, и использовать их для новых прорывов. Прежде всего госсекретаря и президента будут оценивать по тому, как они справятся с двумя главными последствиями холодной войны: трансформацией бывшей советской империи и мощным, хотя и не слишком прочным, альянсом США, Европы и Японии».
В этом документе подчеркивалось, что отправной точкой успешной стратегии должен стать обновленный набор представлений о факторах, формирующих международный ландшафт после окончания холодной войны. Лишившись уравновешивавшего наше влияние глобального конкурента в области безопасности, мы оказались перед лицом растущего количества угроз, связанных с региональной безопасностью. «В долгосрочной перспективе мы заинтересованы в стабильности по крайней мере в трех ключевых регионах – Европе, Восточной Азии и Персидском заливе, – писал я. – В одном из этих регионов вследствие окончания холодной войны и поражения Ирака угроза доминирования враждебных сил утратила актуальность. Теперь мы сталкиваемся с новым вызовом: необходимостью вновь обеспечить гарантии стабильности в период неопределенности, характеризующийся, в частности, геополитическими сдвигами, конфликтами на национальной почве в Восточной Европе и бывших советских республиках, а также неясностью роли вооруженных сил Германии и Японии после окончания холодной войны и перспектив пережившего революцию Ирана». Я подчеркивал, что решающее значение для формирования нашей внешней политики будет иметь рост конкурентоспособности США на мировом рынке.
Мы также писали, что «система национальных государств, сложившаяся во время холодной войны, и правящие этими государствами элиты оказались втянутыми в водоворот сталкивающихся центробежных и центростремительных сил. В результате происходит не обветшание национального государства как института, – в международных отношениях оно все еще остается ключевым игроком, – а, скорее, трансформация самой системы национальных государств, ставшей для нас привычной за последние полвека». Далее я указывал, что «от распавшейся советской империи и Балкан до большей части Африки и Ближнего Востока традиционные правящие элиты, не допускающие значительную часть населения и этнические меньшинства к власти и не позволяющие им пользоваться политическими и экономическими благами, сегодня находятся под угрозой. ‹…› Последствия этой политической тенденции, то есть, по сути, кризиса легитимности власти, для США пока не ясны. С одной стороны, открываются огромные возможности для развития демократических ценностей и институтов, способствующих формированию международной ситуации, как никогда благоприятной для США. С другой стороны, процесс обретения легитимности и возможностей национального самовыражения, скорее всего, будет весьма болезненным, а региональные ответы на эти вызовы могут оказаться не очень демократичными – например, в форме консервативных исламских или националистических авторитарных режимов».
Закрепить нашу новую роль мирового лидера будет нелегко. Выигрышная позиция США на мировой арене, писал я, не означает «доминирующего положения Америки в однополярном мире. Активы, и прежде всего экономические, слишком широко разбросаны по миру, чтобы можно было опираться на такую примитивную концепцию. Мы должны помнить о том, какие опасности таят в себе неоправданная самонадеянность и глубокое недоверие, с которым многие государства… относятся к американскому унилатерализму». В то же время я указывал, что «США по-прежнему (по крайней мере в течение исторического переходного периода после окончания холодной войны) занимают особое, центральное положение в неоднородной международной политической системе, играя ключевую роль в сдерживании угроз для безопасности в региональных политических подсистемах от Европы до Азии и одновременно оставаясь единственным крупным игроком, присутствующим в каждой из трех крупнейших экономических подсистем (в Северной и Южной Америке, Европе и Азии). Иными словами, хотя одной из особенностей сложившегося после окончания холодной войны миропорядка может быть мультилатерализм, сам этот миропорядок должен формироваться главным образом под влиянием Америки».
В ноябре Билл Клинтон обошел в президентской гонке Джорджа Буша, чьи успехи в области внешней политики несколько поблекли на фоне усиливающегося стремления общества к переменам и жажды внутреннего обновления после холодной войны. В рамках процедуры передачи власти новому президенту мы подготовили документ, в котором кратко изложили наши взгляды. В январе 1993 г. Ларри Иглбергер передал его новому госсекретарю Уоррену Кристоферу. Документ был озаглавлен «Некоторые соображения относительно американской внешней политики в ближайшие годы»[18]. В нем мы чуть более подробно по сравнению с предыдущими документами (и с учетом того, что необходимость разработки повестки дня для новой администрации Буша в случае его избрания на второй срок, очевидно, надолго отпадала) представили наши соображения. Оценка международной обстановки в основном не изменилась, но мы указали на появление новых угроз переходного периода и значение внутренней поддержки для активного использования доминирующего положения США на мировой арене. Мы, в частности, писали, что «возникает ряд транснациональных угроз, связанных прежде всего с ухудшением экологической ситуации, ростом потребления наркотиков и распространением таких смертельно опасных заболеваний, как СПИД. Справиться с этими проблемами усилиями отдельных государств невозможно, для этого необходимы совместные меры, а также решение принципиально новых задач, стоящих перед мировой наукой, и ключевое значение здесь будет иметь лидерство США».
Учитывая возможные внутренние ограничения, мы старались придерживаться осторожного и трезвого подхода и не забывать о традиционных угрозах для безопасности, а также возможности проявлений регионального гегемонизма. К тому же мы видели, что международный политический ландшафт постоянно меняется, и поэтому определение самого понятия безопасности должно быть более общим и учитывать потенциальные новые угрозы. В качестве примера значимости лидирующей роли США мы указывали на строительство вокруг нас и возглавляемых нами коалиций. Мы не были убеждены, что в связи с распадом Советского Союза и окончанием холодной войны Соединенные Штаты должны исходить лишь из объективной и беспристрастной оценки ситуации в мире, но предостерегали от опасностей, порождаемых переоценкой наших возможностей и неразборчивостью в выборе средств достижения целей. Наиболее приемлемой мы считали стратегию, признающую ограничения, но опирающуюся на уверенность в способности США если не решать проблемы, то по крайней мере контролировать их. Примерно так мыслил и Джим Бейкер. Многие подходы, которые мы пытались сформулировать, не утратили актуальности и сегодня, более чем четверть века спустя.
3
Россия Ельцина: пределы доверия и сотрудничества
От небольшой железнодорожной станции Слепцовская до Грозного, столицы Чечни, чуть больше 50 км. Но в конце весны 1995 г., выехав из крошечного, наводненного беженцами городка на чечено-ингушской границе, мы словно пересекли невидимую границу, отделяющую достаточно благоустроенный, хотя и по невысоким постсоветским стандартам, мир от дикого, мрачного, нетронутого цивилизацией царства. Разбитая трасса, проложенная вдоль реки Сунжи и ведущая на восток, в Чечню, была изрыта воронками, вдоль нее тянулись минные поля. На старом, еще советских времен, автомобиле скорой помощи мы с коллегой по посольству ехали в Чечню на поиски пропавшего соотечественника, эксперта по гуманитарной помощи Фреда Куни. Это был наш первый «набег» на Грозный. Мы отправились туда вскоре после того, как лидер чеченских повстанцев Джохар Дудаев и его вооруженные формирования отступили на юг, в горы.
Всю дорогу мы наблюдали сменяющиеся, как в калейдоскопе, картины возвращения к нормальной жизни и суровых реалий военного времени. Движение гражданского автотранспорта к тому времени было восстановлено, и по обочинам стояли лотки, заваленные всевозможным товаром – от безалкогольных напитков и водки до стрелкового оружия и боеприпасов. Прямо по разделительной полосе двухрядного шоссе, сметая все на своем пути, катила российская военная техника. На броне ехали солдаты, больше похожие на шайку головорезов, чем на бойцов регулярной армии. В банданах, зеркальных солнцезащитных очках и безрукавках, с патронташами на груди и огромными ножами у пояса, они изо всех сил старались выглядеть угрожающе. На притулившихся у дороги контрольно-пропускных пунктах томились совсем юные призывники, солдаты срочной службы, печально известные обыкновением сначала стрелять, а потом задавать вопросы – особенно ночью, в темноте. Помимо так называемых срочников, здесь были и так называемые контрактники – военнослужащие по контракту, закаленные в боях в Афганистане и последующих конфликтах в периферийных регионах бывшего СССР, и омоновцы – бойцы отрядов милиции особого назначения (ОМОН), подчиненных МВД. Эти были в черной форме, и взгляды их не обещали ничего хорошего.
Проезжая мимо остовов сожженных домов и магазинов в Самашках, нетрудно было вообразить ту ужасную ночь несколько недель назад, когда в село ворвались омоновцы и расстреляли более 200 местных жителей, в основном женщин, детей и стариков. Говорили, что пьяные и жаждущие мести за своих товарищей, погибших в ходе чеченской кампании, бойцы дотла жгли дома огнеметами, а в подвалы, куда набились пытающиеся спастись люди, бросали гранаты.
Чем ближе к Грозному, тем страшнее были разрушения. В январе и феврале российскими бомбами было сметено с лица земли 40 кварталов в центре города, тысячи людей погибли. Грозный казался уменьшенной копией Дрездена 1945-го или Сталинграда 1943-го.
За время этого короткого путешествия мы стали свидетелями страшных последствий первой чеченской войны 1990-х гг., в каком-то смысле ставшей продолжением почти трехвекового противостояния Чечни и России. Мы ужаснулись тому, как низко пала Россия с момента распада Советского Союза. Полуголодные, плохо обученные наследники бойцов Красной армии, о которых некогда шла молва, что они способны за двое суток дойти до Ла-Манша и форсировать его, не могли подавить мятеж в одной, изолированной и лишенной внешней поддержки республике в составе РФ. Борис Ельцин, так смело выступивший против сторонников жесткого курса в августе 1991 г. и навсегда похоронивший советскую систему, став руководителем страны, оказался слабым, беспомощным лидером, неспособным навести порядок и заново отстроить российскую государственность. Такова была постсоветская Россия, достигшая дна, – глубоко несчастная, сбившаяся с пути страна. Огонек надежды на светлое посткоммунистическое будущее еще светил, но почти готов был угаснуть.
Не случайно для того, чтобы стать неожиданным преемником Ельцина, Владимир Путин несколько лет спустя сделал ставку на показательно жестокую и успешную вторую чеченскую войну. Чтобы понять причины злоупотреблений властными полномочиями и формирования атмосферы подозрительности и пассивной агрессивности в путинской России, следует вспомнить об унижениях, оскорблениях национальной гордости и беспорядках, которые нередко приходилось терпеть России ельцинской.
* * *
К моменту истечения срока полномочий администрации Джорджа Говарда Уокера Буша я служил в Вашингтоне уже восемь лет и прекрасно понимал, что мне очень повезло. Как правило, для того, чтобы дорасти до высоких постов в дипломатической службе Госдепартамента США, требуется по меньшей мере два десятилетия. Я же проделал этот путь менее чем за 10 лет и больше не стремился карабкаться по карьерной лестнице. Я хотел заняться оттачиванием профессиональных навыков и снова отправиться за границу.
Я хотел работать в стране, которая, по моему мнению, в 1990-е гг. представляла для американского дипломата особый интерес, – в России. Как только в Москве открылась вакансия советника-посланника по политическим вопросам, я решил не упускать шанс. Но Лису мое намерение не слишком обрадовало. Моя супруга любит приключения, но не такие, ради которых приходится жертвовать карьерой. К тому же, будучи специалистом по странам Азии, она привыкла к теплому климату и с трудом переносила холод и темноту. В конце концов, Лиса нашла выход, устраивавший нас обоих. Мы решили сначала отправиться в Германию, в Баварские Альпы, где я прошел бы продвинутый курс обучения русскому языку в бывшем Русском институте армии США в Гармише[19]. К этому времени у нас с Лисой уже было двое детей – две чудесные маленькие девочки Лиззи и Сара, и мы были рады возможности немного отдохнуть и расслабиться всей семьей. Летом 1993 г. мы приехали в Германию, где целый год провели столь же беззаботно, как когда-то в дипломатической службе Госдепартамента.
В Гармише я был единственным дипломатом, изучающим русский язык. Остальные были офицерами ВС США. Все наши преподаватели были русскими эмигрантами. Среди них были и ветераны, работавшие в институте еще с 1950-х гг., и представители более поздней волны эмиграции 1970-х гг., когда евреям разрешили выезд из СССР, и даже несколько молодых специалистов, уехавших из России уже после распада Советского Союза. Мне нравились красота и богатство русского языка, и я быстро учился. Лиса проходила курс для начинающих в группе солдат войск специального назначения, из-за чего и по сей день подозрительно хорошо ориентируется в самых сложных российских военных терминах. В выходные мы путешествовали по Европе, совершали пешие экскурсии и использовали любую возможность, чтобы покататься на лыжах. В конце весны 1994 г. я две недели провел в простой рабочей семье в Санкт-Петербурге, в результате чего мой словарный запас значительно пополнился. Я даже открыл для себя совершенно новый пласт русского языка, а именно ненормативную лексику – все благодаря сыну моих хозяев, 18-летнему оболтусу, мечтающему стать рок-музыкантом, но не обладающего особыми музыкальными способностями.
В середине июля мы прилетели в Москву. До этого я много всего прочел о славном прошлом нашего посольства в России, а также наслушался захватывающих рассказов Джорджа Кеннана и Чипа Болена, служивших в Москве в те времена, когда в ней царил ужас перед сталинскими репрессиями. Обветшалое здание горчичного цвета располагалось на Садовом кольце, неподалеку от Москвы-реки и Министерства иностранных дел. С начала 1950-х гг. в нем помещалась канцелярия посольства. В случае пожара оно могло оказаться огненной ловушкой, к тому же было напичкано прослушивающей аппаратурой. В 1991 г. здание сильно пострадало от пожара, вызванного неисправностью электропроводки. Тушение огня агентами спецслужб, кое-как загримированными под пожарных, было незабываемым зрелищем.
Новое, недостроенное здание посольства, которое, как выяснилось позже, тоже было напичкано прослушивающими устройствами, установленными бригадой строителей, находилось в двух кварталах от старой канцелярии. Напротив главного входа стоял православный храм, в котором было напихано столько аппаратуры для прослушки и камер непрерывного наблюдения, что мы называли его «Нотр-Дам-де-Телеметри» или, как вариант, «храм Богоматери Всеслышащей». На другой стороне оживленной улицы, к западу от посольства, высился российский Белый дом, на котором еще виднелись следы разрушений, полученных девять месяцев назад, когда парламент попытался отстранить Ельцина от власти.
Послом США в России в то время был Том Пикеринг, служивший до этого послом в шести странах. Это был самый влиятельный карьерный дипломат, с которым мне когда-либо приходилось служить. Он живо интересовался всеми аспектами дипломатической работы. Посол лучше любого техника разбирался в хитрых устройствах, установленных в бойлерной посольства, и мог мгновенно решить практически любую проблему в любой области – от помощи американцам, наживших себе неприятности из-за неладов с российским законом, до решения вопросов большой политики и налаживания отношений с Ельциным. Пикеринг не очень хорошо говорил по-русски, что сильно его огорчало. Но быстрота реакции (и отличный переводчик) компенсировали этот недостаток, так что на практике он не слишком страдал от него.
Пикеринг никогда не выполнял инструкции Вашингтона механически, предварительно не обдумав вопрос. Он был убежден, что дипломатическое представительство – не почтовое отделение, где просто получают телеграммы с указаниями из высших инстанций. Этот человек считал, что он представляет в России президента США и ему платят не только за то, чтобы он информировал начальство о происходящих событиях, но и за то, чтобы он еще и предлагал собственные идеи и политические решения, и при этом в случае необходимости сначала действовал, а потом уже оправдывался. Единственной слабостью Пикеринга, о которой я могу рассказать, было пристрастие к быстрой езде по смертельно опасным российским дорогам. Восседая на заднем сиденье своего бронированного лимузина, он сгорал от нетерпения, желая как можно скорее добраться до места назначения и заняться делом. Посол постоянно указывал своему страдальцу-водителю, как надо ездить, то заставляя его мчаться по встречной полосе на улице с односторонним движением, то вынуждая совершать рискованные маневры, следуя примеру бесшабашных московских автолюбителей.
В дипломатической службе Госдепартамента не пишут учебников и инструкций. Отсутствие дипломатической доктрины или хотя бы систематизированных материалов всегда было недостатком нашего учреждения. В течение долгих лет, постигая тонкости профессии дипломата, я получал знания главным образом от своих великолепных наставников – блестящих дипломатов, дававших мне уроки мастерства ведения переговоров и руководства людьми. Новые поколения дипломатов учились на опыте предшественников, и у меня не было лучшего примера для подражания, чем Том Пикеринг.
Пикеринг руководил дипломатической миссией, которая в то время была крупнейшим в мире зарубежным представительством США и включала, помимо посольства в Москве, консульства в Санкт-Петербурге, Екатеринбурге и Владивостоке. В отличие от наших представительств почти во всех других странах, летом 1994 г. у нас работали всего несколько россиян – водителей, слесарей, служащих консульских отделов и помощников, выполняющих различные поручения американцев. Еще в середине 1980-х гг. (после скандалов, связанных с обвинениями в шпионаже и прослушивании разговоров) советское правительство запретило гражданам страны работать в американском посольстве, и Пикеринг только сейчас вновь начал принимать их на работу.
Пикеринг возглавлял «национальную сборную», включающую работающих в посольстве высокопоставленных представителей примерно 20 наших министерств и ведомств. Служащие Государственного департамента составляли менее половины из них. Остальные были сотрудниками министерства обороны, министерства финансов, министерства торговли, министерства сельского хозяйства, разведслужб и других ведомств. Я всегда считал, что «национальные сборные» – самый эффективный инструмент межведомственной координации (по крайней мере с позиций Госдепа). Умело координируя работу представителей министерств и ведомств, такой авторитетный посол, как Пикеринг, имел возможность не только быстро проводить в жизнь внешнеполитические решения Вашингтона, но и, поскольку влиятельные сотрудники этих учреждений работали у него под боком, в Москве, влиять на принятие этих решений.
Будучи представителем президента США в России, Пикеринг пользовался в Москве бóльшим авторитетом, чем сотрудники других американских государственных органов, а работающая в посольстве «национальная сборная» обеспечивала ему куда более мощную поддержку в Вашингтоне, чем любому другому высокопоставленному служащему Госдепа. Пикеринг умело использовал это преимущество. Ему не нужно было напоминать своей команде о том, что он назначен на свой пост самим президентом, – его уважали и без этого. Огромный опыт посла и его внимание к проблемам подчиненных гарантировали их лояльность, а он, в свою очередь, не раз помогал им в решении ведомственных задач, используя свою энергию и доступ к высокопоставленным должностным лицам в России. Подчиненные Пикеринга платили ему тем, что ничего от него не скрывали и слушались его. О том, насколько блестящим руководителем был наш посол, и о преданности ему «национальной сборной» говорит то, что не было случая, чтобы для него стали неожиданностью какая-либо акция разведслужб или появление на территории посольства представителей, например, органов правопорядка. Он не контролировал каждый шаг своих подчиненных – он просто проводил четкую политическую линию и мудро использовал свои широчайшие полномочия.
Заместителем Пикеринга и его знающим и очень опытным помощником в работе в России был Дик Майлз. Дик прекрасно разбирался в российских делах, превосходно владел русским языком и обладал здравым смыслом и способностью устанавливать контакты с представителями любых слоев российского общества. Эти качества делали его незаменимым работником, он служил примером для всех нас. Мой пост главы отдела политики номинально был третьим по значимости в посольстве. Поскольку Пикеринг часто бывал в разъездах, примерно половину своего почти двухлетнего срока пребывания в стране я исполнял обязанности заместителя посла, а несколько недель, когда в Москве не было ни Пикеринга, ни Майлза, – временного поверенного в делах США в России.
В отделе политики работали 27 человек – намного больше, чем в аналогичном отделе любой другой нашей дипломатической миссии, а также четыре помощника по административным вопросам и двое российских граждан, которые договаривались о встречах и переводили документы в офисе, отделенном от других помещений посольства, где сотрудники-американцы занимались секретной работой. Наша задача заключалась в том, чтобы передать в Вашингтон информацию «с места событий», донести до него свое видение российских политических и экономических реалий, чтобы там, в свою очередь, могли составить точное представление о ситуации в стране и учесть его наряду со множеством других соображений, переполнявших ящики для входящих сообщений в высоких кабинетах. Мы ездили по всей России, через все 11 часовых поясов, чтобы показать Вашингтону максимально объективную, насколько это было в наших силах, картину драматических событий, разворачивающихся в стране, изо всех сил пытающейся совладать сразу с тремя историческими трансформациями: крахом коммунистического режима и резким переходом к рыночной экономике и демократии; распадом советского блока и системы безопасности, которую он обеспечивал русским, вечно считающим себя незащищенными, и, наконец, крахом Советского Союза, а вместе с ним и Российской империи, создававшейся на протяжении нескольких столетий. Любая из этих трех трансформаций с трудом поддавалась контролю, а что делать сразу с тремя, было и вовсе не понятно.
В то неспокойное время любая поездка по России превращалась в незабываемое приключение. Помню ледяной вечер в быстро хиреющем сибирском городе Кемерово. Я провел его под землей, на глубине около 300 метров, беседуя с шахтерами. Во Владивостоке, в то время суровой криминальной столице российского «дикого востока», я встречался с несколькими местными авторитетами, выдающими себя за мафиози и с пеной у рта расписывающими новые «возможности для бизнеса», не имеющие ничего общего с рыночными бизнес-моделями, добросовестно пропагандируемыми западными экономическими советниками в Москве и Санкт-Петербурге. А однажды, в один из зимних дней, когда шел дождь со снегом, отправляясь в очередную поездку на Северный Кавказ, я с изумлением наблюдал за тем, как техник авиакомпании «Авиалинии Дагестана» – одной из бесчисленных не совсем законных постсоветских дочек Аэрофлота – удаляет с крыльев допотопного потрепанного Ила обледенение, вооружившись паяльной лампой. Это действо вселяло не намного больше уверенности в безопасности полета, чем полупустая бутылка водки, которую пилот с налитыми кровью глазами попытался спрятать, когда я, вскарабкавшись на борт, проходил мимо его кабины.
В середине 1990-х гг. Москву отличало особое, неповторимое очарование. Помню, как-то утром, отправившись на встречу в приемную московского мэра, почти у самого входа в здание мэрии я увидел группу мужчин в деловых костюмах, распластавшихся на снегу лицом вниз, и возвышающихся над ними вооруженных людей в форме и черных масках с прорезями для глаз наподобие лыжных. Люди в масках были сотрудниками службы охраны президента, возглавляемой быстро набирающим влияние бывшим телохранителем Ельцина Александром Коржаковым. Они прибыли с «визитом вежливости» к руководству группы «Мост», принадлежавшей одному из самых богатых олигархов России Владимиру Гусинскому. Офис компании располагался в здании мэрии, несколькими этажами ниже приемной мэра. Гусинский, как тогда говорили, «наехал» на Коржакова, и тот решил вежливо предупредить олигарха – в той форме, в какой это было принято делать в Москве в 1994 г.
Из-за царившего в Москве беззакония нередко возникали опасные ситуации. В начале осени 1995 г. в один из рабочих дней у всех на глазах неизвестный выстрелил из гранатомета по зданию нашей канцелярии. Граната пробила стену на шестом этаже и угодила в ксерокс. Металлические обломки и стекло полетели во все стороны. К счастью, в помещении в тот момент никого не было и никто не пострадал. Власти, как обычно, задержали нескольких подозреваемых, но настоящий преступник так никогда и не был найден. Такого рода происшествия были настолько привычной приметой московской жизни, что никто из прохожих и внимания не обратил на человека, средь бела дня разгуливающего по центру столицы с гранатометом в руках.
* * *
К лету 1994 г. Борис Ельцин стал уязвимой фигурой. Становилось ясно, что его возможности как лидера страны небезграничны. Несмотря на постоянные усилия Билла Клинтона и его администрации, направленные на развитие отношений с новой Россией и смягчение напряженности, вызванной посттравматическим шоком после распада СССР, пределы американо-российского партнерства также становились все более очевидными.
Пока Ельцин боролся за власть, конкурируя с Михаилом Горбачевым, он был героем, сражающимся с устаревшей, косной советской системой. Но на следующем этапе, когда пришло время строить на развалинах коммунизма новую, открытую политическую и экономическую систему, Ельцин стушевался. Вначале он предоставил неограниченную свободу действий команде молодых реформаторов во главе со своим первым премьер-министром Егором Гайдаром. Новоявленные камикадзе бросились реформировать страну, прекрасно понимая, какая тяжелая работа им предстоит, учитывая завышенные массовые ожидания, а также проблемы, сопряженные с радикальными экономическими преобразованиями, и неизбежное сопротивление консервативных сил. Ключевым понятием, определяющим поле их деятельности, было «преодоление трудностей». Промышленное производство в России по сравнению с 1989 г. упало наполовину, сельское хозяйство тоже переживало нелучшие времена. По меньшей мере треть населения страны жила за чертой бедности, а высокая инфляция превратила в пыль скудные сбережения представителей старшего поколения, перенесших все испытания Великой Отечественной (Второй мировой) войны и тяготы послевоенного восстановления страны. Система бесплатного здравоохранения была разрушена, в стране наблюдались вспышки таких давно побежденных заболеваний, как туберкулез и дифтерия. Тем не менее Ельцин со своей маленькой командой реформаторов упорно двигался вперед. В результате масштабной и неуклюжей программы ваучеризации, теоретически предполагавшей раздачу акций государственных предприятий всем гражданам страны, к концу 1994 г. было приватизировано примерно 70 % экономических мощностей. Однако, как и следовало ожидать, акции оказались в руках всего нескольких человек – первых представителей новоявленного класса олигархов, столь же жестоких и безнравственных, сколь и предприимчивых.