Уильям Берроуз
Дикие мальчики
William S. Burroughs
THE WILD BOYS
Печатается с разрешения наследников автора и литературного агентства The Wylie Agency (UK), Ltd.
© William S. Burroughs, 1970
© Перевод. А. Комаринец, 2019
© Издание на русском языке AST Publishers, 2019
Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers.
Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.
***
Уильям Берроуз – король и классик англоязычной альтернативной прозы, автор, имя которого не нуждается в пояснении. Человек-эпоха, человек-стиль, который был способен рассказать о себе много больше, чем его кто-нибудь смел спросить.
Дядюшка Матэ улыбается
Камера – глаз стервятника, неспешно парящего над зарослями чахлых кустов, грудами битого кирпича и недостроенными зданиями на окраине Мехико.
Остовы пятиэтажных зданий без лестниц, без стен… импровизированные жилища сквоттеров… этажи соединены приставными лестницами… лают собаки, кудахчут куры… когда камера проплывает мимо, мальчишка на крыше делает непристойные жесты, как будто дрочит.
Приближаясь к земле мы видим тень от наших крыльев… подвалы заросли колючими сорняками, ржавые прутья торчат из растрескавшегося бетона стальными растениями, битые бутылки сверкают на солнце… комиксы цвета дерьма… индейский мальчик сидит у стены, подтянув к груди коленки, и ест апельсин, припорошенный красным перцем.
Камера поднимается, наплывает на многоквартирный дом красного кирпича, облепленный балконами, на которых пестрые – пурпурные, желтые, розовые – рубашки сутенеров полощутся, точно знамена средневековой крепости. На балконах мы мельком видим цветочные горшки, собак, кошек, кур, козу на привязи, обезьяну, игуану. Vecinos[1] перегибаются через перила, обмениваясь сплетнями, передавая растительное масло, керосин и сахар. Взаимозаменяемые статисты разыгрывают набивший оскомину фольклорный сюжет.
Камера поднимается к верхним этажам здания, на фоне неба – силуэты двух балконов. Балконы расположены не точно один над другим, верхний чуть уже. Здесь камера останавливается… СНЯТО.
Яркое ветреное утро, в небе полумесяц цвета голубого фарфора. Maricon[2] Хоселито, сын Тетушки Долорес, прислонил зеркало к бочке для дождевой воды и на утреннем ветру сбривает длинные шелковистые волосы на груди, напевая:
– NO PEGAN А MIO (НЕ БЕЙТЕ МЕНЯ)!
От этих невыносимых звуков звенят ложки на блюдцах и вибрируют оконные стекла. Vecinos недовольно ворчат.
– Es el puto qie canta[3].
– Сын Тетушки Долорес.
Какая-то тетка крестится. Молодой человек расстроенно скатывается с жены.
– No puedo con eso puto cantando[4].
– Это же сын Долорес. А у нее дурной глаз.
Лицо Хоселито, поющего NO PEGAN А MIO, проецируется на стену в каждой комнате. В кадре – старый паралитик, и в нескольких дюймах от его лица изо рта Хоселито вырывается рев: NO PEGAN А МIO.
– Не забывай, он же сын Тетушки Долорес.
– И один из «котяток» Лолы.
Старая Тетушка Долорес держит уличный киоск, торгует газетами и табаком. Сыночка ей явно заделал кто-то из клиентов.
На верхнем балконе – Эсперанса, она недавно пришла с гор, поскольку мужа и всех ее братьев посадили в тюрьму за выращивание опиумного мака. Это могучая баба с ручищами, как у борца, вечно скалит выпирающие зубы. Вот она перегибается через перила балкона:
– Puto grosero, tus chingoa de pelos nos soplan en la cocina![5]
В кадре волосы падают в суп и посыпают омлет, как молотые специи.
Словечко «ебаные» задевает Хоселито. Он резко поворачивается, нечаянно порезав грудь. Мучимый горем, он зажимает рану – точь-в-точь умирающий святой на картине Эль Греко. Потом ахает:
– Mamacita![6]
И опускается, капая кровью на красные плитки балкона.
На его стон из своего логова под лестницей, из крысиного гнезда из старых газет и журналов вылезает Тетушка Долорес. Ее «дурной глаз» прибывает и убывает в соответствии с движением планет, и каждую ночь она по много часов проводит за расчетами, устроившись в своем «гнезде», пыхтит и чирикает, и корябает заметки в блокнотах, громоздящихся у кровати вперемешку с журналами по астрологии… «Завтра мое полуденное око войдет в полную силу…» Таблица ее «силы» так выверена, что она всегда должна иметь точные день, час, минуту и секунду, чтобы наверняка знать, какой глаз в асценденте, и для того таскает с собой на ремешках и цепочках уйму будильников, наручных и солнечных часов. Она умеет заставить оба своих глаза выделывать разные штуки: например, вращать одним глазом по часовой стрелке, а другим – против или вывалить одно глазное яблоко на щеку в сеточке воспаленно-красных вен, а другое упрятать в загадочную серую щель. Недавно она вывесила расписание для «ojo dulces»[7] и приобрела некоторую известность как целительница, хотя Дядюшка Матэ говорит, что предпочтет десяток ее «дурных глаз» одному «ласковому». Но он – ожесточившийся старик, живущий прошлым.
Тетушка Долорес – скорее грозная боевая машина, чем орудийная башня, и полагается на рассчитанное до доли секунды время и отражательное зеркало своего киоска, – она не создана для случайных стычек.
На наших подмостках появляется американский турист. Он считает себя хорошим парнем, но, когда смотрится в зеркало, брея этого самого хорошего парня, вынужден признать, мол, «чего уж, люди на меня не похожи, и я не слишком-то их жалую». От этого он испытывает чувство вины перед окружающими. Тетушка Долорес плотнее стягивает вокруг себя свою злобную ауру и взирает на него с каменным неодобрением.
– Buenos dias senorita.
– Desea algo?
– Si… Tribune… Tribune Аmericano…[8]
Поджав губы, она без единого слова складывает газету и протягивает туристу. Стараясь не обращать внимания на то, что выделывает глазами старуха, хороший парень нашаривает мелочь. Внезапно его рука выскальзывает из кармана, монеты рассыпаются по мостовой. Он нагибается их подобрать. Ребенок протягивает ему монетку.
– Gracias… Gracias.
Ребенок смотрит на него с холодной ненавистью, а он все стоит, держа монеты в руке.
– Es cuanto?
– Setenta centavos[9].
Он протягивает старухе песо. Она бросает монету в ящик и швыряет ему сдачу.
– Gracias… Gracias…
Тетушка Долорес смотрит на него ледяным взглядом. Турист неуверенно бредет прочь. Отойдя на полквартала, он выкрикивает:
– УБЬЮ СТАРУЮ СУКУ!
Он делает несколько боксерских выпадов, складывает из пальцев пистолет. Прохожие пялятся на него, дети орут ему вслед:
– Сукин сын! ‘мериканец! Псих!
Двигаясь рывками, подходит полицейский.
– Senor oiga…[10]
– СТАРАЯ СУКА… СТАРАЯ СУКА…
Перед глазами у туриста красное марево, он неистово размахивает руками, на рубашке запекшаяся кровь.
Появляется беременная женщина. Просит испанское издание «Лайф». Глаза Долорес изучают живот женщины, потом стекленеют и закатываются.
– Nacido muerto[11], – шепчет Дядюшка Пепе, бочком подобравшийся к женщине.
В дни «доброго глаза» Тетушка Долорес превращает свой киоск в цветочный ларек и лучится радостью, как самая добрая цветочница на свете.
На сцене появляется американский турист, лицо забинтовано, рука на перевязи.
– А! Американский кабальеро желает «Трибьюн»! Сегодня я продаю цветы, но газету для вас приберегла.
Вокруг глаз у нее собираются морщинки, улыбка наполняет лицо мягким светом.
– Aqui senor, muchas gracias[12].
От газеты слабо пахнет розами. Монеты сами собой оказываются в руке у туриста. Отсчитав сдачу, она вкладывает монетку ему в ладонь, смыкает над ней пальцы.
– Она принесет вам удачу, сеньор.
Турист идет своей дорогой, улыбаясь ребятишкам, а те улыбаются в ответ… «Думаю, ради такого мы сюда и приезжаем… эти дети… эта старая цветочница…»
Появляется женщина, родившая мертвого сына. Она пришла купить цветок на его могилу. Тетушка Долорес печально качает головой.
– Pobrecito[13].
Женщина протягивает монетку. Тетушка Долорес вздымает руки.
– No senora… es de mio…[14]
Однако ее расписание требует постоянной смены декораций, аксессуаров и характера. «Мой добрый глаз слабеет с луной»… В тот день турист добирается до гостиницы чуть живой, потому что мерзкий уличный мальчишка бежал за ним от самого киоска и кричал:
– Сукин сын, puto, пидор, я подцепил триппер из твоей ебаной жопы!
Иногда в одной половине ларька Тетушки Долорес – газетный киоск, а в другой – цветочный, а сама она сидит посредине, чтобы газетный глаз оказался на одной половине, а цветочный – на другой. Переходить с «доброго» на «дурной» она умеет по двадцать четыре раза в секунду, даже глазные яблоки у нее скачут из глазницы в глазницу.
Окрыленная прошлыми победами, Тетушка Долорес выходит на балкон, переваливаясь, как старая жирная птица.
– Pobrecito…
Она гладит Хоселито по голове, стягивая вокруг себя силу.
– Скажи своему пидору-сынку, чтобы брился в доме!
Украдкой глянув на три пары часов, Тетушка Долорес оборачивается к этой неотесанной крестьянке, посмевшей бросить вызов ее грозному сглазу.
– Vieja loca, que haces con tu ojos? – ухмыляется Эсперанса. – Tu te pondras ciego como eso[15].
Выдохнув два слова: «ДЯДЮШКА ПЕПЕ», Долорес оседает на пол подле своего поверженного сынка. А Дядюшка Пепе выскакивает, подвязывая спереди штаны куском измочаленной серой веревки. Его вид – пародия на добродушие, но его душу раздирают бурные ветра ненависти и невезения. Читая газеты, он тщательно смакует несчастные случаи, катастрофы и преступления, – он полагает, что это он насылает их своими «sugestiones»[16]. Его «магия» заключается в нашептывании многозначительных обрывков фраз из газетных заметок: «никто не спасся…», «обречен на смерть…», «пожар неизвестного происхождения…», «обугленные трупы…» Такое он проделывает в толпе, где люди невнимательны, или – еще лучше, гораздо лучше – прямо в ухо кому-нибудь, кто уснул или отрубился спьяну. Если никого нет поблизости и он уверен, что не потеряет с ноги вьетнамку, он усиливает свои sugestiones, врезав жертве по яйцам, вдавив костяшками пальцев глаз или хлопнув ладонями по ушам.
Вот мужчина спит на скамейке в парке. Приближается Дядюшка Пепе. Садится рядом и открывает газету. Наклоняется и читает бедолаге на ухо хриплым назойливым шепотом:
– No hay supervivientes[17].
Мужчина беспокойно шевелится.
– Muerto en el acto[18].
Мужчина трясет головой и открывает глаза, подозрительно смотрит на Дядюшку Пепе, который обеими руками держит газету. Потом встает и охлопывает карманы. Потом уходит.
А вот парень спит в скверике. Дядюшка Пепе роняет монету возле его головы. Нагнувшись подобрать ее, он шепчет:
– …un joven muerto[19].
Иногда vecinos отгоняют его от спящего, и он ковыляет прочь, словно старый стервятник, скаля желтые зубы в отчаявшейся ухмылке.
Вот он заметил следы пьяной блевотины, а вот и сам пьянчуга – стоит, привалившись к стене, на штанах – потеки мочи. Нагнувшись, будто хочет помочь ему подняться, Дядюшка Пепе шепчет то в одно, то в другое ухо:
– Accidente horrible[20]…
Потом выпрямляется и визжит высоким фальцетом:
– EMASCULADO! EMASCULADO! EMASCULADO![21] – и трижды легонько пинает бедолагу в пах.
Он видит пьяную старуху, спящую на куче тряпья, и ладонью хлопает ее по рту и носу, нашептывая:
– Vieja borracha asfixiado[22].
Вот другой пьяница заснул в опасной близости от костра. Дядюшка Пепе тычет тлеющим окурком в безвольную ладонь и, присев на корточки, вкрадчиво шепчет:
– Сuerpo carbonizado… cuerpo carbonizado… cuerpo carbonizado… cuerpo carbonizado…[23]
Он запрокидывает голову и заклинает сухие кусты, колючие сорняки и ветер:
– …Сuerpo carbonizado… cuerpo carbonizado…
На Эсперансу он сейчас смотрит с мерзкой улыбкой.
– Ага, наша деревенская сестренка рано встает. – А сам тем временем напевает себе под нос: – Resbalando sobre tin pedazo de jabon se precipito de un balcon[24].
Описав огромными ручищами пренебрежительную дугу, Эсперанса плюхает на перила балкона половую тряпку, забрызгивая Дядюшку Пепе, Долорес и Хоселито грязной водой. Ухмыльнувшись через плечо, она уходит внутрь. Побежденная команда на нижнем балконе зализывает раны и планирует месть.
– Если бы только заманить ее к моему киоску в двадцать три минуты десятого в следующий вторник…
– Если бы я застал ее borrachо[25]…
– А я прикажу ее пристрелить! Скажу pistoleros[26]…
Так похваляться Хоселито позволяют его диковинные отношения с Лолой Ла Чата. Лола Ла Чата – это трехсотфутовый валун той же горной породы, что Эсперанса. Она продает героин сутенерам, ворам и шлюхам и денежки хранит между гигантскими сиськами. С Лолой Хоселито свел один его дружок-джанки. Хоселито отплясывал фламенко, вереща, как павлин. Лола рассмеялась и взяла его в свои «котятки». На торжественной церемонии он сосал ее багровую грудь, горькую от героина. Бывало, Лола обслуживала клиентов, а двое «котяток» сосали ее груди.
Когда Эсперанса поворачивается уходить внутрь, на балкон выскакивают шестеро сутенерского вида молодчиков, воняющих бриолином, и, перегнувшись через перила, орут оскорбления по адресу Хоселито.
Это вызывает подкрепление на пошатнувшийся нижний балкон. В сопровождении подростка Эль Моно на балкон выползает Дядюшка Матэ. Дядюшка Матэ – старый наемный убийца, на пушке у него – двенадцать зарубок-«оленей». Это худой, похожий на привидение старик, и глаза у него – цвета линялой серой фланелевой рубашки. Он ходит в черном костюме и в черном «стетсоне». Под пиджаком на тощем бедре у него одинарного действия «смит-и-вессон» сорок четвертого калибра с семидюймовым стволом. Дядюшка Матэ хочет перед смертью нанести на рукоять еще одного «оленя».
Словечко «олень» (un venado) пришло из предгорий северной Мексики, где тело обычно доставляют в полицейский участок, взвалив на лошадь, словно тушу оленя.
Перед нами молодой окружной прокурор, только что из столицы, и Дядюшка Матэ заглянул преподать ему урок фольклора.
Дядюшка Матэ (скручивая сигарету):
– Я собираюсь послать вам оленя, senоr abogado[27].
О. П. (думая про себя: «Что ж, очень мило с его стороны»):
– Большое спасибо, это, надеюсь, не доставит вам хлопот…
Дядюшка Матэ (прикуривая и выпуская дым):
– Совсем никаких, senor abogado. Всегда пожалуйста.
Дядюшка Матэ сдувает дымок с дула сорокачетвертого и улыбается.
Привозят человека переброшенного через седло. Лошадь ведет в поводу индеец-коп с непроницаемым лицом. Окружной прокурор выходит на крыльцо.
Коп (указывая кивком головы):
…un venado.
Дядюшка Матэ был любимым pistolero в семье богатых помещиков в северной Мексике. Семью разорили экспроприации, когда на президентских выборах она поддержала не того кандидата, и дядюшка Матэ перебрался к родственникам в столицу. Его комната похожа на аскетичную белую келью: койка, сундук, небольшой фанерный чемодан, в котором он хранит свои карты, секстант и компас. Каждую ночь он чистит и смазывает свой «сорокчетвертый». Это отличный, изготовленный на заказ револьвер, подарок от patron[28] за то, что убил «моего непутевого брата-генерала». Револьвер никелированный, и на стволе и барабане выгравированы сцены охоты. На рукояти из белого фарфора – две голубые оленьи головы. Заняться Дядюшке Матэ нечем – только смазывать пушку и ждать. Оружие поблескивает в его глазах далеким каменным спокойствием. Дядюшка Матэ часами сидит на балконе, разложив на зеленом ломберном столике карты и инструменты. Двигаются одни глаза, когда он следит за стервятниками в небе. Иногда он чертит линию на карте или записывает цифры в вахтенный журнал. Каждый год на День независимости vecinos собираются посмотреть, как дядюшка Матэ из своего «сорокчетвертого» снимает летящего в небе стервятника. Дядюшка Матэ сверяется с картами и выбирает себе птицу. Его голова едва заметно поворачивается то в одну, то в другую сторону, взгляд устремлен на далекую мишень, он прицеливается и стреляет: за грифом тянется с неба шлейф черных перьев. Расчеты дядюшки Матэ так точны, что одно перо плавно опускается на балкон. Это перо приносит дядюшке Матэ его Пероносец Эль Моно. Дядюшка Матэ втыкает перо за ленту шляпы. За его лентой пятнадцать черных лет.
Эль Моно вот уже пять лет пероносец Дядюшки Матэ. Он часами сидит с ним на балконе, пока их лица не сплавляются в одно. У Эль Моно свои маленькие карты и свой компас. Он учится, как подстрелить стервятника в небе. Худой гибкий паренек тринадцати лет, он лазает по стенам здания, шпионя за vecinos. Он носит маленькую голубую шапочку-кифу, а когда ее снимает, vecinos спешат бросить в нее монету. Иначе он начнет изображать, как один вдруг не смог с женой, у другого случился запор, третий лизал пизду – да с такой достоверностью, что любой может догадаться, о ком речь.
Эль Моно выхватывает взглядом сутенера. Он делает движение кулаком, точно смазывает свечу. Потеряв дар речи, сутенер облизывает губы, в глазах – дикий ужас. А потом Эль Моно изображает, как сует себе в зад свечу и вытаскивает, сует и вытаскивает, оскалив зубы, вращая глазами, и выдыхает судорожно:
– Sangre de Cristo…[29]
Сутенеру засадили при всем честном народе.
Вскочив на ноги, Хоселито отплясывает победное фанданго. Благоговея перед Дядюшкой Матэ и страшась быть изобличенными в импотенции, натужных запорах или лизании пизды, сутенеры в смятении отползают.
На верхний балкон заступают Дядюшка Пако со своим товарищем по оружию, аптекарем Фернандесом. Дядюшка Пако сорок лет служил официантом. Он очень гордый, совсем нищий и презирает чаевые, единственный его интерес – в игре. Он приносит то, чего не заказывали, а винит клиента. Он размахивает засаленным полотенцем, отпихивает чаевые со словами: «Нам зарплату платят». Он кричит клиенту вслед: «Le service n’est-ce pas compris!»[30] Он учился у Пульмана Джорджа и овладел искусством подавать через весь зал – обжигающий кофе на мирные американские колени. И горе официанту, который перейдет ему дорогу, – поднос взлетит в воздух. Богатые, хорошо одетые клиенты уворачиваются от чашек и стаканов, разбиваемой об пол бутылки бренди «Фундадор».
Аптекарь Фернандес ненавидит подростков, поп-звезд, битников, туристов, гомиков, уголовников, бродяг, шлюх и наркоманов. Дядюшка Пако тоже их ненавидит. Фернандес любит полицейских, священников, офицеров, богатых людей с хорошей репутацией. Дядюшка Пако тоже их любит. Таких Дядюшка Пако обслуживает быстро и хорошо. Но их репутация должна быть безупречна. Газетный скандал может обернуться очень долгим ожиданием лимонада. Клиент теряет терпение, делает гневный жест. Сифон с содовой летит на пол. Больше всего эти двое любят унижать представителей ненавистных классов и стучать в полицию.
Вот Фернандес швыряет на прилавок рецепт на морфий.
– No prestamos servicio a los viciosos[31].
Вот Дядюшка Пако игнорирует поп-звезду и его гражданскую жену, пока брошенная холодно, кислая фраза не просочится им в самую душу:
– Такие, как вы, тут без надобности.
Фернандес комкает рецепт. Он полный мужчина под сорок. За темными очками желтизна глаз выдает больную печень. В телефоне его низкий назойливый голос:
– Receta narcotica falsificado[32]. – Потом он поворачивается к клиенту: – Ваш заказ будет готов через минуту, senor.
Вот Дядюшка Пако останавливается протереть стол и шепчет:
– Марихуана в чемоданчике… стол возле двери…
Коп похлопывает его по плечу.
Ни Дядюшка Пако, ни Фернандес не примут вознаграждения за услуги добрым друзьям из полиции.
Когда пять лет назад они поселились на верхнем этаже, Дядюшка Матэ как-то встретил их в вестибюле.
– Полицейские прихвостни, – холодно и безапелляционно обронил он.
Больше ему случая взглянуть на них не представилось. Любой, кто не по нраву Дядюшке Матэ, вскоре понимает, что лучше не попадаться ему на пути. Аптекарь Фернандес подходит к перилам, и рядом с ним вдруг появляется его жена. Глаза у нее желтые, а зубы – золотые. Потом выходит их дочь. У нее усики над верхней губой и волосатые ноги. Все трио – как на семейном портрете. Фернандес смотрит вниз.
– Criminales. Maricones. Vagabundos[33]. Я заявлю на вас в полицию.
Дядюшка Пепе выплевывает ответ, вкладывает всю свою горькую старческую горечь в сгусток кислой безрадостной ненависти. Хоселито перестает отплясывать и поникает, как увядший цветок. Дядюшка Пепе и Долорес – демоны меньшего калибра. Они съеживаются и отступают, вороватые и пугливые, точно крысы на рассвете. Дядюшка Матэ смотрит куда-то за плечо старого официанта, отслеживая грифов в небе. Эль Моно стоит с холодным пустым лицом. Он не может передразнивать Фернандеса и Дядюшку Пако.
На нижний балкон выползает, опирая огромный вес на две палки, Тетушка Мария, ушедшая на покой Толстая Женщина из бродячего цирка. Тетушка Мария днями напролет ест конфеты, читает любовные романы и гадает по липким, испачканным в шоколаде картам. От нее исходит тяжелый сладкий дух. Печальный и неумолимый, он изливается из нее, словно пена из теплой пивной бутылки. Vecinos боятся этой сладости, которую с фатализмом относят к разряду стихийных бедствий вроде землетрясения и извержения вулканов. Они называют его «Сахар Марии». В один прекрасный день она может распоясаться и весь город превратить в торт.
Тетушка Мария смотрит вверх на Фернандеса, и ее печальные карие глаза бомбардируют его шоколадками. Дядюшка Пако отчаянно пытается обойти ее с фланга, но она выстреливает в него из сосков засахаренными вишнями и посылает вслед струю розовой глазури. Дядюшка Пако превращается в фигурку на свадебном торте, сделанном из конфет. Она съест его попозже.
Зато на верхний балкон выкатывает свою огромную тушу Дядюшка Гордо, слепой продавец лотерейных билетов, инвалидное кресло на колесах – его колесница, его Цербер – рявкающий черный пес. Пес обнюхивает каждую монету, которую принимает Дядюшка Гордо. Рваная банкнота вызывает угрожающее рычание, а за фальшивку пес вцепится в руку покупателя мощными челюстями, упрется всеми лапами в землю и будет держать, пока не приедет полиция. Пес кладет лапы на перила, лает, рявкает, вздыбливает шерсть, глаза у него светятся фосфорным огнем. Тетушка Мария охает, весь сахар у нее тотчас исчезает. Она панически боится «бешеных собак», как она их называет. А пес как будто готов спрыгнуть на нижний балкон. Дядюшка Матэ высчитывает траекторию, по которой полетит его тело. Он пристрелит пса в воздухе. Дядюшка Пепе запрокидывает голову и воет:
– Perro attropellado para camion[34].
Пес волочет раздробленный крестец и задние ноги по пыльной полуденной улице. Повизгивая, подползает к Дядюшке Гордо.
Агент Гонсалес просыпается, бормоча «Ебаный в рот», мозг ему выжигает вчерашний мескаль. Застегивая полицейский китель и прицепляя служебную пушку, он грубо проталкивается к перилам на верхнем балконе. Гонсалес – сломленный, опозоренный человек. Все vecinos знают, что он очень боится дядюшки Матэ и переходит на другую сторону улицы, лишь бы не встретиться с ним. Эль Моно не раз его изображал.
Гонсалес смотрит вниз, а там поджидает Дядюшка Матэ. Волосы встают дыбом на голове у Гонсалеса.
– ЕБАНЫЙ В РОТ!
Он выхватывает ствол и дважды стреляет. Пули свистят над головой Дядюшки Матэ. Дядюшка Матэ улыбается. Одним ловким движением он прицеливается и спускает курок. Тяжелая пуля влетает Гонсалесу в раскрытый рот, пробивает нёбо и вырывает большой клок вздыбленных волос на затылке. Гонсалес повисает на перилах балкона. Волосы полощутся на ветру. Балконные перила начинают раскачиваться – точь-в-точь спина лошади на небыстрой рыси. Его пушка падает на нижний балкон и стреляет.
Выстрел разбивает камеру. Застывший кадр двух балконов под углом в сорок пять градусов. Висящее на перилах тело Гонсалеса скользит вперед, инвалидное кресло Дядюшки Гордо съехало и перевалило за край, пес съезжает вниз на расставленных лапах, vecinos силятся вскарабкаться наверх и соскальзывают вниз.
– ДАЙТЕ МНЕ ШЕСТНАДЦАТЬ.
Кинооператор бешено снимает… Сутенеры орут, оскалив зубы и выкатив глаза, Эсперанса ухмыляется мексиканской земле, толстая циркачка обрушивается как бомба, взметаются розовые юбки, Тетушка Долорес летит вниз, глаза моргают то ласково, то зло, как у куклы, пес несется по светящемуся пустому небу.
Камера ныряет, разворачивается и скользит, прослеживая стервятников, которые по спирали уходят все выше.
Последний кадр: на фоне ледяной черноты космоса призрачные лица Дядюшки Матэ и Эль Моно. Тусклые дрожащие далекие звезды припорашивают их скулы серебристым пеплом. Дядюшка Матэ улыбается.
Шеф улыбается
Марракеш, 1976 год… Арабский дом в Медине, на кухне очаровательная, курящая гашиш старуха Фатима пьет чай с пушером. Посреди фильма обнаруживаю, что я один из актеров. Шеф пригласил меня в свой дом на обед.
– Часам к восьми, Роджерс.
Он принимает меня в патио, где перемешивает зеленый салат. Возле жаровни-барбекю разложены толстые стейки.
– Налей себе, Роджерс, – указывает он на тележку с бутылками. – Если хочешь, киф тоже, разумеется, есть.
Я смешиваю себе шорт-дринк, а от гашиша отказываюсь:
– У меня от него голова болит.
Я видел, как Шеф курит киф со своими арабскими осведомителями, но это не значит, что мне тоже позволено. К тому же у меня действительно от него голова болит.
Шеф выдает себя за старого эксцентричного французского comte[35], который переводит Коран на провансальский язык, и иногда, увлекшись ролью, вгоняет своих гостей в кататонию от скуки. Видите ли, он взаправду знает провансальский и арабский. Для настоящей работы под прикрытием, как у него, приходится учиться годами. Сегодня Шеф не ломает комедию, к тому же в благодушно болтливом настроении. «Будь начеку, Роджерс», – говорю я себе, прихлебывая сильно разбавленный скотч.
– «Думается, ты как раз подойдешь для крайне важного и, позволь добавить, крайне опасного задания, Роджерс». Ты бы купился на такой дерьмовый заход?
– Что ж, он производит впечатление, сэр, – говорю я осторожно.
– Он дешевый позер, – отрезает Шеф.
Он садится и одной рукой набивает трубку кифом. Выкуривает и выбивает пепел, рассеянно погладив газель, которая трется головой о его колено.
– «Нужно опередить красных, не то детишкам придется учить китайский». Что за пустобрех!
Я стараюсь сделать каменное лицо.
– Ты хоть представляешь себе, чем мы тут занимаемся, Роджерс?
– Нет, сэр.
– Я так и думал. Никогда не говори людям, чего от них хочешь, пока не взял их за жабры. Я тебе одну документалку покажу.
Двое слуг-арабов вносят и устанавливают в десяти футах перед нами шестифутовый экран. Шеф встает включить и настроить аппаратуру.
Джунгли, взятые сквозь призму фасеточного глаза, смотрящего сразу во всех направлениях… крупным планом зеленая змея с золотыми глазами… телескопический объектив выхватывает обезьянку, пойманную орлом меж двумя огромными деревьями. Верещащая обезьянка уносится в когтях. Я ощущаю за камерой пытливый инсектоидный разум, впереди – пирамиды, хижины и поля. Крестьяне сеют кукурузу под присмотром надсмотрщика со стеком, в высоком головном уборе. Крупный план лица одного крестьянина. В нем нет ничего из того, что делает человека человеком, ни единого следа чувств или души. Не осталось ничего, кроме телесных нужд и телесных удовольствий. Я видел такие лица в закрытых отделениях государственных больниц для умалишенных. Те люди живут, чтобы жрать, срать и мастурбировать. Удовлетворенная увиденным, камера смещается назад, средний план – мерные движения группы крестьян. Они совершают телодвижения, предусмотренные трехмерным фильмом о функционировании плантации, на лицах серый налет. Время от времени надсмотрщик взглядом подгоняет усталых и нерадивых.
В следующем кадре – помещение в храме, залитое подводным светом. Старый жрец, голый, с дряблыми обвисшими сосками и атрофированными яйцами, сидит по-турецки на прибитом к полу стульчаке. Стульчак обит человеческой кожей, на которой вытатуирована серия рисунков: мужчина превращается в гигантскую сколопендру. Сколопендра поедает его ноги изнутри, из орущей плоти прорываются когти. На следующем рисунке сороконожка пожирает орущий рот.
– Преступникам и пленникам, приговоренным к смерти от сколопендры, накалывают такие рисунки по всему телу. Затем оставляют на три дня, чтобы наколки нагноились. После их выводят, дают им мощный афродизиак, сдирают кожу в момент оргазма и привязывают к сегментам гигантской медной сколопендры. С непристойными любовными речами сколопендру выкладывают на добела раскаленные угли. Собираются жрецы в костюмах крабов и золотыми крюками-когтями выбирают мясо из панциря.
Старый жрец смотрится живым придатком экзотического компьютера. Из нагноившихся розеток в его позвоночнике изящным веером расходятся во все стороны тонкие медные провода. Камера прослеживает провода. Вот в маленькой медной клетке самка скорпиона пожирает самца. Вот поднимается над полом голова пленника. Красные муравьи соорудили себе в ней муравейник, входом в который служат пустые глазницы. Они объели его губы вокруг кляпа. От приглушенного крика без языка, вырванного через продырявленное нёбо, на пол сыплются окровавленные муравьи. В нефритовых аквариумах прямые кишки и гениталии пересажены с человеческих тел на иную плоть… предстательная железа радужно переливается в теле розового моллюска… две прозрачные белые саламандры корчатся в медленной содомии, золотистые глаза отражают загадочную похоть… электрические угри-лесбиянки извиваются на илистом дне, с хрустом сцепляя влагалища… возбужденные соски прорастают из луковичного растения.
– Им известен афродизиак настолько мощный, что тело разрывается на подрагивающие куски. Миловидным юношам и девушкам уготована Сладкая Смерть. У этого удивительно древнего народа был богатый фольклор. Я на этот товарец вышел через одного мексиканского мальчишку, чистильщика обуви… Эй, Кики! Выйди и покажи мистеру Роджерсу, какой ты милашка…
Кики стоит в дверном проеме, улыбаясь, как робкий зверек.
– Так вот, этот мальчик – хорошенький, правда? – лучший медиум глубокого транса, с кем я имел дело. Через него я сумел телепортироваться к майя и сделать там снимки. Штучка получилась такая жареная, что в донесениях пришлось все затушевать. Я доложил лишь, что выглядит она как чудненькое ОБП. Это кодовое обозначение Оружия Безграничного Потенциала… Вот смотрите внимательно, жрец как раз раскочегаривается.
Старый жрец раскачается взад-вперед. Провода на его хребте вздымаются, глаза загораются. Его губы раздвигаются, и из них гудением извергается сухая инсектоидная музыка.
– Это называется пение картинками. Работает по принципу переменного тока. Старый хрен может чередовать боль и удовольствие на субвокальном, а может быть, даже на молекулярном уровне двадцать четыре раза в секунду, загоняя туземцев еще на стадии пробоотбора в заранее заготовленные шаблоны, зафиксированные в священных книгах. Некоторые певцы способны вырабатывать постоянный ток, но их вызывают только в экстренных случаях. Системный контроллер машины храма, которую вы только что видели, сломался. Это случилось внезапно, и на свет появилось целое поколение, не ощущавшее ни боли, ни удовольствия. Не было солдат, которые доставляли бы пленников из других племен, потому что солдаты представляли бы опасность для контролирующей машины. По части картинок боли и удовольствия там довольствовались исключительно местными преступниками. В крайнем случае призывали Несравненного Желтого Змея.
