Виктория Угрюмова
Мужчина ее мечты

* * *

Володька буквально на автопилоте мотался по городу, отрываясь от гипотетического «хвоста». Если бы кто-то взял на себя труд сказать ему, что он это делает, Абессинов бы очень удивился. Его мысли были заняты вовсе не соображениями собственной безопасности. Что?! Что могла сделать его драгоценная Ника, в какие дела впутаться, чтобы ею заинтересовались люди, имеющие средства и связи нанять его, Даоса?

Он устранял депутатов итальянского парламента и боссов мафии из Чайнатауна, он одел в траур не один гарем на Ближнем Востоке и осиротил многих потомков Чингисхана и Хубилая. Его послужной список исчислялся десятками блестяще проведенных операций, и в определенных кругах его авторитет считался непререкаемым, а репутация безупречной. Он и стоил соответственно.

И когда получал задание, то всегда отчетливо и ясно представлял себе, что для заказчика игра стоит свеч. Выплачивая баснословные суммы гонорара, клиент сохранял или приобретал неизмеримо больше. И это был единственно разумный подход к делу.

Нынешний заказ не вписывался в привычную и устоявшуюся картину мира. У него в голове не укладывалось, чем могла угрожать эта хрупкая девочка таинственному своему врагу, влиятельному, кстати, настолько, что его, Даоса, Координатор демонстрировал, как кутюрье – удачную модель. Кому не мог отказать даже в такой опасной просьбе всесильный Координатор?

Володька не знал, что предпринять в первую очередь: выяснять ли, кто заказал Нику, или отправиться к ней, чтобы у нее самой спросить: что происходит? Не исключено, что кроме клиента она единственная могла внятно ответить на этот вопрос.

Само собой разумеется, что Абессинов в любом случае не собирался выполнять заказ. В его голове уже щелкала безотказная вычислительная машина, помогавшая ему задумать и осуществить любой самый смелый и неожиданный план. Вот и теперь он рассчитывал и взвешивал свои возможности, обдумывал, что нужно сделать прежде всего, что можно отложить на потом.

Удивительно, но он ни на секунду не засомневался в правильности своего решения. В этом противостоянии он с первого момента стал на сторону женщины, которую любил, и для него не имело никакого значения, что тем самым он подвергает себя смертельной опасности и обрекает на войну с целой системой.

Та могущественная организация, что позволяла Володьке годами оставаться независимым и самостоятельным, заинтересованная в сотрудничестве с профессионалом подобного уровня, в любую минуту могла уничтожить его, буде он откажется играть по правилам. Правила устанавливали другие. Просто до сего дня они устраивали Даоса, а с сегодняшнего – нет. Он всегда знал, что был рабом и заложником системы, но только теперь кожей ощутил, как крепок рабский ошейник, как толста цепь, которой он прикован. Это вовсе не значило, что он собирается сдаваться. Но залогом успеха Абессинов считал трезвую оценку сложившейся ситуации. Глупо преуменьшать опасность. Смешно и нелепо, оглядываясь на нее, предавать свою первую и единственную любовь.

Не случись сегодняшнего «сюрприза», не исключено, что Володька долго бы еще колебался и сомневался, стоит ли ему связывать свою жизнь с Никой. Они знакомы до смешного недолго, и на одной чаше весов оказывалась вся предыдущая жизнь, оплаченная неимоверными усилиями, кровью и потом в прямом смысле слова, а на другой – малознакомая, хотя и очаровательная барышня. Да, необычная, удивительная, не такая, как все. Но это ровным счетом ничего не значило. И даже то странное и щемящее чувство, которое так удивляло и пугало холодного и расчетливого Даоса, еще не решало исход дела. Всего несколько часов назад он не смог бы четко ответить, собирается ли продолжать свои отношения с рыжей красоткой и тем более собирается ли переводить их на более серьезный уровень. Еще вчера он был готов бежать от нее на край света только потому, что его так сильно к ней притягивало. И вот уже он думает только о том, как спасти ее, как избавить от опасности, и готов заплатить за этой своей жизнью.

В конце концов Владимир здраво рассудил, что не может явиться к любимой женщине и, невинно глядя ей в глаза, сообщить, что его-де наняли ее убить, а затем осведомиться, не догадывается ли потенциальная жертва о причинах такой неприязни со стороны заказчика и не подозревает ли кого-то конкретного.

Хорошо, если Ника просто пошлет его к черту. Гораздо хуже, если она начнет лгать и изворачиваться, и осуждать ее за это будет невозможно, но ситуация зайдет в тупик. Володя поразмышлял, поверил ли бы он тому, кто явился бы к нему с подобным вопросом, и вынужден был признать, что вряд ли. И даже не вряд ли, а просто не поверил бы. Вот так, с расстановкой. Он привык отвечать за себя сам и на доброжелательных убийц не полагался. Потому что доброжелательным убийца не может быть изначально. Он может только вести какую-то свою игру. Судя по всему, Ника обладала похожим мировоззрением. Если он явится к ней сейчас и потребует говорить правду и ничего, кроме правды, то лишь рискует потерять близкого человека, а взамен ничего не приобрести.

Единственно правильным представлялось решение выяснить личность заказчика по своим каналам. А если получится, то и причины, побудившие его заказать это убийство. И уж затем идти к Нике с поднятым забралом, чтобы предложить ей помощь, защиту, а после – руку и сердце…

Человек просыпается однажды утром и видит мир абсолютно иным, нежели вчера. Небо яснее, чище и выше; птицы поют мелодичнее и радостнее; ветер кажется ласковым и душистым; а внутри, где-то очень глубоко, ощущается Нечто – невероятное, теплое, заставляющее смеяться и радоваться жизни безо всякой на то причины. Будто огромную пустоту заполнили чем-то стоящим. Это любовь.

И человек постигает мир заново, посредством своей любви. Он счастлив, он делает одно открытие за другим. После не будет более прекрасных минут, нежели эти первые – волшебные и неповторимые. Володьке не удалось их пережить. Он думал совсем о другом.

Глава 9

К концу дня голова у Игоря гудела, как Царь-колокол. Он промучился несколько часов, прежде чем решил принять обезболивающее. Таблеток Разумовский не любил. Бесконечные монологи, единственным терпеливым слушателем которых был его любимый пес, дали неплохой результат. Давно уже известно: чтобы понять предмет самому, нужно попытаться объяснить его вслух кому-то другому. Десятки раз повторяя одно и то же, то и дело возвращаясь к спорным и сомнительным пунктам, Игорь сумел разложить ситуацию по полочкам.

Ему даже удалось отделить собственные эмоции и чувства от голых фактов, и это радовало его больше всего. Способность трезво оценить происходящее и посмотреть на все со стороны, глазами постороннего, незаинтересованного человека, – залог успеха.

На самом деле история, в которую он попал, не нравилась Разумовскому чем дальше, тем сильнее.

Не вызывали доверия заказчики, и отмахнуться от подозрений в их адрес не получалось. И дело тут вовсе не в симпатиях и антипатиях, хотя и они сказывались. Речь шла о том, что клиенты предоставили в детективное агентство заведомо ложные сведения, скрыв множество фактов, которые не столько помогли бы расследованию, сколько представляли ситуацию в совершенно ином свете.

А директор «Ахилла» мог припомнить множество случаев, когда его коллеги дорого платили за неведение. Незнание подробностей и важных деталей, как и незнание законов, не освобождает от ответственности. И Игорь теперь уже отдавал себе отчет в том, что его серьезно подставили. Дальше все зависит только от везения и удачи – то есть висит на волоске. В любую минуту с него могут строго спросить за участие в этой афере. И не спасет даже контракт, в котором черным по белому указано, что он разыскивает беглую супругу и ее любовника по просьбе тоскующего супруга, – это была стандартная формулировка (не писать же, в самом деле, чем приходится заниматься). С первых же дней ему стало ясно, что он имеет дело не с обычными гражданами и даже не действующими лицами каких-то банальных разборок, а серьезными профи. Конечно, он может ссылаться на то, что вся информация строго конфиденциальна, однако в случае чего «вышестоящая инстанция» изыщет действенный способ не погладить его по головке. Не нравилось Игорю, что его Ника оказалась в самом центре поисков. Очевидным было и то, что она живет не по настоящим документам, – эти злосчастные архивные фотографии явственно указывали на факт подлога. А среднестатистический законопослушный гражданин фальшивые документы достать не может, да еще такого прекрасного качества. Отсюда следует, что Вероника Валентиновна связана либо с преступным миром, либо… Все равно не вяжется. Ничто не совпадает: ни время, ни место, ни образ действия.

Беда в том, что и биография Вероники Валентиновны не совпадает. А самая главная беда заключается в том, что любой человек пасует перед теми преградами, которые не хочет преодолевать. И поскольку в голове у Разумовского просто не укладывалось, каким образом его (а он окончательно стал полагать ее своей) Ника могла быть связана с такими людьми – и дело ведь не в их несимпатичности, но во власти и силе, которыми они обладали, – то и решения задачи он не видел. Происходящее казалось ему театром абсурда Антонена Арто. Приблизительно так он ощущал себя тогда, когда смотрел не слишком удачные детективы, в которых ситуации были притянуты за уши. Во всяком случае нормальному человеку так казалось. И вот теперь он сам очутился в сходном положении: расскажи кому, ведь не поверят. Скажут, что Чейза или Рекса Стаута начитался или сериал про «Никиту» смотрел слишком долго. На самом деле так не бывает, потому что не может быть никогда.

Игорь разложил снимки на кухонном столе.

Конечно, она красавица. Невероятная красавица, и даже странно, что он только сейчас полностью это осознал. Ника относилась к редкому типу женщин, которые кажутся тем привлекательнее, чем дольше с ними знаком. Такие женщины не приедаются, не надоедают, но не перестают удивлять. И мужчины от них сходят с ума. Еще одним невероятным свойством подобного типа является то, что с годами они молодеют. Игорь разглядывал фотографии, сделанные не меньше восьми лет назад, и не мог не признать, что теперешняя Ника выглядит гораздо лучше, эффектнее и свежее. Будто живет в обратном направлении.

Ее окружали незаурядные люди.

Разумовский ласково провел ладонью по силуэту женщины. Теперь, имея в руках эти фотографии, зная одного из ее спутников достаточно хорошо, чтобы навести справки и об остальных, он должен был немедленно заняться этой работой. Но у Игоря рука не поднималась снять телефонную трубку. Что-то удерживало его от действий. Он подсознательно боялся узнать о Нике нечто такое, что не позволило бы ему испытывать к ней прежние чувства.

Он прекрасно понимал причины своей нерешительности и корил себя за малодушие и подозрительность. Разве он не говорил с Никой, не смотрел ей в глаза? Разве это не он с первого взгляда понял, что седой мужчина, которого велели отыскать клиенты, человек во всех отношениях достойный и порядочный?

И разве не являлся для него некогда мерилом всех лучших качеств тот, кто здесь, на снимке, обнимает Нику за плечи и смотрит на нее восторженными глазами?

Но никакие увещевания не действовали. Он просто не хотел знать. Разве не сказано, что «умножающий свои познания, умножает и свою скорбь»?

Словом, Игорь облегченно вздохнул, когда дверной звонок стал вызванивать «Хабанеру». Эта увертюра всегда предшествовала появлению Макса. И именно Макс был сейчас самым желанным гостем в этом доме и самым нужным собеседником. Потому что он являлся единственным человеком, на которого можно полностью положиться, с которым Разумовский мог говорить предельно откровенно и выложить все карты.

* * *

Макс накопал слишком много разрозненных сведений. Все они представлялись ему чрезвычайно важными, имеющими непосредственное отношение к той истории, которая закрутилась вокруг его лучшего друга, но связать их воедино у него не получалось. Целостная картина оставалась недоступной, а распадалась на десятки фрагментов. Но и фрагменты эти не могли оставить его равнодушным.

Слишком многое удивило и насторожило Макса, когда он внимательно вчитался в добытые бумаги и когда обнаружил, сколько бесценных материалов было уничтожено кем-то восемь лет назад. В интересующих его делах зияли огромные дыры; на многие запросы архив отвечал отказом, а документы, находящиеся в Москве, в большинстве своем также оказались недоступны. В некоторых папках откровенно не хватало страниц, и максимум, что можно в этой ситуации сделать, – это вынести выговор стрелочнику, то есть архивариусу.

Однако изъятые, уничтоженные, переписанные документы говорили ему о многом. Как в любом научном опыте отрицательный результат – это тоже результат.

Во многих отчетах на первый взгляд все нормально. И только Макс, исполненный решимости копать до конца, сумел обнаружить некие несоответствия. Может, он смог этого добиться, потому что оставался единственным живым свидетелем, единственным выжившим членом экспериментальной группы «Фудо-мёо» и последним из простых смертных, кто еще что-то помнил.

– Привет, полуночник, – широко улыбнулся Игорь, распахивая дверь.

– Привет, – ответил Макс, заходя в квартиру и предусмотрительно прислоняясь к стене.

Зевс радостно приветствовал его, встав на задние лапы и положив передние на плечи своего старинного приятеля. После обожаемого хозяина Макс был вторым по важности человеком в его жизни. Огромный пес нависал над старинным другом и облизывал его лицо длинным красным языком.

– Ну здравствуй, зверь, здравствуй, – рассмеялся Макс и обратился к Игорю: – Накормишь-напоишь?

– И спать уложу, – утешил Разумовский.

– Это вряд ли. Ни тебе, ни мне нынче ночью спать не придется.

– Многообещающе звучит, – сказал Игорь. И внезапно добавил: – Ты, Макс, даже представить себе не можешь, как вовремя ты пришел.

– Это за мной водится, – скромно потупился тот. – Чайник ставь на плиту и коньяк добывай из заначки. Будем много пить и много говорить. Ты, Игореш, наверное, станешь смеяться, но твоя история каким-то образом пересекается с делом «Фудо-мёо», а значит, и меня касается. Потому как на мне висит обязательство спросить кое с кого старинный должок. И это, может, моя единственная и последняя возможность узнать, что с нами на самом деле тогда случилось. Так что считай, я в работе.

Игорь слушал старого друга и не верил своим ушам.

* * *

Они с Максом были знакомы почти всю жизнь. Еще в третьем классе веселый кареглазый крепыш Одинцов – головная боль учителей младших классов – обстоятельно накидал по ушам Игореше Разумовскому. Но и тот в долгу не остался, и Макс недели две щеголял с существенным фингалом под правым глазом, после чего проникся к Игорю симпатией и предложил ему крепкую мужскую дружбу.

Крепкая мужская дружба в том же году была освящена одним побегом «в пираты» и двумя серьезными столкновениями с дворовой шпаной. И окончательно закалилась, как сталь, в кабинете разгневанного директора школы.

Несмотря на репутацию сорвиголов, занимались оба вовсе не плохо, и к десятому классу Разумовскому удалось даже заработать золотую медаль, что для него самого явилось неожиданностью и даже некоторым потрясением.

Макс же сказал, что подобных чудачеств не признает, и удовлетворился нормальным аттестатом без троек. Они пошли в армию в один и тот же год, и им посчастливилось служить в одной части, где друзья быстро навели порядок и установили свои правила. После армии оба поступили на юрфак МГУ, а вот дальше их пути разошлись.

Уже на третьем курсе способного и толкового студента Одинцова пригласили на собеседование к проректору, но самого проректора в кабинете не оказалось, а обнаружился там куратор из соответствующего ведомства, у которого были самые серьезные намерения. Как потом рассказывал Макс своему лучшему другу, кагэбист был такой торжественный, словно собирался на нем, Максе, жениться. Затем все случилось так стремительно, словно жизнь прокрутили как при ускоренной съемке: экстернат, окончание университета и первое задание, полученное на новой работе, важнее и достойнее которой – казалось тогда обоим – не сыскать. Спустя два года Максим Одинцов получил звание старшего лейтенанта и был назначен в экспериментальный отряд специального назначения с экзотическим названием «Фудо-мёо». За толкованием незнакомого словечка Макс обратился к Игорю, в то время буквально помешанному на Японии, и получил исчерпывающее объяснение. Фудо-мёо – это бог непоколебимости. Он воплощает идею вечного покоя и внутренней готовности к борьбе и является одним из самых почитаемых самураями богов.

Разумовского, конечно, заинтересовало, отчего это советские органы госбезопасности обратились к японской мифологии, однако долгое время Макс ему ничего вразумительного не отвечал. И уже много позже рассказал под большим секретом, что, пользуясь перестройкой и гласностью, для подготовки высококлассных бойцов инструктором по рукопашному бою пригласили взаправдашнего японца. И не простого японца, а потомка старинного самурайского рода, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Японец показывает такие приемчики, что уши – не то что волосы – дыбом становятся, и откалывает фокусы один похлеще другого. Ученики в нем души не чают.

Преподает он многим, но большую часть времени проводит с ними, бойцами отряда «Фудо-мёо»; и создается впечатление, что скоро им с другом придется на какое-то время расстаться. Потому что чем дальше, тем упорнее ходят слухи о возможной отправке в одну из горячих точек планеты.

Насчет отправки Макс как в воду глядел.

Он исчез почти на полтора года, и о нем ничего не было слышно. За это время успела умереть в Киеве его мать, и Игорь сам хоронил ее. Затем Разумовский вернулся в родной город и устроился на работу в МВД. Он уже мысленно попрощался с другом и смирился с его гибелью в каком-то чужом и далеком краю (а сплошные газетные публикации со скандальными фактами и разоблачениями только укрепляли его в этом мнении), когда ему позвонили.

Макса он нашел в подмосковной ведомственной больнице. Худущий как смерть, старый друг лежал в отдельной палате, весь опутанный проводами, словно змеями. Бесконечные аппараты поддерживали его жизнь. Он был желтый, восковой, с полупрозрачной кожей. Милая очкастая докторица, волнуясь, сказала Игорю, что друг его очень плох, но все-таки возникла надежда. Макс ведь долгое время вообще ничего не мог вспомнить – лежал истукан истуканом. И вдруг отчетливо и внятно выговорил телефон, попросил, чтобы позвонили его лучшему другу. И в этом она, как лечащий врач больного, видит огромный прогресс и свет в конце тоннеля. Ведь до сих пор Одинцова навещали только сотрудники, а они потеряли всякий интерес к нему, когда выяснилось, что у больного частичная амнезия. Уход здесь, конечно, хороший, но ничто не заменит любовь и поддержку близких людей. Игорь провел у постели друга несколько месяцев. Взял оптом все неиспользованные отпуска, потом – за свой счет. И даже диссертацию дописывал на коленях, сидя рядом с Максом. Такое не забывается.

И когда Максим Одинцов выздоровел и вернулся на работу, его направили на Украину с повышением по службе, присовокупив звание майора и боевой орден. К тому времени они с Игорем стали самыми дорогими и близкими друг другу людьми. За последние несколько лет оба успели неудачно жениться и с облегчением развестись; Разумовский обзавелся собственным детективным агентством и Зевсом, а Макс – многими недостающими воспоминаниями и чином подполковника СБУ. В их жизни случалось всякое, но отношения если и менялись, то исключительно к лучшему.

Была у них только одна запретная тема: никогда Игорь не спрашивал, а Макс по собственному почину не рассказывал, что же привело его на больничную койку, что сделало инвалидом и вызвало частичную потерю памяти.

Разумовскому было не важно, куда отправили группу «Фудо-мёо» и какое задание она должна была выполнить. Совершенно ясным представлялось, что Макс выжил чудом. О том времени почти что и не говорили по молчаливому соглашению обеих сторон. Изредка, правда, с восторгом и невероятным почтением вспоминали они инструктора-японца. Поинтересоваться его судьбой по официальным каналам было невозможно, потому что Макс не имел допуска такого уровня. Во всяком случае, о японце инструкторе никто из нынешних сотрудников не слышал, и друзья решили, что тот просто вернулся на родину, вдоволь нахлебавшись российской экзотики. Ничего удивительного в том никто не усмотрел.

Однажды подполковник Одинцов обронил странную фразу о том, что состав сотрудников в нескольких отделах, где ему приходилось работать прежде, поменялся настолько, что абсолютно не с кем словом перемолвиться о прежних временах, и события пяти – восьмилетней давности отошли в область преданий и легенд. Даже не у кого узнать, забрал ли иэмото (учитель) с собой в Японию свою женщину. Он порывался разыскать учителя, благо теперь это не считалось преступлением, но его попытка не увенчалась успехом. Обращаться же в детективное агентство в самой Японии слишком накладно – украинские спецслужбы не платят своим агентам так, как западные…

– Чайник, говорю, ставь, – потребовал Макс, заходя на кухню.

Тут взгляд его упал на разложенные пасьянсом снимки, и он тяжело привалился к подоконнику.

– Откуда это у тебя? – И голос его был бесцветный и сухой, как когда-то в больнице.

* * *

На второй год обучения произошли одновременно несколько событий, потрясших все основы нашего бытия.

Во-первых и главных, отменили коммунистическую партию.

Для Жоржа это стало ударом ниже пояса – я ведь уже упоминала о том, как истово и преданно он служил советской власти, как грезил тем, что когда-нибудь очередное поколение советских людей станет жить при коммунизме. Он отчаянно делал вид, что ничего особенного не происходит, и только с головой уходил в работу, стараясь успеть одновременно всюду, что, следует признать, выходило у него только наполовину. Я имею в виду, что простой человек не мог выкладываться так, как Жорж, но быть одновременно в нескольких местах у него не получалось, хотя, видит бог, к чему-то подобному он и стремился. А значительная часть его коллег вовсю пользовалась начавшейся неразберихой.

В «конторе» работали разные товарищи: и такие одержимые, как Георгий Александрович, и немного авантюристы в душе, и карьеристы, и бог знает кто еще, но дураков в процентном отношении выходило очень мало. Заведение было не то, и недалекие люди в нем надолго не задерживались, – вот уж где естественный отбор порадовал бы даже придирчивого Дарвина.

Словом, растерялись немногие. Перед большинством людей, облеченных такой властью, какую давали высокие посты в нашем ведомстве, открывались невероятные перспективы. Деньги текли в карманы сами – нужно было только чуть-чуть подсуетиться. И суетились. И даже не чуть-чуть, а вертелись, как вьюн на сковородке, и обеспечивали себе достойную старость, до которой многим оставалось еще ох как далеко. В этой ситуации подобные Жоржу стали неугодны. Они слишком много знали, слишком много могли, но не желали участвовать в начавшемся балагане, более того, еще и других пытались остановить. Бедняги, они не желали понимать, что старый мир рушится, что его гибель уже не остановить – это очередной колосс на глиняных ногах с грохотом разваливается на части. Это страшно, и дико, и невыносимо, но неизбежно, а неизбежное следует переживать, а не подставлять плечи под падающее небо. Потому что мир помнит историю о том, как Геракл пытался удержать небесный свод, – это не под силу даже величайшему, даже полубогу.

А Жорж и иже с ним всего только люди. На него было больно смотреть. Он пытался преградить путь всесокрушающей машине – былинка, вырастающая перед танком, чтобы остановить его. И становилось ясно, что гусеницы раздавят, сомнут, сотрут в порошок, и я шептала об этом каждую ночь, плакала, просила и даже встала однажды на колени. Но Жорж только пугался моих слез. И я поняла, что старую собаку новым штукам не научишь. И смирилась.

А сейчас думаю, что кривлю душой, рассуждая подобным образом. Да, не мог Жорж воспрепятствовать тому, что можно без преувеличений назвать разбоем: слишком уж яростно делили власть и деньги все, кому было не лень, в то смутное время. Но если бы не такие, как он, все закончилось бы значительно хуже. И дело не в той идее, которая для меня лично неприемлема, – дело в порядочности и принципах. Мудрые китайцы говорили, что если хороший человек защищает плохое дело, то оно становится хорошим. А если плохой человек отстаивает хорошее дело, то дело становится плохим. В этом утверждении есть большая доля условности и еще большая доля истины. Может, Гераклу и не под силу удерживать на себе небеса, но земля наверняка держится на плечах порядочных и кристально честных людей.

* * *

Жоржа стали посылать в командировки все чаще. До некоторой степени это противоречило неписаным правилам: человек его положения да и возраста редко принимал участие в операциях лично. Обычно такие кадры берегли как зеницу ока, но теперь все переменилось. Его слишком сильно боялись и уважали, им восхищались, а потому и ненависть к нему была такой же сильной.

Я думаю, как ему жилось, каждый день ожидая пули в спину, ножа в сердце, а то и чего-нибудь похитрее, вроде микроскопической дозы вещества в обязательный утренний кофе, после которого случается инфаркт – событие печальное, но совсем не удивительное, если принять во внимание годы больного и его напряженную работу. И я никогда не могла и уже не смогу винить Жоржа за то, что он так охотно выезжал за пределы страны. Это давало ему не только и не столько иллюзию безопасности – не так уж он был наивен, и сам не раз проводил операции по ликвидации проштрафившихся сотрудников, – сколько утверждало в мысли, что он все еще нужен Родине. Он работал на износ. А Родина тем временем разваливалась на запчасти, и население то радовалось, то печалилось, но в любом случае пребывало в замешательстве.

Должна признать, несмотря на все, что творилось в те годы и в нашем ведомстве, мои коллеги подкупили меня незаурядным мужеством и стойкостью. Шутка ли, шквал разоблачений, жуткие подробности пыток и казней, проводившихся вплоть до последнего времени, дележ денег и власти, – и при всем этом «контора» продолжала работать. Такой себе тихий незаметный подвиг клерков. Но об этом как-то не принято говорить.

Не помню точно порядка событий, но и неважно, потому что это случилось почти одновременно: Жорж уехал во Францию на неопределенный, как он сам выразился, срок, а у нас появился новый инструктор по рукопашному бою.

Уэсуги Нобунага, из того самого клана Уэсуги, который сражался с князьями Такэда, Ода, Ходзё и Имагава. Потомок гордых даймё* провинции Этиго и несостоявшихся императоров Японии. Высокий, с широченными плечами, развернутыми, словно крылья перед полетом, с проницательным взглядом угольно-черных глаз и зачесанными назад волосами цвета воронова крыла. Невозмутимый Будда, вырезанный из непрозрачного желтого янтаря. Настоящий буси** без страха и упрека. Что он делал в бурлящей и кипящей страстями России? А что делали Трубецкие в Париже, Чарторыйские в Сибири или Палеологи в Москве? Забавно это или трагично, что моя прабабка, чей знатный предок получил смертельную рану при Азенкуре от меча английского рыцаря, всего за час до венчания узнала, что собирается прожить всю жизнь с потомком того, кто эту рану нанес?

* Даймё – правитель.

** Буси – самурай.

Жизнь – это нечто вроде коктейля, в котором только самым удачливым достается оливка.