Георгий Тушкан
Джура
II
Юрий Ивашко слыхал о пурге и буранах, сам однажды чуть не замерз, заблудившись во время вьюги, но он даже не представлял себе, что может случиться нечто подобное.
То еле двигаешься по сугробам и сквозь несущиеся на тебя сугробы будто ныряешь в снежных волнах; то выедешь на незаснеженное место, где, казалось бы, легче ехать, но где ветер хлещет по лицу песком и камешками. Приходится прятать лицо за высокий воротник тулупа, но тогда ничего не видно. Хорошо, что весь караван как бы связан веревочкой. Повод от верблюда, находящегося позади, привязан к седлу переднего всадника. По этим обнаженным, или малозаснеженным, местам и старался вести своих верблюдов Джаныбек на север, в сторону Кашка-Су. За Джолдываем, сидевшим на верблюде, ехал на сером жеребце Юрий Ивашко с винтовкой. Никонов, вооруженный только револьвером, предпочел ехать на верблюде. За ним ехали двое рабочих на одном верблюде. Караван замыкал сидевший на верблюде Шамши, вооруженный своим фитильным ружьем – карамультуком, наганом Юрия и длинной палкой. Позади, ныряя в снегу, бежал охотничий пес Кок. Караван шел медленно. Чем дальше, тем труднее было пробираться через снежные заносы. Они становились выше и плотнее. Все чаще верблюды погружались в снег до живота, останавливались и не хотели идти.
Вот и сейчас верблюды шли как будто по ровному месту, но вдруг верблюд Шамши провалился до ушей. Лощина оказалась забитой глубоким снегом до краев. Верблюд не доставал ногами земли. Он ревел, барахтался и наконец завалился на бок. Загребая ногами, он задел Джаныбека, и тот со стоном отскочил. Все столпились возле упавшего верблюда. Одни утаптывали снег, другие развьючивали. Юрий Ивашко пытался помогать, но только мешал, дергая не за те концы веревок.
Наконец верблюду помогли правильно лечь, снова навьючили, заставили встать. Джаныбек перебрался на другую сторону лощины и тянул веревку, продетую в нос верблюда. Тот не хотел идти, упирался, кричал от страха и боли. Под ударами он двинулся вперед, но, не доверяя коварной глубине, подогнул в коленях передние ноги и, как бы на лыжах, медленно перебрался через снежную трясину. Так же перешли другие верблюды.
По этим обнаженным, или малозаснеженным, местам и старался вести своих верблюдов Джаныбек на север, в сторону Кашка-Су.
III
В ясный солнечный день по ущелью спускались всадники. Снег и лед остались позади. Был снег и здесь, но он лежал на горах и только пятнами покрывал дно ущелий. Прибрежные камни были в ледяных шапках.
Еще вчера всадники покинули зону заснеженных альпийских лугов и низкорослой, почти стелющейся арчи. Чем ниже они спускались, тем выше становилась вечнозеленая арча на склонах гор, и, наконец, в ущелье встретились горные тополи, кусты шиповника и жимолости. Под ними желтели осыпавшиеся листья.
Узкие скалистые теснины сменились рыхлыми щебенистыми осыпями. Здесь не было тропинки. Под тяжестью всадников осыпи ускоряли свое движение и влекли всадников к обрыву. Там щебень срывался в реку. Испуганные лошади храпели. Ноги их проваливались чуть не до колен, и людям стоило немалых трудов сохранять спокойствие, так как быстрые движения вызывали еще большее движение осыпи, сносившей их вниз. Но и это осталось позади. Попадались участки пути с огромными обломками белого мрамора. Иногда тропинка чуть лепилась на крутом склоне, и всадники одним коленом касались скалы, а другое свисало над обрывом. Ехали они и по берегу реки, обдаваемые водяной пылью и брызгами. Впереди Никонов, угрюмый и молчаливый, за ним – Юрий Ивашко. Неистребимое любопытство к окружающему отвлекало его от грустных мыслей. Страны открываются перед путешественником по-разному. Это зависит от цели путешествия, от способа, каким оно совершается, и от характера самого путешественника. А молодой геолог мог весело петь в бурю, промокнув до последней нитки. Впрочем, после купанья в Кизыл-Су у него даже насморка не было. Шамши, ехавшему следом, нравился «охотник за камнями», стремившийся узнать все о горах, о жизни и обычаях народа, и льстило то внимание, с каким юноша относился к его словам. И Шамши старался удружить ему. А рассказать мог он многое. И горы, с помощью Шамши, открывались перед Юрием совсем в ином свете. Шамши держался со всеми на равной ноге и не считал нужным молчать, даже если молчали все начальники, в том числе и Федор Лежнев, ехавший за ним. Шамши невзлюбил Федора за его острый язык и насмешки. К Никонову, доверившему винтовку слабому духом Мурзаю, Шамши относился презрительно.
Все, кроме Шамши, ехали молча.
– Эй, Юрий! – обращался к геологу Шамши, как обычно называя его по имени. – Подними глаза на эту гору. Там, – Шамши показывал рукояткой нагайки – камчи – на вершину, где чуть виднелись хвосты яков на палке, – мазар[5]. Там похоронен храбрый батыр. Народ чтит его память. Видишь, на пять локтей ниже есть щель в скале? Там лежит карамультук этого батыра. Смотри очень хорошо! Джигит с сердцем барса и глазами орла обязательно увидит карамультук. Я вижу. А кто сумеет тот карамультук достать – станет таким же батыром, как тот, что похоронен наверху.
Юрий видел темную щель в скале, но карамультук не мог разглядеть даже в бинокль.
Федор презрительно смеялся и торопил Юрия ехать дальше. Всадники проехали узкий проход. Справа, метрах в двадцати, на тропинке виднелся выступ, обложенный камнями. Шамши пояснил, что это гнездо Соловья-разбойника. Он оглушал проезжавших свистом и отдавал награбленное у богачей бедным.
Потом Шамши указал на высокую гранитную гору, которая, по его словам, будет гирей на суде, когда станут взвешивать грехи людей. Рассказал Шамши и о скале «Зеркало правды». Стоило честному обиженному человеку приблизиться к этой скале – и на гладкой, прозрачной поверхности «Зеркала правды» он мог увидеть лицо своего обидчика, был ли это убийца, похититель дочери или верблюжий вор. Но злые люди залили кровью невинных поверхность зеркала, чтобы оно не помогало народным мстителям узнавать своих врагов. С тех пор «Зеркало правды» стало мутно-розовым. И таким будет оно до той поры, пока не уничтожат тех, кто забрызгал зеркало кровью. Видимо, живы еще злые люди, и надо всем быть настороже. Это был новый вариант легенды, уже слышанной Юрием Ивашко. Справа и слева по пути следования каравана теснились все новые и новые горы, и о каждой горе Шамши мог рассказать если не легенду и историческое происшествие, связанное с ней, то нечто весьма увлекательное. Но самым поразительным в этом ущелье была река, по берегам которой они спускались вниз, в Ферганскую долину. Вдруг Шамши остановил лошадь и указал на высокую скалистую стену, тянувшуюся вдоль левого берега реки. На ней было отчетливо видно изображение раскрытой ладони и круг с точкой, высеченной в середине. Раскрытая ладонь была древнейшей эмблемой. Изображения раскрытой ладони находили на вавилонских пирамидах и на скалах Древнего Египта.
Шамши начал было рассказывать легенду, связанную с этими знаками, но Федор не выдержал. Он огрел плеткой стоявшего впереди коня Шамши так, что усталый конь рванулся вперед, стегнул плеткой коня Юрия, своего коня и крикнул:
– Мне надоело слушать всякую ерунду! У меня сердце болит, я себе места не нахожу… Случилось страшное, непоправимое несчастье, нас надо всех судить и строго наказать за ротозейство!? Погибли все результаты нашей работы, а ты… ты, Юрий, можешь распускать уши и благодушествовать… Это… это черт знает что! А еще комсомолец! Я буду ставить вопрос!..
– А по-твоему, я должен бить себя в грудь и рыдать? – спросил, рассердившись, Юрий. – Знаешь что? Держи-ка ты себя в руках и не распускайся!
– Тебе легко так говорить! – сердито, но уже спокойнее возразил Федор. – У тебя район был почти пустой, а ведь мои дневники – на вес золота. Я ведь тебе показывал образцы.
– Ну хорошо, – согласился Юрий, – Шамши больше не будет рассказывать, если тебя раздражает эпос… Криком горю не поможешь. Но я, я не могу равнодушно смотреть на всю эту красоту. Ведь это же не просто бурная горная река – это же сотни шумящих и пенящихся каскадов, из которых ни один не похож на другой. Да ты оглянись назад! Ну где же ты видел хотя бы что-нибудь подобное? На протяжении почти полутораста километров, будто с неба, из облаков, спускаются к нам сотни прозрачных голубовато-зеленых ступенек, покрытых кружевными покрывалами. И цвет ступенек все время меняется, и каждое мгновение на этих дрожащих водных ступенях меняются узоры кружев! Все красиво в природе – и горы, и леса, и небо, – но нет на земле ничего краше воды, вечно живой и изменчивой. Это сказал еще Аксаков!
Юрию хотелось чем-нибудь развлечь своего тоскующего друга, и он старался обратить его внимание на природу.
– Ты смотри! У берега темные, желтые и красные камни одеты в ледяные короны, а разноцветные громады скал до половины усыпаны снегом. Я никогда не видел такого сочетания красок. Из снежной зимы мы спускаемся в лето. Вот край поразительных контрастов!
– Скоро ты начнешь писать стихи, а я уже два года работаю в этих горах, и меня этим не удивишь, – проворчал Федор. – Подумаешь, контрасты! На горах холодно, а внизу тепло. Школьнику ясно, в чем дело! И почему тебя восторгают горы из базальта, гранита и песчаника, не понимаю!
– Отвратительная привычка переводить все чудесное в обыденное! – насмешливо заметил Юрий.
– Я вообще тебя не понимаю, – продолжал Федор. – Почему, например, ты взъелся на меня, когда я подул на черные точки жира в кумысе, которым нас угощал старик? Если есть поверье, что нельзя дуть на кумыс, так как кобыла не станет давать молоко, то с этим заблуждением надо покончить. Я сознательно подул на кумыс: пусть старик убедится на опыте, что его кобыла не уменьшила удой. И я нарочно выплеснул остатки кумыса в огонь. Надо революционизировать быт. И я бы не стал слушать всякие там легенды!
Они горячо заспорили. Юрий доказывал, что надо уважать стариков, быть более тактичным и укоренившиеся предрассудки изменять убеждением, а не бороться с ними, грубо нарушая их и при этом даже не объясняя причины своего поступка, явно обидного с точки зрения старика.
Постепенно их спор перешел на знаки, виденные на скале, и наконец они заспорили о том, чем считать Алайский хребет и Алайскую долину: отрогами Тянь-Шаня, частью Памира или самостоятельной Памиро-Алайской системой?
Никонов не вмешивался в их спор. Он был угрюм и ехал молча. Он думал о предстоящем разговоре с ожидавшим их в Уч-Кургане начальником партии Поповым, заместителем которого он являлся. Юрию Ивашко хотелось двигаться побыстрее, но в горах, да еще на лошадях, навьюченных поклажей, ездят только шагом. То и дело скалы, подходившие к реке, заставляли тропинку спускаться к переправе, перебегать по качающемуся деревянному мостику необычной конструкции на другой берег. Тропинка вилась, как змея, с одного берега на другой, то взбегала на склоны, то шла над самой рекой. Юноша потерял даже счет тем десяткам мостов, которые они проехали. Чем ниже спускались путники, тем выше поднималась линия снегов. Наконец снег оказался только на вершинах скал. Прибрежные камни были свободны ото льда. По склонам, у родников, ярко зеленела трава. Тропинка становилась все шире и шире. Путники отдохнули в придорожной чайхане, покормили лошадей и поехали дальше. Наконец тропинка перешла в колесную дорогу. Стало жарко. Проехали кишлак. Двое дехкан, ехавших в кузове встречной машины, с удивлением смотрели на всадников, одетых в тулупы, валенки и меховые шапки.
Когда на краю поля всадники увидели деревья с еще не осыпавшимися листьями, Юрий восторженно закричал:
– Назад, к лету!
– А ведь действительно лето! – отозвался Федор.
IV
Южнее Голодной степи, закрытая с севера Чаткальским хребтом, с востока – Ферганским, а с юга – Алайским, раскинулась плодородная Ферганская долина. Этот оазис еще издалека привлекает взгляды путников. Кто бы они ни были: работники ли научных экспедиций, или землеустроители, передвигающиеся по каменистым дорогам от оазиса к оазису, чтобы помочь тогда еще немногочисленным колхозам нарезать поля, или культработники и врачи, посетившие в высокогорных долинах кочевников, переходящих к оседлой жизни, – всех их влечет к себе зеленая стена, вырисовывающаяся за много километров на горизонте. Эта граница отделяет зеленый мир орошаемых земель, густо населенных людьми, от плоского серого мира безводной пустыни. Лес тополей десятками тысяч стройных вершин высится на горизонте.
Тополи, карагачи, тутовые деревья, отмечая собой путь арыков, в которых журчит вода с гор, выстроились вдоль улиц и тесно обступили поля и сады, сдерживая неистовство ветров. Глубокая осень, а в Ферганской долине по-летнему печет солнце. Пыль мутной, серой пеленой висит над Уч-Курганом. Изнемогающие от жары тополи неподвижно стоят по обочинам улиц, уже не серебристые, а серо-желтые от пыли.
Полдневный зной разогнал крикливый людный базар. Одинокий осел стоит посреди площади и, закрыв глаза, неутомимо, как заведенный, кивает головой.
Медленно шествует караван верблюдов с хлопком, наполняя опустевшие улицы неустанным монотонным звоном колокольчиков, да на полях перекликаются кетменщики, одетые во все белое. Поднимая над головой острые кетмени, они с силой прорубают в пересохшей почве путь воде с гор. Вода не ждет.
Над прохладными водами горной реки Исфайрам, берущей начало в Алайских горах, на сваях, вбитых в дно реки, стоит большая чайхана. Возле нее, у коновязи, кормится десятков пять верховых лошадей. Посмотрев на оседланную лошадь, сразу можно охарактеризовать ее хозяина. Вот эти невысокие худощавые лошадки, заседланные деревянными седлами с рваными подушками, привезли небогатых дехкан. Дальше стоят шесть малорослых сильных лошадок под большими и тяжелыми кавалерийскими седлами, лошади нестроевые – они принадлежат работникам какой-нибудь экспедиции. Раскормленный серый жеребец с раскрашенным деревянным седлом и мягкой подушкой принадлежит богатому хозяину. А рослая белая кобыла с тонкими сухими ногами – горная лошадь и заседлана поверх толстой попоны казацким седлом с двойной подпругой, мягкой подушкой, подхвостником и прочими атрибутами езды в горах. У другой коновязи стоит сильный мерин с потертым седлом – это приехал кто-нибудь из районного актива. Возле лошадей, вспархивая на седла, деловито суетятся голуби и скворцы. Ласточки на лету хватают мух и уносят под крышу чайханы.
К коновязи подъехали геологи. Юрий с трудом освободил концы валенок из ремней над стременами и, навалившись грудью на шею лошади, грузно прыгнул на землю. Затекшие ноги остро ощутили боль удара. Сбросить тулуп и заменить валенки недавно купленными мягкими ичигами было делом недолгим.
Вскоре вся группа геологов, в военных костюмах, с револьверами в кобурах, с полевыми сумками через плечо и двумя винтовками, вошла в чайхану, привлекая к себе взоры сидящих. Чайхана переполнена. Люди, поджав ноги, сидят на цветных коврах, покрывающих пол, и неторопливо попивают кок-чай из больших и малых пиал, лениво отмахиваясь от роящихся в воздухе мух. Сейчас, как и обычно в полдневные часы, в чайхане собралась разноязыкая, пестрая толпа. На эти часы все учреждения закрываются. Ведь летом бывает раскалено все – и земля и воздух. То и дело слышится зов: «Эй, чайханщик, два чайника кок-чая!» или «Эй, чайханщик, три черного чая, лепешки и сахару!» Чайханщик – длинноносый Абдулла, плотный мужчина лет сорока, с очень гибкими и точными движениями акробата. Рот его вечно улыбается, потемневшие зубы выдают слабость к сосательному табаку – насвою. Он сидит возле стены, окруженный шеренгами разнокалиберных чайников и пиал, высокими стопками белых лепешек. Здесь же корзины с виноградом, груды душистых дынь и сочных арбузов.
Абдулла и его два помощника не знают ни минуты покоя. Посетитель едва подымает палец, а уже тонкий и подвижный, как вьюн, четырнадцатилетний Рахим спешит к нему с полотенцем и кок-чаем. Пока один пятиведерный самовар шумит и фыркает, наполняя десятки чайников кипятком, второй, такой же огромный и до того сверкающий, что глазам смотреть на него больно, ждет своей очереди.
Наконец геологи разместились в углу, на ковре, и Никонов позвал Абдуллу. Тот подошел.
– Селям алейкум, товарищ Никонов! – И Абдулла порывисто пожал обеими руками протянутую ему руку Никонова, а потом остальных. – Самое главное – здоровье! Много ездишь, много смотришь – веселый будешь, аппетит иметь будешь! Что есть будешь? Что пить будешь? После длинной дороги хороший, жирный плов из барана чайку просит. Как думаешь?
– Мне три порции плова, чаю, – сказал Юрий, – и еще дыню, и винограду, и груш, и яблок, и гранатов. И столько же – Шамши!
Такой же аппетит был и у других членов экспедиции. Абдулла весело улыбался и кивал головой.
Рядом с геологами сидели двое. Один из них, худощавый и быстрый в движениях, рослый, ширококостный киргиз лет сорока, вынул из своего курджума большую душистую дыню и с легким поклоном подал Никонову.
– Сколько? – спросил тот.
– Зачем так говоришь? Нехорошо говоришь! Я не торговец. Я раис – председатель колхоза «Свет зари». Попробуй колхозную продукцию! – Последние слова он сказал с особым значением и искоса бросил взгляд на сидящих в чайхане. – Не понравится – сто, тысячу рублей плачу!
Это был вызов единоличникам. А в тот год их было еще очень и очень много. Весьма немногочисленные колхозы среди моря единоличных хозяйств были как светлые маяки среди бушующего океана.
– Спасибо вам! – быстро отозвался Юрий.
Никонов поблагодарил и разрезал дыню на куски. Юрий шумно восторгался ароматной, нежной, удивительно сладкой, холодящей мякотью дыни. Федор Лежнев и Никонов тоже хвалили.
– Значит, никто не хочет спорить со мной на тысячу рублей? Значит, никто не хочет выставить лучшую дыню? – весело крикнул председатель и обвел взглядом сидящих в чайхане. Никто не принял вызова.
Председатель был удовлетворен. Никонов еще раз поблагодарил его от имени всех и осведомился, что за колхоз «Свет зари».
– Богатый колхоз, – отозвался раис, и глаза его задорно блеснули. – Вот объясняю раису колхоза «Заветы Ильича», – и он кивнул на своего полного собеседника, – как мы поощряем отличную учебу своих молодых колхозников-курсантов тем, что начисляем им трудодни. У меня пять человек только в автомобильной школе учатся. За отличные успехи мы даем три четверти нашего колхозного трудодня.
– Все равно ты их не увидишь! Они выучатся и уйдут в город работать, – возражал ему собеседник.
– Не пущу!
– Не спросят!
– Обком поможет.
– Конечно, поможет! – горячо отозвался Юрий. Федор насмешливо взглянул на восторженного юношу. Абдулла и его помощник быстро поставили на стол вместительные пиалы с дымящимся пловом, ложки, лепешки, чайники с чаем. Никонов налил в пиалу чаю, поднес раису. Тот, видимо, хотел отказаться, но все же принял пиалу, однако предложенную ему пиалу с рисом отстранил.
– Лучше сделай своих агротехниками, – продолжал разговор раис колхоза «Заветы Ильича». – Пусть египетский хлопок сеют. Мы в своем колхозе так сделали.
– Египетский любит много воды, а у нас в колхозе воды не хватает. И все из-за тебя: ведь ты у меня воду крадешь!
– Я не краду. Вспомни, наш род всегда в это время всю воду брал на свои поля…
– Так это же было когда? Давлет-бай командовал!
– Наш род старше, а старшие берут в первую очередь. Я ведь беру не для себя, а для колхоза.
– Сейчас график райзо распределяет воду, а не старшинство родов. И потом, мой род не ниже твоего. Я поставил охотников с ружьями на плотине – стрелять будем.
Раис колхоза «Заветы Ильича» молча кивает головой: ему не хочется спорить, он занят репетицией предстоящего разговора об этом с председателем райисполкома.
Раис колхоза «Свет зари», видя, что его собеседнику, занятому своими мыслями, не до разговоров, обратился к геологам, которым, видимо, было интересно его послушать. В стране дело шло к сплошной коллективизации. Классовая борьба обострилась. Были враги открытые, были и скрытые враги. Чтобы нормально работать даже в экспедиции, надо было хорошо разбираться в обстановке, надо было уметь ответить дехканам на вопросы, которые их волновали. Раис колхоза «Свет зари» произнес горячую речь о преимуществах колхозной жизни. Тогда это еще надо было доказывать. Разговор на колхозную тему, когда можно было козырнуть достижениями своего колхоза, доставлял огромное наслаждение раису. Он вызывающе поглядывал на всех, стараясь встретить хотя бы небольшое возражение. Его зычный голос слышался в самых отдаленных углах чайханы. Уже через несколько минут чайхана начала напоминать улей потревоженных пчел.
Угрюмый человек в пестром халате, с колючим взглядом небольших темных глаз громко сказал:
– Говорят: египетский хлопок, египетский хлопок, контрактация… а цены на хлопок на лондонской бирже растут.
– Ага, – воскликнул раис, – я слышу разговор о ценах на лондонской бирже! Почему они вас интересуют? Наш хлопок возвращается к нам как ситец, как байка, как новая жизнь. Зачем тебе знать, сколько он в Лондоне стоит? Или ты хочешь опять эмира бухарского и его блюдолизов к себе на шею?
– Хлопковый клин сократил посев зерновых, – сказал толстый, рыхлый старик, от которого пахло сырыми кожами, – поэтому и количество скота уменьшилось.
– Конечно, – послышался молодой голос, – теперь басмачи, вернее, остатки их, не имеют прежней зерновой базы. Недаром же они и сейчас через своих людей угрожают всем, кто подписывает контракт на посев хлопка.
– А скот? – воскликнул раис. – Всем известно, что за годы басмачества погибло много скота. Ведь только один курбаши[6] Муэддин награбил у дехкан тысячи баранов, много лошадей, около четырехсот быков. Недаром же, когда он на суде попросил молиться за его душу, дехкане закричали: «Смерть собаке!»
– Да и не только басмачи, – вмешался председатель колхоза «Заветы Ильича», – баи и сейчас каждый день угоняют контрабандой скот за границу, в Кашгарию. Лишь бы не досталось колхозу. Много скота задержали пограничники за эти месяцы.
– А зачем требуют сдавать в колхоз все, даже кур, почему нельзя оставить себе курицу? – визгливым голосом закричал богато одетый дехканин.
– Это неправильно, – вмешался в разговор мужчина в полувоенной одежде. – Тот, кто заставляет так делать, отпугивает дехкан и вредит колхозному делу. Это или явный враг, или дурак. А услужливый дурак опаснее врага. Вы из какого кишлака? – спросил он у человека, говорившего о цене хлопка на лондонской бирже.
Тот молча допил чай, делая вид, что не слышит вопроса. Он встал и, бросив деньги, вышел.
– Что это за человек? – громко, на всю чайхану спросил раис колхоза «Заветы Ильича». – Я никогда не видел его раньше.
Все разговоры стихли.
– Это бай или кто-нибудь из сдавшихся ранее басмачей, – сказал раис колхоза «Свет зари». – Они все еще никак не могут опомниться. Белая собака, черная собака – все равно собака. У таких свой собственный телеграф новостей. Много бандитов уничтожено пограничниками, но стоит появиться где-нибудь басмачам Тагая или Хамида…
– Хамид уже появился, – раздался старческий скрипучий голос. – Мой сын научился грамоте и стал такой умный, что стыдится отца. Свою сестру, мою старшую дочь, он заставил снять паранджу, а джигиты Хамида ей за это отрезали голову.
– Джигиты Хамида не джигиты, а проклятые басмачи, продавшие свои души английской разведке, – сказал мужчина в полувоенной форме. – Разве басмачи одной твоей дочери отрезали голову? Ведь когда выбирали место, где быть таджикской столице – в Гиссаре или Дюшамбе, то обнаружили, что в кишлаке Гиссар в то время басмачи оставили только семь дворов, – вот что басмачи наделали! Они попробовали и в этом году захватить Памир. Всех бандитов уничтожила Красная Армия, только двенадцати головорезам удалось унести ноги к своим хозяевам, за границу.
– Кого режут басмачи? – спросил раис колхоза «Свет зари» и сам ответил: – Учителей, агрономов, трактористов, докторов, партийцев, комсомольцев, председателей колхозов, инженеров. А зачем? Чтобы не выпустить в народ Слово. В царстве слепых и кривой – хан. Что может сделать один человек, единоличник, сам по себе? А вместе? Колхозом? Если всем народом топнуть ногой – будет землетрясение, если всем народом дунуть – будет буря, а если плюнуть на врага – будет озеро, в котором враг утонет.
Председатель колхоза торжествующе посмотрел кругом, выискивая несогласных. Никто не возражал.
Три громких хлопка в ладоши прозвучали на всю чайхану. Давно уже никто так, по-байски, не призывал к себе чайханщика. Абдулла быстро наклонился, чтобы из-за сверкающего пузатого самовара увидеть этого заказчика. В углу сидел пожилой узбек в темном халате. Абдулла разглядел узкое лицо, изрытое оспой. Левая бровь и скула были рассечены шрамом.
Абдулла схватил самый цветистый чайник, насыпал в него чаю, налил кипятку, взял поднос и сам поспешил к гостю.
– Селям алейкум! – приветствовал он заказчика и бесцеремонно заглянул в его опущенное лицо. – Как доехал, Хамид?
– Алейкум селям, Абдулла, – спокойно процедил сквозь зубы Хамид. – Как живешь?
Мгновенно смолкли все разговоры, пронесся тихий шепот:
– Здесь сидит глава басмаческого отряда – сам курбаши Хамид.
Все взоры устремились на Хамида. Только группа геологов продолжала горячо спорить. Но и они умолкли, удивившись наступившей тишине. А когда раис колхоза «Свет зари» объяснил им, что человек в углу, со следами оспы на лице, не кто иной, как курбаши Хамид, они оживленно зашептались. Ивашко вскочил и подошел к Хамиду.
– Курбаши Хамид? – громко спросил он, опуская руку на наган в кобуре.
Хамид бросил быстрый взгляд в лицо юноши и мгновенно опустил глаза.
– Я Юрий Ивашко. Помнишь группу золоторазведки и перевал Кечик-Алай? Скажи, куда твои басмачи девали наши записные книжки? Ну?
– Стреляй собаку, стреляй! – раздался на всю чайхану пронзительный голос старика, у которого басмачи Хамида зарезали дочь.
Ивашко почувствовал, как чьи-то сильные пальцы крепко сжали кисть его руки. Он быстро оглянулся и увидел улыбающееся лицо пожилого киргиза.
– Пусти! – Юноша попытался освободить руку, но это ни к чему не привело.
– Здесь нельзя стрелять, – улыбаясь, сказал киргиз. – Прячь свой наган!
Ивашко вспыхнул:
– Ты что, курбаши испугался? Хамид один, а ты боишься… Трусишь?
Послышались возгласы удивления и смех. Юноша заметил, что окружающие смеются над ним.
– Иди к начальнику, – спокойным голосом произнес киргиз и, обернувшись к толпе, пояснил: – Ничего, он еще молодой, горячий… ничего…
– К начальнику? – вызывающе спросил Ивашко. Он оглянулся: его смутили улыбка и снисходительный тон киргиза.
– К начальнику райотдела, – спокойно ответил киргиз. – Ты на Алай, в запретную пограничную зону, ездил, а к Тысячеглазому не зашел. Теперь кричишь: «Мои записные книжки, мои записные книжки!» Не велика храбрость – угрожать безоружному в чайхане, где много народу. Надо было не трусить, когда напали басмачи…
– Да вам-то какое дело?… А вот здесь сам курбаши Хамид, главарь басмачей.
– Я это вижу, но стрелять нельзя.
Вокруг спорящих собрались все посетители чайханы. Хамид, от которого временно было отвлечено внимание присутствующих, услышал чей-то шепот:
– Прыгай в реку… Белая кобыла у коновязи, крайняя с востока…
Хамид порылся в складках пояса и спокойно вынул оттуда аккуратно сложенную газету. Медленно развернув ее, он достал вчетверо сложенную бумажку.
– Читай, начальник, – произнес он, протягивая ее юноше.
Взяв бумажку свободной рукой и быстро пробежав глазами написанное, Ивашко с возмущением сказал:
– Не верю! Фальшивое… Идем выясним…
– Приехал сам товарищ Максимов, Тысячеглазый! – услышал Юрий. Рядом с ним стоял Рахим, юный помощник Абдуллы. – Вот! – Улыбаясь, он показал на дверь.
Возле чайханы на породистой гнедой лошади сидел стройный, но уже немолодой человек в форме войск ГПУ.
Юрий Ивашко сделал шаг к двери, с сомнением посмотрел на Хамида и сказал:
– Пойдем вместе.
Хамид быстро вышел из чайханы. Остальные вслед за ним поспешили наружу и плотным кольцом окружили Максимова. Максимов приветливо здоровался с собравшимися. Большинство из них он знал по имени и спрашивал о делах, вызывая удивление своей осведомленностью.
– Вот курбаши Хамид здесь, – взволнованно сказал ему Ивашко.
– Знаю. А разве вы не видели его документы?
– Видел, но сомневался… – растерянно ответил юноша.
– А вы не сомневайтесь. Сомнения недостаточно, чтобы хвататься за наган. А вы любите стрелять… Мне это известно. Вы были в Алайской долине много дней. Почему же вы предварительно не заехали ко мне, не зашли в райком партии?
– Не было времени, да и ехали мы другой дорогой…
– Я знаю, но это не меняет дела, – прервал его Максимов. – Зайдите ко мне через час.
Возле чайханы на породистой гнедой лошади сидел стройный, но уже немолодой человек в форме войск ГПУ.
Рахим стоял перед всадником, держа лошадь под уздцы. Неожиданно она попятилась назад, раздвигая толпу, и потащила за собой мальчика, не выпускавшего повод из рук. Максимов, освобождая повод, успел шепотом перекинуться несколькими словами с Рахимом. Мальчик скрылся.
– Товарищи, – обратился Максимов к толпе, – курбаши Хамид разоружил всех своих джигитов и сдался нам. Он помог нам кое в чем. Мы обещали ему свободу и сдержали свое обещание: он волен ехать куда хочет. Я выдал ему удостоверение. Если Хамид хочет жить мирной жизнью дехканина, пусть живет. Умный человек не споткнется дважды об один и тот же камень.
– Ловите белую, ловите белую! – донесся пронзительный мальчишеский голос от коновязи.
И все увидели белую лошадь, возле которой, неумело хватаясь за повод и еще больше пугая ее, кружился Рахим.
– Чья белая кобыла, чья кобыла? Отвязалась! Лови! – послышались голоса в толпе.
Хозяин лошади не находился.
– Лови! – кричал Абдулла. – Хватай за повод! Упустишь – скандал будет. Скажут, чайхана виновата!
Мальчик поймал лошадь и повел к коновязи.
– Почтенные, смотрите, – крикнул кто-то из толпы, – чей-то курджум упал в реку! Вон плывет!
Мешок из красной шерсти быстро плыл по течению, постепенно погружаясь в воду. Рахим мгновенно прыгнул в реку, стараясь догнать курджум. Послышались веселые возгласы, советы. Несколько всадников поскакали по берегу на помощь мальчику. Рахим поймал курджум и, схватившись за конец аркана, брошенного одним из верховых, выбрался на берег под крики одобрения.
– Хозяин! Кто хозяин? Где счастливец? – спрашивали друг друга в толпе.
Но хозяин не откликался. Большинство предлагало вскрыть курджум. Абдулла, получив согласие Максимова, перерезал шерстяную петлю, на которой висел замок. Все столпились вокруг, забыв о жаре.
