Турсун Икрамович Султанов
Чингиз-хан и Чингизиды. Судьба и власть

Образование Еке Монгол улуса в начале XIII в. вызвало необходимость выработки общих, закрепленных письменно правовых норм и законодательных уложений для управления государством. Для этой цели было приспособлено обычное право, подвергшееся кодификации и изменениям, отвечавшим новым условиям. Свод законов и установлений получил название «Великая Яса», или просто «Яса», Чингиз-хана.

Яса (более полная форма ясак; монгольское – дзасак) означает «постановление», «закон». Яса Чингиз-хана – санкционированный Чингиз-ханом монгольский свод законов и установлений. Яса, как полагают, была принята на общемонгольском курултае в 1206 г., пересмотрена в 1218 г. и утверждена в окончательной редакции в 1225 г.

Наиболее подробные сведения о постановлениях Ясы мы находим у персидского историка XIII в. Джувайни и египетского писателя Макризи (ум. 1441–1442).

По словам Джувайни, Яса Чингиз-хана была написана уйгурским письмом на свитках (тумар) и называлась «Великою книгою ясы» (йаса-наме-йи бузург). Эти свитки хранились у наиболее авторитетных царевичей – знатоков Ясы. При вступлении нового хана на престол, при отправке большого войска, при созыве собрания царевичей для обсуждения государственных дел и их решений эти свитки приносили, и на основании их вершились дела. Яса не сохранилась в подлиннике и известна лишь в отрывках и сокращенных изложениях у Джувайни¹³, Рашид ад-Дина, Иоанна де Плано Карпини¹⁴, Вассафа, Ибн Баттуты, Григория Абу-л-Фараджа, Макризи и т. д.

На основании сохранившихся фрагментов можно полагать, что основной задачей постановлений Чингиз-хана было создание новой системы права, которая отвечала бы запросам и потребностям нового монгольского общества.

Соблюдение постановлений Чингиз-хана было обязательно не только для всех жителей империи, но и для самих ханов. Но Яса, конечно, нарушалась как жителями империи, так и самими Чингизидами. Это и понятно. Яса Чингиз-хана регламентировала лишь нормы кочевой жизни. В большинстве покоренных монголами стран, в частности в Средней Азии и Иране, где издревле существовала своя правовая традиция, подчинить население новому праву было чрезвычайно трудно. Правовая система монголов, выработанная на основе обычного права кочевников и преимущественно для кочевников, в иных условиях оказывалась крайне неудобной. Многие стороны социально-бытовой и общественной жизни оставались вовсе не регламентированы Ясой, а отдельные ее положения вступали в противоречие с мусульманским религиозным правом и обычаями местного населения. На этой почве возникали столкновения между блюстителями Ясы и местным населением, оборачивавшиеся, как правило, трагедией для последнего.

Вот как описывает Джувайни поступки Чагатая, главного блюстителя Ясы Чингиз-хана: «Свое окружение и подчиненных он так сдерживал страхом Ясы и своею расправою за ее нарушение, что в его правление кто бы ни проезжал поблизости от его войска, не нуждался ни в авангарде, ни в конвое и, образно говоря, если бы какая-либо женщина поставила себе на голову поднос золота и пошла бы одна, она бы ничего не боялась. Он издавал мелкие постановления, которые были невыносимы для мусульманского народа, например, вроде того, чтобы не резали скот на мясо [по-мусульманскому обычаю, но по-монгольскому]; чтобы днем не входили в проточную воду и т. п. Было разослано во все области постановление, чтобы не резали баранов [по-мусульманскому обычаю], и в Хорасане продолжительное время никто открыто не резал овец: он понуждал мусульман питаться падалью» (Джувайни, изд. Т. 1. С. 227).

Яса Чингиз-хана, которая возводила всякий проступок, даже простую человеческую халатность и неосторожность, в ранг преступления и предусматривала строгое наказание, вплоть до сметной казни, признается «чрезвычайно строгой» даже историком Монгольской империи Рашид ад-Дином (ум. 1318).

Однако не для всех Яса стала законом, нарушение которого влекло скорое и неукоснительное наказание. Это касалось прежде всего, конечно, Чингизидов. Чингиз-хан повелел, говорится в источнике: «Если кто-нибудь из нашего уруга единожды нарушит Ясу, которая утверждена, пусть его наставят словом. Если он два раза ее нарушит, пусть его накажут согласно билику, а на третий раз пусть его сошлют в дальнюю местность Балджин-Кулджур. После того, как он сходит туда и вернется обратно, он образумится. Если бы он не исправился, то да определят ему оковы и темницу. Если он выйдет оттуда, усвоив адаб (нормы поведения), и станет разумным, тем лучше, в противном случае пусть все близкие и дальние его родичи соберутся, учинят совет и рассудят, как с ним поступить» (Рашид ад-Дин. Т. 1. Кн. 2. С. 263–264).

И еще. В империи было немало людей из военной аристократии, которым сам Чингиз-хан и последующие монгольские ханы даровали титулы, награды и привилегии за их особые заслуги перед государем и государством. Такие привилегированные люди назывались тарханами. По словам Джувайни, привилегии тарханов заключались в следующем: 1) они были освобождены от всяких податей; 2) вся добыча, захваченная ими на войне или на охоте, составляла их полную собственность; 3) во всякое время они могли входить во дворец без разрешения; 4) они привлекались к ответственности только за девятое совершенное ими преступление (при этом, однако, имелись в виду только те преступления, которые влекли за собой смертную казнь); 5) во время пира тарханы занимали почетные места и получали по чарке вина (Джувайни, изд. Т. 1. С. 27).

С течением времени Чингизиды и военно-кочевая знать в западных улусах империи усваивали традиции мусульманской культуры и государственности, постепенно отходя от ограничений, предписанных Ясой. По словам Хамдаллаха Казвини, «у монголов нет обычая обитать в городах, и это противно Ясаку Чингиз-хана». Между тем именно это требование наиболее часто нарушалось самими Чингизидами как в улусе Чагатая, так и в улусах Джучи и Хулагу.

Период действия Ясы во всех монгольских улусах нам в точности неизвестен. В государстве Тимура (1370–1405) связанное с именем Чингиз-хана право чаще обозначалось старотюркским словом «тору», переделанным в «тура». Об отношении к Ясе Чингиз-хана в государстве Тимура при последних Тимуридах можно наглядно судить по следующим словам Бабура. «Прежде, – пишет он, – наши отцы и родичи тщательно соблюдали постановления (тура) Чингиз-хана. В собрании, в диване, на свадьбах, за едой, сидя или вставая, они ничего не делали вопреки тура. Постановления Чингиз-хана не есть непреложное предписание (Бога), которому человек обязательно должен следовать. Кто бы ни оставил после себя хороший обычай, этот обычай надлежит соблюдать; если отец издал хороший закон, его надо сохранить; если он издал дурной закон, его надо заменить хорошим» (Бабур-наме, изд. Мано, с. 291–291).

В восточных областях Чагатайского улуса, в Моголистане, основные положения Ясы сохраняли свой юридический статус еще в XV – начале XVI вв. И Джучиды Восточного Дешт-и Кипчака – предводители узбеков и узбеков-казаков, – согласно сведениям источников, при решении многих важных дел поступали «по установлению Чингиз-хана». Некоторые статьи, главным образом уголовного характера, перешли в кодифицированное обычное право последующих веков, в частности в законы хана Тауке («Жети-Жаргы») – памятник права казахов XVII в. ¹⁵

Теперь некоторые сведения о биликах Чингиз-хана.

Монголы заимствовали у китайцев обычай, по которому изречения ханов записывались и после их смерти издавались. Некоторые из изречений Чингиз-хана, которые называются в источниках тюркским слово билиг («знание»), приведены Рашид ад-Дином в разделе «О качествах и обычаях Чингиз-хана».

«Чингиз-хан сказал: „Народ, у которого сыновья не следовали биликам отцов, а их младшие братья не обращали внимания на слова старших братьев, муж не полагался на свою жену, а жена не следовала повелению мужа, свекор не одобрял невесток, а невестки не почитали свекров, великие не защищали малых, а малые не принимали наставлений старших, великие стояли близко к сердцам [своих] служителей и не привлекали на свою сторону [сердца] бывших вне их окружения, люди, пользовавшиеся [всеми] благами, не обогащали население страны и не оказывали ему поддержки, пренебрегали обычаем и законом, соображениями разума и обстоятельства, и по этой причине [становились] противниками управителей государства: у такого народа воры, лжецы, враги и [всякие] мошенники затмевали солнце на его собственном стойбище, иначе говоря, его грабили, кони и табуны его не обретали покоя, а лошади, на которых, [идя в походы], выезжали передовые отряды, до того изнурялись, что, естественно, эти лошади падали, подыхая, сгнивали и превращались в ничто“. Вот такие неупорядоченные и безрассудные народы, как только взошло счастье Чингиз-хана, подчинились ему, и его чрезвычайно строгая яса водворила у них порядок: тех, кто были мудрыми и храбрыми, он сделал эмирами войска, а тех, кого он нашел проворным и ловким, поручив им стан (угрук), сделал заведующими табунами, невежд же, дав им плети, послал пасти скот. По этой причине дело его изо дня в день растет, словно молодой месяц, и с неба силою всевышнего Господа нисходит к нему божья помощь, а на земле с его помощью появляется благоденствие. Его летовки стали местом веселия и забав, а зимние стойбища бывали соответствующими и подходящими [своему назначению]. <…>

Еще он сказал: „Если великие люди [государства], бахадуры и эмиры, которые будут при многих детях государей, что появятся на свет после сего, не будут крепко держаться закона, то дело государства потрясется и прервется, будут страстно искать Чингиз-хана, но не найдут его!“.

Еще он сказал: „Только те эмиры туманов, тысяч и сотен, которые в начале и конце года приходят и внимают биликам Чингиз-хана и возвращаются назад, могут стоять во главе войск. Те же, которые сидят в своем юрте и не внимают биликам, уподобляются камню, упавшему в глубокую воду, либо стреле, выпущенной в заросли тростника, и тот и другая бесследно исчезают. Такие люди не годятся в качестве начальников!“.

Еще он сказал: „Каждый, кто в состоянии содержать в порядке свой дом, в состоянии содержать в порядке и [целое] владение; каждый, кто может так, как это положено, выстроить к бою десять человек, достоин того, чтобы ему дали тысячу или туман: он сможет выстроить их к бою“.

Еще он сказал: „Каждый, кто может очистить от [зла] свое внутреннее, может очистить от воров [целое] владение“.

Еще он сказал: „Каждого эмира десятка, который не в состоянии построить к бою своего десятка, мы обвиним вместе с женой и детьми, а из его десятка выберем кого-нибудь в качестве эмира, и таким же образом мы [поступим с эмирами] сотен и тысяч и эмиром-темником“. <…>

Еще он сказал: „Мы отправляемся на охоту и убиваем много изюбрей, мы выступаем в походы и уничтожаем много врагов. Поскольку всевышний Господь указует нам путь, это [нам] легко удается, люди же забывают это и видят здесь другое“» (Рашид ад-дин. Т. I. Кн. 2. С. 259–261).

Ряд исследователей XIX в., как, например, проф. И. Н. Березин и В. П. Васильев, по ошибке смешивали билики Чингиз-хана с положениями Ясы. Известный востоковед П. М. Мелиоранский в 1901 г. подверг билики Чингиз-хана специальному исследованию и установил, что разница между содержанием Ясы и биликами Чингиз-хана состояла в том, что в Ясе перечислялись и описывались разные проступки и преступления и указывались наказания, которым должно было подвергать виновных, а в биликах определялся порядок следствия и судопроизводства в монгольском суде.

Иными словами, Яса представляла узаконенное предписание, которому должны были строго следовать Чингизиды и их подданные, а билики являлись своего рода процессуальным кодексом, согласно которому совершался суд над нарушителями Ясы – действующего закона.

Билики Чингиз-хана были предметом преподавания: Чингизиды и военная аристократия в начале и конце каждого года должны были собираться вместе и внимать биликам Чингиз-хана. Знание биликов высоко ценилось: в Китае один раз вопрос о престолонаследии был решен в пользу того претендента, который обнаружил более основательное знание этих биликов.

Со времени Чингиз-хана существовал обычай, говорится в «Сборнике летописей» Рашид ад-Дина, чтобы изо дня в день записывали слова хана, причем хан для этой цели часто говорил рифмованной прозой, «складно и со скрытым смыслом». Так что при каждом знатном Чингизиде был свой битикчи: у великого хана Угедея (ум. 1241) эту обязанность исполнял уйгур Чинкай, у улусного правителя Чагатая (ум. 1242) – китаец по прозванию «Везир». Однако о существовании записей биликов Угедея и Чагатая, насколько сейчас известно, нигде не говорится.

Глава 2
Право и сила в жизни кочевой империи

Август 1227 г. Стан монгольских воинов на территории Си Ся – государства тангутов в самой глубине Внутренней Азии. Ханский походный шатер, строго охраняемый гвардией – кешиктенами. Там, внутри шатра, окруженный группой приближенных, возлежит на ложе необычайно высокого для монгола роста, величественный человек с широким лбом и узкими глазами на скуластом лице. Это Чингиз-хан – повелитель мира, властелин вселенной, судия человеческих судеб. Несколько дней тому назад он почувствовал себя плохо и слег.

Ему за семьдесят. Но время, кажется, в тайном сговоре с ним. Правда, годы взяли свое: редкие волосы на голове и длинная борода хана – седые, обветренное широкое лицо – в морщинах. Но давно замечено, что человека старят не морщины, не седина; человека старят глаза, в которых погас огонь. У Чингиз-хана, даже смертельно больного, лукавый взгляд, то и дело в его «кошачьих глазах» (выражение мусульманского историка XIII в. Джузджани, который передает слова тех, кто видел хана при его вторжении в Хорасан в 617/1220–1221 г.) мелькают искринки. Но конец близок. Он чувствует это и, как всегда, сохраняет необыкновенное самообладание. Тут же, на смертном одре, он приказывает созвать совет и, перед своим отходом в подземное царство Эрлика, делает свое последнее духовное завещание.

Согласно «Тарих-и Джахан-гушай-и» Джувайни, Чингиз-хан умер 18 августа 1227 г. (в других источниках, как мусульманских, так и китайских, приводятся другие даты: 24 августа, 25 августа и т. д.). Останки Чингиз-хана были отправлены в Монголию и погребены. По древнемонгольскому обычаю, точное место погребения сохранялось в тайне. Одни говорят, писал ученый лама XVII в. Лубсан Данзан, что Чингиз-хан «был похоронен на Бурхан-Халдуне. Другие же говорят, что похоронили его на северном склоне Алтай-хана, или на южном склоне Кэнгэй-хана, или в местности, называемой Йэлэ-Утэк» (Алтан тобчи, с. 242). Тогда же, в XVII в., местом погребения Чингиз-хана признали Ихэ-Эджен-Хоро, в Ордосе, где стояли юрты якобы с останками Чингиз-хана. В 1956 г. на месте комплекса Ихэ-Эджен-Хоро был построен роскошный храм; ныне это доходный туристский комплекс и место поклонения¹⁶.

Чингиз-хан еще при жизни выбрал своего наследника. Насколько можно судить по источникам, он по меньшей мере дважды обсуждал это важное в политической жизни государства дело. Согласно рассказу анонимного автора «Сокровенного сказания», вопрос о наследнике престола первой поставила ханша Есуй (Есукат-хатун) перед походом Чингиз-хана на запад, т. е. летом 1219 г. В присутствии главных жен и сыновей, младших братьев и видных военачальников Есуй обратилась к государю: «Каган! Кто рождался, тот не был вечным среди живых. Когда же и ты станешь падать, как увядающее дерево, кому доверишь народ свой, уподобившийся развеваемой конопле? Чье имя назовешь ты из четырех твоих витязями родившихся сыновей? Просим мы о вразумлении твоем для всех нас: и сыновей твоих и младших братьев, да и нас недостойных».

Чингиз-хан одобрил слова Есуй и сказал: «А я-то забылся: будто бы мне не последовать вскоре за праотцами. А я-то заспался: будто бы никогда не похитит меня смерть! Итак, старший мой сын Чжочи, что скажешь ты? Отвечай!» (Сокровенное сказание, с. 97, 103).

И тут произошла пренеприятная семейная сцена, заставившая Чингиз-хана мыслями вернуться в далекое прошлое, в дни молодости, к обстоятельствам рождения своего первенца, Джучи.

В те бурные годы XII в. монгольские степи были объяты жестокой междоусобной войной. Воины враждебного племени меркит совершили внезапный налет на Бурхан, предали разграблению жилище Темучина и увели в полон его молодую жену Борте, которая как будто была беременной. Впоследствии, когда ее освободили из плена, она родила сына, которого назвали Джучи и который был признан старшим сыном Темучина. Тем не менее, однако, толки о происхождении Джучи не прекращались; по этой причине между ним и его младшими братьями часто случались препирательства, ссоры и несогласие (Сокровенное сказание, с. 97, 103; Рашид ад-Дин. Т. 1. Кн. 2. С. 68–69; Т. 2. С. 64–65).

Теперь, когда речь шла о таком серьезном и трудном деле, как дело престола и царства, и Чингиз-хан предоставил первое слово Джучи, Чагатай, второй его сын, заявил: «Отец! Ты повелеваешь первому говорить Чжочию. Уж не хочешь ли ты этим сказать, что нарекаешь Чжочия? Как можем мы повиноваться этому наследнику меркитского плена?». При этих словах Чжочи вскочил и, вцепившись в воротник Чагатаю, воскликнул: «Родитель государь пока еще не нарек тебя. Что же ты судишь меня? Какими заслугами ты отличаешься? Разве только лишь свирепостью ты превосходишь всех. Даю на отсечение свой большой палец, если только ты победишь меня даже в пустой стрельбе вверх. И не встать мне с места, если только ты повалишь меня, победив в борьбе. Но будет на то воля родителя и государя».

Джучи с Чагатаем ухватились за вороты, изготовясь к борьбе. Тут сподвижники Чингиз-хана, Боорчи-нойон и Мухали, насилу растащили разгорячившихся братьев. Чингиз-хан молчал. Тогда заговорил Коко-Цос. Объявив Чагатаю, что нехорошо оскорблять подозрениями свою мать, он произнес страстную речь в защиту Борте-хатун и закончил ее так: «Священная государыня наша светла душой – словно солнце, широка мыслию – словно озеро».

Затем обратился к сыновьям Чингиз-хан. «Как смеете вы, – гневно воскликнул он, – подобным образом отзываться о Чжочи! Не Чжочи ли старший из моих царевичей? Впредь не смейте произносить подобных слов!».

Чагатай признал свою неправоту, а после оба старших сына высказались за то, чтобы объявить наследником престола Угедея, и дали присутствующим твердое слово, что они оба, Джучи и Чагатай, будут парой служить младшему брату. Тогда Чингиз-хан обратился к Угедею, третьему своему сыну: «А ты, Огодай, что скажешь? Говори-ка». Угедей отвечал, что он «постарается осилить» трудное искусство править государством, а вот за своих потомков не ручается.

И наконец, слово было предоставлено Тулую. «А я, – заявил самый младший из „четырех кулуков”, – я пребуду возле того из старших братьев, которого наречет царь-батюшка. Я буду напоминать ему то, что он позабыл, буду будить его, если он заспится. Буду эхом его, буду плетью для его рыжего коня. Повиновением не замедлю, порядка не нарушу. В дальних ли походах, в коротких ли стычках, а послужу!».

Чингиз-хан одобрил слова Тулуя. Затем, обращаясь ко всем присутствующим на высоком собрании, он так закончил дискуссию о наследнике престола: «Мое наследие я поручаю одному» из своих сыновей; и назвал имя Угедея (Сокровенное сказание, с. 182–186).

Итак, на совете 1219 г., перед началом похода против хорезмшаха, было названо имя наследника престола и царства. Но то было еще не окончательное решение. Насколько можно судить по материалам мусульманских источников, впоследствии в уединении Чингиз-хан не однажды возвращался мыслями к вопросу о своем преемнике. Джучи, старший сын, был «горяч, чрезвычайно храбр, отважен, мужественен и воинственен» (Джузджани. Т. 2. С. 1096; История дома Чингисова, с. 143); но он находился во враждебных отношениях со своими братьями и не мог обеспечить единство потомков Чингиз-хана. Чагатай, второй сын, был «умен и способен», но «крут и скрытен характером», никогда не допускал на своем лице улыбки и внушал подчиненным только ужас (Сокровенное сказание, с. 176; История дома Чингисова, с. 143; Джузджани. Т. 2. С. 1104; Джувайни, изд. Т. 1. С. 226–232; Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 93–94).

В любом случае кандидатуры двух старших сыновей так или иначе отвергались и Чингиз-хан должен был сделать окончательный выбор между двумя младшими сыновьями. Но и здесь, по словам источника, «он колебался относительно передачи престола и ханства: временами он помышлял об Угедей-каане, а иногда подумывал о младшем сыне Тулуй-хане». Был даже период, когда Чингиз-хан «имел в мыслях передать Тулую каанство и царский престол и сделать его наследником престола». Но в конце концов Чингиз-хан решил так: «Дело престола и царства – дело трудное, пусть им ведает Угедей, а всем, что составляет йурт, дом, имущество, казну и войско, которые я собрал, – пусть ведает Тулуй» (Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 8, 107).

Об окончательном выборе своего преемника Чингиз-хан объявил незадолго до своей кончины. Вот краткое изложение обстоятельств этого дела, которое подробно освещается в сочинении Джувайни (закончено в 1260 г.) и во всеобщей истории Рашид ад-Дина (написана в 1300–1307 гг.).

По приведенному у Рашид ад-Дина рассказу, в начале весны года Собаки, соответствующего 623/1226 г., когда ханская ставка находилась в местности Онгон-Далан-кудук, Чингиз-хан видел сон, предвещавший его близкую кончину. Он вызвал к себе своих сыновей; прибыли Угедей и Тулуй. На следующий день, после завтрака, Чингиз-хан сказал своим военачальникам и сановникам, заполнившим его палатку, чтобы они на некоторое время удалились, и, оставшись с царевичами наедине, дал им много советов и наставлений, которые закончил следующими словами: «О дети, остающиеся после меня, знайте, что приблизилось время моего путешествия в загробный мир и кончины! Я для вас, сыновей, силою господнею и вспоможением небесным завоевал и приготовил обширное и пространное государство, от центра которого в каждую сторону один год пути. Теперь мое вам завещание следующее: будьте единого мнения и единодушны в отражении врагов и возвышении друзей, дабы вы проводили жизнь в неге и довольстве и обрели наслаждение властью!». Затем он сделал Угедей-каана наследником и, покончив с завещанием и наставлениями, повелел: «„Идите во главе государства и улуса, являющихся владением покинутым и оставленным. Я не хочу, чтобы моя кончина случилась дома, и я ухожу за именем и славой. Отныне вы не должны переиначивать моего веления. Чагатая здесь нет; не дай бог, чтобы после моей смерти он, переиначив мои слова, учинил раздор в государстве. Теперь вам следует идти!“. Так он закончил эту речь на этом тайном совещании, затем, попрощавшись с ними обоими, отправил их назад, послав в государство и улус начальствовать, сам же с войском направился в сторону Нангяс» (Рашид ад-Дин. Т. 1. Кн. 2. С. 231–232, 258; Т. 2. С. 109).

Другая версия завещания Чингиз-хана выглядит так. Согласно Джувайни, во время похода в страну тангутов Чингиз-хана настигла серьезная болезнь. Он вызвал к себе своих сыновей – Чагатая, Угедея, Тулуя, Кулкана, а также Джурчитая, Орчана (по другим источникам, два последних сына умерли до 1226 г.) – и объявил им, что назначает своим преемником Угедея. Угедей отличается твердой волей и здравым рассудком, продолжал Чингиз-хан, и он надеется, что эти качества обеспечат государству целостность и процветание. Затем Чингиз-хан потребовал от своих детей, чтобы они дали письменное обязательство, что после смерти отца согласны признать ханом Угедея, будут выполнять все его распоряжения и что не переиначат это завещание. Все братья Угедея сделали такое письменное заявление. Тем временем болезнь владыки стала усиливаться, продолжает Джувайни, и четвертого рамазана 624 года хиджры (18 августа 1227 г.) Чингиз-хан скончался (Джувайни, изд. Т. 1. С. 142–144; пер., Т. 1. С. 180–183).

Нет надобности выделять расхождения в сообщениях Джувайни и рассказах Рашид ад-Дина; для внимательного читателя они очевидны сами собой. Важно то, что Чингиз-хан, согласно обоим историкам, подтвердил политическое завещание о назначении своим преемником царевича Угедея незадолго до своей кончины. Однако то, что имело место после смерти Чингиз-хана – междуцарствие, – требует разъяснения, ибо, как будет показано дальше, междуцарствие наступало и после смерти других великих ханов, первых преемников Чингиз-хана, и обычно продолжалось несколько лет.

Дело в том, что власть нового суверена могла быть признана законной, только если она подтверждалась авторитетным решением курултая – общего собрания представителей дома Чингиз-хана и военачальников. Именно на курултае политической и военной элиты страны совершался акт торжественного провозглашения хана, принятия присяги и т. п. На подготовку же всемонгольского курултая уходило немалое время. И тогда наступало междуцарствие. На время после смерти хана и до созыва курултая назначался временный правитель государства – регент.

Согласно известиям как мусульманских, так и китайских источников, первым по времени регентом в государстве монголов стал царевич Тулуй (Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 109; История дома Чингисова, с. 143). Оно, конечно, и понятно. Тулуй был самым младшим из «четырех кулуков» Чингиз-хана и после смерти отца, согласно его распоряжению, получил в наследство «коренной йурт, который состоял из престольного города и великих станов Чингиз-хана», а также все его имущество и казну¹⁷. Именно по приглашению Тулуя, как главы коренного йурта и ставок Чингиз-хана, со всех концов обширной империи съезжались в Монголию принцы и принцессы, гражданские управители и военачальники, чтобы отдать последний долг основателю империи.

После похоронных церемоний, когда были исполнены обряды оплакивания и останки Чингиз-хана преданы земле, когда другие братья и царевичи разъехались каждый в свой йурт, Тулуй занялся заботами правления государством. Подробности его деятельности в качестве временного правителя Еке Монгол улуса в источниках не освещаются. Однако известно, что Тулуй так вошел в роль регента, что неохотно, лишь под давлением министра Елюй Чу-цая¹⁸, согласился созвать курултай. Согласно монгольской хронике 1240 г. и «Юань ши», курултай царевичей, на котором они подняли на ханство царевича Угедея, состоялся в год Мыши (1228 г.) в Керуленском Кодеу-арале. По словам Рашид ад-Дина, после смерти Чингиз-хана «около двух лет престол пустовал и государству недоставало государя»; лишь затем занялись подготовкой великого курултая, который состоялся наконец-то в 1229 г. Эта дата принята многими исследователями.

Таким образом, период первого междуцарствия, когда регентствовал царевич Тулуй, длился не менее полутора лет; и все это время в государстве соблюдался порядок, что имеет для нашей темы важное значение.

Итак, после некоторого промедления воля основателя монгольской династии Чингиз-хана все же была исполнена: согласно его завещанию, наследный принц Угедей при всеобщем одобрении царевичей, других ближайших своих родичей и военачальников взошел-таки на престол. Первый преемник Чингиз-хана правил лет двенадцать-тринадцать. Как отметил В. В. Бартольд, «разницу между царствованием Чингиза и Угедея и характер намерений последнего понимали даже сами монголы; в монгольском сказании Угедею приписываются слова: „Наш царь Чингиз с большими трудами создал царский дом. Теперь пора доставить народам мир и довольство и не отягощать их“. Это стремление умиротворить страну и защитить мирных жителей от притеснений и поборов было причиной главных мер Угедея – учреждения должности таньмачи, установления нормы податей и учреждения почты»¹⁹.

При Угедее были осуществлены обширные завоевания на Дальнем Востоке (Северный Китай, Корея) и в Восточной Европе, так что в год смерти великого хана (1241) западная территория Монгольской империи простиралась до устья Дуная.

Все исторические источники прославляют нравственные качества первого преемника Чингиз-хана и с восторгом говорят о его великодушии, кротости, справедливости и щедрости. Но Угедей имел, однако, весьма существенный недостаток: он был горьким пьяницей и страдал запоями, особенно в последние годы жизни. Угедея неоднократно увещевали, но хан не слушал советов; тогда однажды министр Елюй Чу-цай, показывая Угедей-хану железный ободок, проржавевший от вина, сказал: «Это железо, будучи вином изъедено, приняло такой вид. Что же сказать о пяти чревах человека?» (История дома Чингисова, с. 286). После этого монгольский государь несколько уменьшил меру потребления вина. Но ненадолго. Вино и положило конец жизни Угедей-хана: он умер пьяным после очередного кутежа. Это случилось в ночь с десятого на одиннадцатое декабря 1241 г. (Джувайни, изд. Т. 1. С. 158; Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 43).

В Монгольской империи вновь наступило междуцарствие. На этот раз временной правительницей государства стала Туракина-хатун, одна из главных жен великого хана Угедея. По словам Джувайни, Туракина приняла регентство над царством с согласия Чагатая и других царевичей, которые будто бы объявили, что правительницей на период междуцарствия должна быть назначена мать старших сыновей покойного хана (Джувайни, изд. Т. 1. С. 196; пер. Т. 1. С. 240). Рашид ад-Дин приводит иную версию ее прихода к власти. «Когда Угедей-каан скончался, – пишет он, – его старший сын Гуюк-хан еще не воротился из похода в Дешт-и Кипчак, вскоре умерла и Мука-хатун (старшая жена Угедея). И Туракина-хатун, которая была матерью старших сыновей, ловкостью и хитростью, без совещания с родичами, по собственной воле захватила власть в государстве, она пленила различными дарами и подношениями сердца родных и эмиров, все склонились на ее сторону и вошли в ее подчинение» (Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 114–115).

По одной версии, Туракина-хатун происходила из племени меркит; по другой – она была только женой главы племени меркит и была взята в плен во время покорения меркитов Чингиз-ханом, который отдал ее в жены своему сыну Угедею. Туракина была некрасивой, властолюбивой и мстительной женщиной. Еще во времена Угедей-хана она была недовольна некоторыми из государственных мужей и придворных и в душе ненавидела их. Теперь, когда порфироносная вдова хитростью и ловкостью стала полновластной правительницей монгольской державы, она смогла воздать каждому по заслугам. В результате в резиденции регентши пышным цветом расцвели интриги и произвол.