Далия Трускиновская
Секунданты
Он одним движением вытер сразу всю тарелку корочкой и отправил эту корочку в рот.
– Спасибо, все было безумно вкусно. Расплачусь натурой. Спинку в бане потру!
Улыбнувшись Гронской, скорчив рожу Широкову и еще раз быстро взглянув на Вальку, мужичок раскланялся и вышел.
Валька видел в окно, как этот ладный мужичок непонятного возраста, в ловко сидящей спецовке, протопал к дыре через грядки и вышел на дорогу. Обернувшись же, он заметил, что Гронская и Широков как-то странно переглянулись.
– Доставайте работы, – видно, решившись вытерпеть это тяжкое испытание, приказала Гронская. – Пятый, тащи на кухню посуду. Потом помоем.
– Изабо! Изабо! – раздалось за окном. Гронская повернулась.
Мужичок стоял посреди дороги. Гронская сделала два шага к окну, он увидел ее, притопнул, раскинул руки и заплясал цыганочку, колотя каблуками в утоптанную землю. Блеснув диковинным вывертом, он замер, чинно раскланялся и исчез, как привидение.
– Ему о душе подумать пора, – сказала Гронская, – а он рожи корчит.
– Это он так к тебе сватается, – прокомментировал Широков.
Гронская покосилась на Вальку. Ему стало неловко. И именно от неловкости он задал совершенно ненужный вопрос.
– Как это он вас назвал?…
– Изабо, – ответила Гронская. – Меня все друзья так зовут. И этот вот тоже…
– Имя какое странное… Откуда такое взялось? – спросил Валька, которому пришло на ум, что это была бы неплохая собачья кличка.
– Старофранцузское имя. Из средневековой литературы, – объяснил Широков со вздохом. – Ну, так где же ваши работы?
Валька неторопливо раскидал листы по полу, сам отошел в сторонку и сделал вид, будто его все это не касается. Он заранее решил быть в такой момент исключительно сдержанным и независимым.
Это были портреты, гипсы, несколько давних натюрмортов и две последние работы, с той женщиной.
Именно их и поднял Широков. Посмотрел на женщину, потом покосился на Вальку и вернул листы на пол.
– По цвету я не специалист, – проворчала Гронская, прицельным взглядом оценив все сразу, – а что касается вот этого – враки, враки и еще раз враки!
Она потыкала пальцем в рисунки. Валька сник.
– Да сойдет для дизайнерских курсов! – вступился добродушный Широков, и это было самое обидное.
– Он с такой подготовкой и до творческого задания не дойдет. Знаешь, как там Микитин мудрит?
Гронская взяла с подоконника чистый лист и карандаш.
– Вот, рисую букву «бе» – «береза». В три приема преврати букву в дерево. Важны именно промежуточные стадии. И нарисуй свои инициалы так, чтобы через них выразить себя. Свой характер. Понял? Действуй.
Валька взял из ее руки карандаш, а сама она села с Широковым за неубранный стол, отодвинув кружки. Широков достал из кейса папку с бумажками и стал их показывать Гронской, а она молча кивала.
– А если бы ты позвонила главному в декабре, – вдруг сказал он, подняв за угол одну бумажку, – всей этой мерзости бы не случилось.
– Я не могу по три раза на дню звонить в издательство, – отрезала Гронская. – Полагаю, что все от меня зависящее я сделала и моя совесть чиста.
– Извини, – буркнул Широков и стал раскладывать листки по стопочкам.
– Ну, что я могу поделать, если они привыкли мариновать сборники стихов по семь лет? – спросила Гронская. – Это просто такая привычка. Ты знаешь что-нибудь сильнее привычки?
– Да, ничего ты не могла поделать. Хорошо хоть так получилось. Всего четыре года…
– Да, чуть больше четырех лет, друг мой Пятый.
Валька навострил уши. Да, точно, Пятый.
А Гронская взяла одну из готовых стопочек и прочитала наугад из середины:
– …не мог спасти ты от купцов, фанатиков и подлецов, как не была во все века защитой голая рука, спасеньем не был лист бумаги…
И Валька понял, что первые слова она прочитала по листку, но дальше – наизусть.
Губы Широкова зашевелились – он сперва продолжил эти стихи про себя, а потом заговорил вслух:
– …ну, а потом свалить уродства на тех, кто не терпел холопства, так просто было. Русь – сильна. Протянет без стихов она, поскольку гимнов хватит всем. Кремлевских горец Мандельштама ссылает в лагерь насовсем, чтоб злой поэт стал глух и нем…
– Вот за эти стихи его и вызывали, – заметила Гронская.
– А теперь такие штуки публикует каждый уважающий себя журнал, если не хочет растерять читателей.
– Мода… – проворчала скульпторша. – И скоро кончится. Когда запас покойников иссякнет. Не веришь – спроси у Карлсона.
– Все не так и все не вовремя, – подвел итог Широков. – Ну, будем считать это последней корректурой, и завтра же я отдам ее Верочке, а она отвезет в издательство.
– Сам не можешь?
– Пусть лучше Верочка. Она другого мнения обо всем этом деле.
– По мне, главное, чтобы обложку не попортили, – сказала Гронская. – Я ведь узкий специалист.
Широков стал укладывать листки в кейс. Гронская подошла к Вальке.
– Странно, но у него действительно есть фантазия, по работам я бы этого не сказала…
Она схватила карандаш, одной точной линией наметила более изящный вариант, задумалась и… стала рисовать. Валька вытянул шею, чтобы наблюдать. Он ждал от такого мастера, как Гронская, гениальных прозрений, но ей сходу далась только первая, основополагающая линия, дальше она уже просто мучала рисунок.
– Поеду, – объявил Широков. – Карлсон до зоосада подбросит.
– Опять твой заяц? – фыркнула скульпторша. – Тот, который дорогу перебежал? Все-таки?…
– Все-таки… – глядя в пол, подтвердил Широков. – Ведь мог же в тайге у кого-то жить ручной заяц? Ну, подобрали в лесу сироту, выкормили, стал домашний. Я про такие случаи в газетах читал. А?
– В газетах начала девятнадцатого века? – осведомилась Гронская. – И с чего ты решил, что там была именно тайга? И как ты себе представляешь живого зайца на сцене? Он же скачет! И вообще животное на сцене непредсказуемо.
– Заяц нужен, – решительно сказал Широков. – Про зайца я точно помню. Ну, побежал… Спасибо за вкусный кофе.
– Позвони завтра и все расскажи, – потеплевшим ради прощания голосом напомнила Гронская.
– Само собой. Всего хорошего… Валентин.
Но Валька видел, что Широков не забыл его имя и насилу вспомнил. Это было, как будто Широков что-то сказал ему без слов. А что – не понять.
Гронская, стоя у окна и опираясь на круглый одноногий столик, следила, как Широков заворачивал за угол Карлсонова дома. Потом она решительно направилась к этажерке. Вытащив штук шесть альбомов, она уселась с ними в продавленное кресло и, не обращая больше внимания на Вальку, стала в них копаться.
Он понуро собрал с пола работы.
«Странно, но у него действительно есть фантазия». Вот и все комплименты. Похоже, курсы накрылись. Претензии предъявлять не к кому. Ну, заинтересовалась. Ну, разочаровалась. Кто виноват, кроме неудачника? В талант которого верит только родная жена, да и то больше по привычке?…
Работы в сумку он все же сложил аккуратно. И побрел в кухню-прихожую натягивать куртку.
– Стой! Ты куда? – окликнула Гронская. – За дверью висит черный халат, надевай и становись к корыту. Будешь глину месить. Посмотри, какая прелесть!
Заяц в импортном фотоальбоме только что не дышал.
– Вы будете его лепить? – догадался Валька.
– Вместе за вечер успеем. Потом я облеплю бумагой, глину выскребу и получится заяц из папье-маше. Слышал про такую технику? Обклеим мехом и подбросим Широкову! Представляешь, приходит Широков домой из своего учреждения, а у него на кровати спит заяц! А шкурку Карлсон из деревни привезет. Он теперь только и знает, что по деревням шастать. Банщик! Заяц будет – во!
Видимо, представив себе ошалевшего Широкова, Гронская неожиданно и громко расхохоталась.
И Валька понял, что раздражало его все это время. Гронская была или ворчливо серьезна и высокомерна, или вот так хохотала, но ни разу не улыбнулась, как будто вообще в жизни не улыбалась.
Над зайцем трудилась в основном Гронская.
Когда дошло до выклеивания готового зайца клочками бумаги, она доверила всю возню с клеем Вальке. Правда, велись и разговоры о творчестве. Но вот уже четвертая неделя пошла, а долгожданного звонка Микитину со словами: «Послушай, я тут талантливого парня откопала…» все еще не было. И вообще Валька разочаровался в богеме.
Он представлял себе мастерскую художника чем-то вроде клуба, куда вламываются полупьяные буйные друзья поспорить о прекрасных истинах, приводят с собой красивых женщин, матерят халтуру и пьют вина с изумительными названиями. Валька мечтал приобщиться к этой братии.
Но к Изабо никто не приводил ослепительных красавиц, не приносил французских вин, а курил только Карлсон, и то не трубку, а всякую дрянь. Мало экзотики было и в традиционной яичнице, которую ему с бурчанием жарила скульпторша, торопясь вернуться к своей зеленой девице.
Девица совершенно не менялась, хотя, когда бы Валька ни приехал в мастерскую, Изабо в тех же жутких штанах и в той же старой майке стояла у постамента. Как-то Валька, пока на зайце просыхал очередной слой папье-маше, помогал ей отпиливать кусок деревянного каркаса, который она высвободила из-под слоя пластилина.
Как правило, Изабо не обращала на Вальку особого внимания, полностью углубившись в работу. Время от времени она бормотала: «Враки, враки…» и принималась опять что-то переделывать. Впрочем, эскизы обнаженной девушки с подоконника исчезли.
Дома же началась воркотня. Домашние, зная кроткий Валькин нрав, не сомневались, что и этого за глаза хватит. Насчет дизайнерских курсов они не возражали – если есть возможность получить образование, то почему бы и нет? То, что курсы платные, как бы гарантировало надежность знаний. Тесть намекнул, что способен оплатить учебу. Но понять, что подготовка к экзаменам требует времени и сил, – это для тестя, тещи и Татьяны было уже сложновато. Они искренне считали, что конфетных коробок с антресолей за глаза хватит для любых курсов.
Когда Валька в третий раз провел полсубботы в мастерской, ему нудно перечислили, что он за это время мог и должен был сделать по хозяйству. Он же только и принес в дом, что самодельные глиняные свистульки для дочки, да и те без глазури, потому что у скульптора-монументалиста глазури в мастерской не бывает. Муфельная печка вот досталась Изабо от кого-то в наследство – и на том спасибо.
Валька покорился бы семье, как покорялся всегда. Но он попал в сферу притяжения мастерской, как, наверно, много лет назад попал Широков, как попал недавно, начав строить дом, Карлсон. Был и момент, когда он осознал это.
Изабо рассказала Вальке, что в мастерскую от автобусной остановки ведет и короткая дорога, мимо крошечного озерца. Валька впервые шел этой дорогой – через насыпь с рельсами, через пустырь, через лесок. Он вышел к озерцу, и тут с ним сделалось что-то этакое – он узнал эти места. Когда-то он уже бежал здесь вдоль берега, мимо причала со старыми лодками, вдоль камышовых джунглей, откуда чинно выплыли селезень и уточка, и он останавливался, чтобы проводить их взглядом. На нем была синяя рубашка с короткими рукавами – которой, впрочем, у него никогда не было. И он весь был переполнен любовью, что-то такое ему наобещали судьба и ждущая за поворотом женщина, что он сорвался с места и опять помчался размашистым вольным бегом…
Наваждение оставило Вальку только в мастерской, где Изабо первые долгом дала ему разгон за безделье. Но тут он не вовремя поглядел на белый столик.
Все это было как-то между собой связано – женщина и столик с его рисунка, лодки у причала, песня, Торкватовы октавы, Валька только не мог понять, почему вся мистика закрутилась именно вокруг него. А тут еще и странные внимательные взгляды, которые он иногда ловил, отрываясь от кома мокрой глины. Изабо смотрела на него… но и только. Прочее поведение скульпторши было безукоризненно.
За это время один раз приезжал Широков, погулял с Изабо полчаса вокруг карлсоновского особняка и уехал, а она вернулась сердитая и до вечера была в дурном настроении. Что-то у них там не ладилось.
В четвертую субботу Валька уж хотел напомнить про курсы. Но начались события, которые выбили у него этот робкий вопрос из головы.
Изабо встретила Вальку, стоя за плитой. В кастрюле шкворчало что-то аппетитное.
– Сегодня Широков приедет, – сказала она. – Привезет торт и прочтет первые эпизоды своей пьесы. Так что приятно проведем вечер.
Валька хотел было сказать, что вечером, кровь из носу, должен быть дома, но вдруг решил остаться, а придумать вразумительное вранье ему было несложно – не впервые.
Изабо попросила принести со двора зеленеющих веточек для вазы. Валька обрадовался и выскочил из мастерской. Он знал, где на солнечной стороне уже раскрылись почки.
Когда он наломал приличный букет, из-за поворота навстречу ему вышла девушка. Она прямо на ходу разбиралась с плейером и шла наугад. Одета она была в брюки и короткую курточку. Длинные волосы, стянутые на макушке в пышный хвост, то и дело вылетали из-за плеча.
Тут на своей крыше появился Карлсон и тоже увидел девушку. Но и Вальку он тоже увидел. Карлсон скроил Вальке страшную рожу и махнул рукой в сторону, что, видимо, означало – сгинь! Но клоунские штучки Карлсона Вальке приелись. Он отломил последнюю ветку и вышел девушке навстречу.
Все произошло очень быстро. Девушка подняла глаза на Вальку, сделала несколько шагов к нему, и последний шаг был уже падением. И она даже не упала, а просто легла клубочком к Валькиным ногам.
Карлсон, как обезьяна, слетел с крыши и оказался возле Вальки как раз вовремя, чтобы помочь ему поднять девушку. Вдвоем они быстро донесли ее до дверей мастерской.
Изабо выскочила на порог.
– Опять! – воскликнула она. – А ну, пустите…
Она подхватила девушку на руки и внесла ее в мастерскую, а дверь перед носом у Вальки и Карлсона захлопнулась.
– Ничего себе! Вот зверюга! – восхищенно шепнул Карлсон Вальке. – Вот это баба! Кр-р-рутая баба! Ну, пошли ко мне, что ли? Она и без нас приведет девочку в чувство.
– Может, «скорую» вызвать? – спросил Валька.
– У Верочки бывают обмороки, и Изабо уже научилась с ними бороться.
– Но она здорово перепугалась.
– Она очень любит Верочку.
Тут Валька, которого Карлсон незаметно увлекал к своему дому, встал как вкопанный. Длинные пушистые волосы, которые только что разметались по каменно утоптанной земле, и были той толстой косой на пропавших с подоконника эскизах. Валька не сомневался, что в сумке девушки найдутся и очки. Стало быть, к Изабо пришла обыкновенная натурщица? И из-за нее столько беспокойства?
Карлсон начал пространно и с выкрутасами рассказывать, какую устроит в погребе знаменитую баню. При этом он поглядывал на Вальку, как бы ожидая внезапного вопроса, и дождался.
– Верочка ее натурщица?
– Почему ты так решил? – спросил Карлсон, наверняка видевший на подоконнике эскизы.
– Она похожа на ту, зеленую.
– Бывают совпадения.
Когда Изабо позвала их обоих в мастерскую, Верочке уже полегчало. Она сидела в продавленном кресле с одним из роскошных альбомов и при появлении Карлсона с Валькой даже не подняла головы.
Очевидно, у Изабо с Верочкой только что окончился какой-то трудный разговор. Обе не хотели смотреть друг на дружку.
Карлсон посмотрел на Верочку, на Изабо, зачем-то опять ковыряющую свою зеленую девицу, и наконец на Вальку. Ощущение было такое, будто он все пытался завязать в узелок этих троих, и наконец-то узелок стал затягиваться.
– Ну как, Верочка, привезла? – спросил наконец Карлсон.
– Вот, на столе…
Валька посмотрел – там лежала маленькая, совершенно невесомая книжка. На обложке было распятие – то самое, что в пластилиновом варианте висело на стене. И там, и тут лицо распятого собственными крыльями человека было закрыто свесившейся наискось до губ прядью волос.
– Это сигнал книги, прямо из типографии, – объяснил Вальке Карлсон. – Прямо со сковородки, понимаешь?
– Тираж уже пошел, – негромко сказала Верочка, – но пока он попадет на книжную базу, то есть, его с типографского склада будут полгода вывозить, это ужасно, я сказала начальнику склада, что за свои деньги куплю им бензин…
Теперь Валька увидел, что Верочка не такое уж юное создание. Уже наметились морщинки под глазами и в углах рта, уже и взгляд был не девичий. Возраст Верочки он определил в пределах двадцати четырех – двадцати шести.
– Самое ужасное не в этом, – хмуро прервала ее Изабо. – Что сказал Второй?
– Ну, я прямо от начальника склада побежала к нему, он обещал уладить насчет машины. Он столько сделал для книги, можно же, чтобы он сделал еще что-нибудь? – извиняющимся голосом спросила Верочка. – И он велел передать, что если найдутся еще кассеты с песнями и мы их отшифруем, он сообразит, где все это опубликовать.
– Сукин сын! – с чувством произнесла Изабо. – Он дождется, что я сама приду к нему разговаривать.
– И получится бесполезный мордобой, – мягко вмешался Карлсон.
– Кто знает…
– Ты уж послушай меня, старого бюрократа.
– Какой ты бюрократ… – глядя куда-то в сторону, проворчала Изабо. И наступила тишина.
Карлсон медленно достал сигареты, зажигалку, посмотрел на Верочку, на Изабо и остановился взглядом на Вальке.
– Пойдем, покурим, – сказал он, но это было совсем не просьбой.
Валька покорно вышел с ним во двор.
– Верочке нельзя дым нюхать, – объяснил Карлсон. – Чего-то они не доругались.
Объяснение как объяснение, подумал Валька, но ведь Карлсона сейчас непостижимым образом выдворили. И он, для спасения самолюбия, прихватил с собой второго курильщика. Соблюл, так сказать, достоинство…
Карлсон присел на торчащий корень сосны и закурил, стряхивая пепел в новорожденную травку. Он молчал, молчал и Валька. Он только кивком поблагодарил Карлсона за сигарету и огонек.
Смутно было сегодня в мастерской и около.
Докуривая сигарету, Валька побрел обратно к дверям, думая, а не умнее ли смотаться. Совершенно случайно он заглянул в окно мастерской. И увидел кресло, а в кресле сидящих в обнимку Верочку и Изабо. Причем Верочка уткнулась лицом в плечо Изабо, а та гладила ее по спине.
Тут Валька решил, что наконец все понял.
Он немало наслышался о половых извращениях среди богемы. В основном это были пошлости о мужской взаимной любви. На заводе такие дела презирали. Приятель Димка показывал Вальке голубых возле общественного туалета. Люди были обычные, некоторые даже бородатые, что особенно удивило Вальку. Насчет лесбийской любви он имел смутное понятие – несколько картинок в порножурналах, и не более того. И вот, похоже, нарвался.
Странная пылкость, с которой сдержанная Изабо бросилась к лежащей в обмороке Верочке, нежность, с которой они сейчас обнимались, да и темная история с позированием, которую все дружно от Вальки прятали, да и вообще сам контраст – мускулистая Изабо и хрупкая Верочка, короткая стрижка жестких, явно крашеных черных волос – и шелковистая нежно-каштановая коса, перемазанные в зеленом пластилине крупные руки одной – и бледные слабые пальчики другой. А также хороший мужик Карлсон, которому в результате не видать скульпторши, как своих ушей. Ну вот, получил желанную богему! Бр-р…
Все так складно выстроилось, что Вальке захотелось уйти, не прощаясь.
Он был человеком правильным. Положено в двадцать пять иметь семью, растить ребенка, ладить с тестем и тещей – он все это соблюдал без размышлений. Положено в принципе быть верным мужем – в принципе он и был им, потому что среди заводских молодых мужей было еще одно негласное «положено» – время от времени затевать ни к чему не обязывающие романы, так, ради встряски. Встряхивался и Валька. Даже без особой инициативы – иногда, сообразуясь со своими женскими настроениями, посреди рабочего дня к нему прибегала Надя из бухгалтерии и они запирались в конуре возле склада инструменталки. Но Надя – это так, благодаря ей он в мужской компании за пивом чувствовал себя полноценным сотрапезником, а вот если бы Надя развелась с мужем и предъявила претензии, Вальке пришлось бы ей втолковывать, что шалости сами по себе, а семья – сама по себе.
Карлсон докурил сигарету.
– Пошли, что ли? – сказал он застрявшему возле дверей Вальке.
И Валька пошел. Потому что не удирать же без сумки и куртки.
В мастерской Изабо уже кормила Верочку чем-то тушеным, с чесночком, с травками, Валька чуть слюнку изо рта не упустил.
– Опаздывает Широков, – сказала Изабо. – Садись, Валя. Пока он еще торт привезет! И ты садись… бюрократ.
Свое варево она вывалила в эмалированную миску и дала впридачу здоровый ломоть хлеба.
– Интересно, где он торт раздобыл? – спросил Валька. – Теперь торты под пять сотен, и то их нигде нет…
– А как вообще положено слушать пьесу? – поинтересовался Карлсон, получая свою миску. – Фрак со смокингом я оставил на яхте, а лаковые туфли еще не прибыли из Парижа.
– Пьесу принято слушать молча, – ответила Верочка.
Валька присматривался, ища новых подтверждений своей гипотезы, но никаких объятий больше не увидел. Изабо и Верочка участвовали в необязательной беседе, которую разухабисто вел Карлсон, и не более того. А тем временем совершенно бесшумно у окна возник Широков с кейсом в одной руке и с тортом – в другой.
Карлсон еще раз удостоверился, что его допустят к читке без фрака, все дружно убрали стол, принесли чашки с кофе, освободили место для рукописи и наконец притихли.
Широков достал папку с листами.
– Значит, так. Пьеса из жизни всем известного Александра Пушкина, – с дурацким пафосом продекламировал Широков. – Названия пока нет. Действие первое. Действующих лиц всего два – сам Пушкин, ему тридцать лет или около того, и Мария Николаевна Волконская, ей двадцать четыре или чуть меньше.
– А кто это такой – Пушкин? – спросил Валька.
Валькин вопрос вызвал легкое замешательство и сразу же – дружный хохот.
– Все правильно, – заметил Карлсон. – В школе не проходили.
– Теперь видишь, Пятый, какова здоровая народная реакция? – спросила Изабо.
– На фиг он им нужен! – подытожил Карлсон.
– Да перестаньте вы! – Верочка встала и обняла обиженного Широкова. – Мало ли чего не проходили! Широков, объясни ему, пожалуйста. Он же не виноват…
– Все очень просто, – проворчал Широков. – Бунт декабристов вы хоть по истории проходили?
– Ну? – спросил Валька, не из приличия, а потому что действительно вспомнил этот бунт.
– Как декабристов сослали в Сибирь, в рудники, проходили?
– Перестань, – одернула его Изабо. – Валя не виноват, что ты в такие глубины закопался.
– Почти все известные и начинающие писатели были так или иначе связаны с декабристами, – уже успокаиваясь, сказал Широков. – Ну, которые тихо сидели, тех припугнули. А которые пошустрее, или, не дай Бог, на Сенатскую выходили с пистолетиками, тех, естественно, в кандалы… Очень просто. Так Рылеева повязали, Одоевского, Бестужева-Марлинского, Корнилович чудом уцелел, допросами отделался. Кюхельбекер совершенно непонятно как за границей оказался, ездил потом по Европе и в голос кричал… да кто тут мог помочь?…
– Валентин, ты хоть одно имя узнал? – спросила Изабо.
– Корниловича, – честно признался Валька. – И «Думы» Рылеева помню. В девятом, что ли, классе… Скучные, правда.
– Ну вот, среди каторжан оказался молодой поэт Александр Пушкин. Его считали главной надеждой русской литературы. Но из стихов, поэм, прозы сохранилось очень мало. Рукописи и корректуры новых изданий пропали в Третьем отделении. До нас дошли клочки. В Сибири он много писал. Куда все делось – непонятно. Одни кусочки – то в альбоме, то в письме, то на полях чужой рукописи. Из ранних его вещей сохранилось немало, можно поверить, что он стал в Сибири настоящим поэтом…
– А проверить невозможно, – серьезно закончил Карлсон. – Ну, давай, читай, исторический экскурс окончен.
– Ладно. Итак, комната с простой мебелью в деревенском одноэтажном доме. На постели поверх одеяла спит ручной заяц…
Изабо и Валька переглянулись. Их сюрприз уже сох в укромном уголке, оклеенный кусками кроличьих шкурок.
– Александр стоит у окна, спиной к зрителю. На нем поношенный сюртук, панталоны заправлены в валенки. Мария сидит у накрытого скатертью стола. Она в черном бархатном платье с белым отложным воротником. Рядом стоят пяльцы с вышивкой. На столе корзинка для рукоделия. В руке у Марии несколько листков письма, которое она и читает вслух Александру. «Вчерашний бал австрийского посла удался на славу, – негромко читает Мария. – Графиня Долли была обворожительна. Я подошла к ней, мы шепотом обменялись несколькими словами. Зная, что я собираюсь писать к вам, она велела кланяться милым друзьям, которым она сочувствует всей душой». «Бедная Долли, – перебивает ее Александр, – как сладко ей сочувствовать с блюдечком ананасного мороженого в одной руке и с бальной книжечкой – в другой!» «Ты действительно не понимаешь, Саша, что для них это подвиг – на балу, где полно любопытствующих, говорить о нас и передавать нам поклоны? – спрашивает Мария. – Впрочем, если письмо бедной кузины тебя раздражает, я пропущу про бал…».
– Стоп! – Изабо захлопала в ладоши. – Широков, из какой тайги ты вышел? Кто так читает пьесы?
– Я так читаю.
– Но это же не пьеса, а рассказ!
– Написано у меня правильно, – и Широков показал ей страницу, – а читать мне интереснее так, я же не актер.
– Бог с тобой, продолжай.
– «Пожалуй, хоть и дальше пропускай, – говорит Александр, – ежели остальное в таком же духе…»
Широков исправно поминал каких-то исторически достоверных гостей на балу у австрийского посла Фикельмона, и Валька, естественно, отключился. Между его слухом и ровным глуховатым голосом Широкова как будто стенка выросла, и в какой-то миг оказалось, что Валька отгородился песней про южную ночь.
Песня словно тянула, вытягивала что-то с самого донышка души, и на оборотной стороне век нарисовалась странная комната. Она была вроде ящика с открытой боковой стенкой, обитого изнутри дорогой узорной материей с блеском, причем окон не было вовсе, ни одного, и Валька твердо знал, что в откинутой стенке их тоже нет. В ней была лишь невидимая дверь, тяжелая, отвратительная, с глазком, как в тюремной камере. А там, где в стене вполне могло быть окно, стоял спиной к Вальке невысокий щуплый человечек в сюртуке, обтянувшем узкие ссутуленные плечи, и в валенках. Он уткнулся лбом в турецкие огурцы узора. Кудрявые и сильно поредевшие его волосы отливали легким серебром.
Еще в комнате была женщина. Она сидела возле небольшого пианино, изящного, подлинно дамской игрушки, в полной гармонии с прекрасной тканью, с изящным столиком для рукоделия, но в совершеннейшем противоречии с глазком невидимой двери. Женщина была невысока ростом, в черном платье с большим белым воротником, во вязаной шали, ее черная коса была уложена на затылке, а длинные локоны на висках обрамляли взволнованное лицо. Очевидно, она только что плакала, и теперь осторожно промокала глаза платочком, боязливо поглядывая в сторону Вальки. Валька понял – боится, как бы не вошли. И еще понял, что именно он сейчас подсматривает…
На пианино лежали ноты. Двойной разложенный лист вдруг стал расти, занял все пространство перед глазами и Валька прочел название над первым нотным станом. «Баркарола» – так было написано крупными буквами с выкрутасами, а сбоку меленько слова песни, не дававшей ему покоя уже который день: «Ночь весенняя блистала свежей южною красой…» Вполне возможно, что за стенами этой обреченной и запредельной комнаты была сейчас ночь, но уж никак не южная. Какой же тут, к бесу, юг, если валенки и шаль на зябких плечах, если нарядная ткань на стенах не спасает от яростных сквозняков?
– Я не могу слышать эту песню… – сказал тот мужчина в сюртуке.
– Я все понимаю, Сашенька, – ответила женщина.
– Но ты спой, – вдруг попросил он.
И тут стали таять загадочные нотные закорючки, остался только лист, он тоже куда-то исчез, рухнула стенка между Валькой и теми, кто слушал занудное сочинение Широкова. Теперь и у него в ушах звучал рассудительный голос.
– «Не могу же я вовсе без книг обойтись, – говорит Александр. – Приучен читать, душа моя, притом же, читая пренудное сие сочинение, внутренне я веселился, потому что скушнее написать невозможно». «И только ради этого?» – спрашивает она. «Только ради этого, – отвечает он. – Еще несколько времени – и попрошу я, чтобы мне прислали Четьи-Минеи, чтением которых я развлекался зимой двадцать четвертого года. Но тогда ко мне был приставлен святой отец, дабы я от сей книжицы не уклонялся. А ныне чтения от меня требуешь ты, душа моя, и я даже не могу подпоить тебя ромом, как того монашка…»
Валька посмотрел по сторонам – Широкова не перебивали, но и удовольствия его пьеса никому не доставляла.
– «Ты теряешь чувство меры, мой друг», – заметила Мария. «В том же я могу упрекнуть и тебя». «Меня?» – испугалась она. «А кто иной постоянно мне напоминает, что я сижу в этой проклятой тайге без дела, что я позабыт всем миром, что бездарные писаки заполонили петербургские альманахи, и ты же еще спрашиваешь меня, не желательно ли мне подержать в руках такой журналец! А время меж тем идет, и более десяти лет я не видел ни одной своей строки ни в журналах, ни в альманахах, только в наших блуждающих тетрадках, которых хорошо коли шесть штук наберется. А господ читателей – хорошо, коли вчетверо больше, считая грудных младенцев!…»
Широков замолчал, выпил с полчашки кофе и продолжал читать этот скучный, невзирая на восклицания, разговор.
– Мария ничего не ответила и лишь поднесла платок к глазам. Александр стремительно подошел к ней, опустился на колени и взял ее руки в свои. «Прости меня, – сказал он. Это просто меня гнетет безысходность. Когда человеку в расцвете творческой поры предоставлены три права: выть от смутной тоски по лучшему миропорядку, заниматься самобичеванием или же ковырять в носе…»
– Стоп, стоп, враки! – закричала Изабо. – Тут ты загнул! Насчет ковыряния в носе – это тебе не пушкинский афоризм!
– А все остальное – из этого самого Пушкина? – удивленно спросил Валька.
– Мы не знаем, что говорил в Сибири Пушкин Марии Волконской, но этого он сказать ну никак не мог, – ответила ему Изабо. – Это сказал совсем другой человек. Анатолий думал о нем, когда писал пьесу, вот его афоризм туда и попал.
– Его там нет, – возразил Широков и в доказательство предъявил машинописный лист.
– Ты думал, иначе мы не догадаемся, кого ты вывел в образе Пушкина? – спросила Изабо.
– Нет, не то… Я проверял реакцию, что ли… Я писал эту пьесу и воспроизводил на внутреннем магнитофоне интонации Чеськи. Ну, мне нужно было, чтобы они естественно возникали в пушкинском монологе…
– Возникли, – сказала Верочка. – Даже не по себе стало. Я смотрела, слушала и не понимала, зачем вообще Изабо затеяла этот балаган! С пьесой и тортом! А потом до меня дошло, насколько это смешно… и вообще…
Но ей уже не было смешно, с ней сегодня творилось неладное, она так мотала головой, что хвост каштановых волос носился за спиной, со свистом задевая стенку. И кулачки полупрозрачные закаменели, и она трясла этими бессильными кулачками, как будто этим могла что-то объяснить остолбеневшему Широкову и вдруг утратившей азарт Изабо. Карлсон крепкой лапой обнял ее за плечи, унял дрожь, пододвинул к ней чашку с остывшим кофе и принялся вполголоса уговаривать выпить и успокоиться.
