Далия Трускиновская
Дайте место гневу Божию (Грань)
Шоумен объяснил публике, с каким феноменом она имеет дело, и представил комиссию, занявшую места на сцене, – каких-то малоизвестных профессоров и прессу. Потом вышел Герка – в новеньком костюме, в лаковых туфлях, и Богуш одобрительно улыбнулся – сын держался прекрасно. Надя же, сидевшая рядом и боявшаяся покачнуть головой (ее светлые волосы безумный парикмахер поднял дыбом, залил лаком, посыпал блестками, и острая плоская прядь страшно нависала надо лбом) ощутила ревность. Муж вернулся не к ней, а к сыну, ради сына он любил и ее немолодое тело, худощавое, но по сравнению с упругим Натальиным – уже никакое…
Герка сразу перешел к первому в программе эксперименту – угадыванию мыслей на расстоянии. Шоумен, видя, что парень торопится, вмешался.
– Вы все, наверно, знаете, что мысли угадывают исключительно в цирке. Сейчас я напомню вам, как это делается ТАМ, – голосом шоумен изобразил презрение к низкому и фальшивому жанру. – Сидит на манеже дама с завязанными глазами, а в зрительном зале прячут какой-нибудь платочек. Ведущий говорит даме – думайте, думайте, напрягитесь, еще немного, не расслабляйтесь! И дама сообщает – платочек в пятом ряду, на седьмом месте, у лысого мужчины. Зал в восторге. А если бы знали правду – то все дружно пошли бы возвращать билеты. Как вы думаете – почему?
Публика весело выразила недоумение.
– А вот почему! – торжествовал шоумен. – Одно «думайте» означает женщину, два «думайте» – мужчину, «напрягитесь» – число «пять», и так далее! Этот несложный шифр любой из вас выучит за один вечер! А сейчас вы увидите настоящий научный эксперимент! Господин Богуш…
Богуш чуть не подскочил, Надя вцепилась ему в руку, и тогда лишь он понял, что речь идет о сыне. Он впервые слышал, чтобы Герку называли так официально, и это его потрясло – похоже, сын понемногу начинал грабить родного отца, вот уже импозантность перенял, теперь – обращение…
Герка же слегка поклонился. Он уже усвоил правила поведения на сцене и слегка улыбался, показывая свою готовность к загадочным действиям. И до того был хорош собой – сердце радовалось! Надя не отрывала от него глаз и сжимала кулачки – для удачи.
– … не услышит от наших милых помощниц ни одного слова. Никто ему не будет завязывать глаза – повязка, сами понимаете, дело ненадежное. Просто он сейчас сядет за стол комиссии и опустится очень плотный занавес. Пресса может убедиться – этот занавес мало чем уступает танковой броне!
– Что он дурака валяет? – прошептал Богуш.
– Работа у него такая, – тихонько объяснил сидевший сзади Буханцев, очень солидный в дорогом сером костюме. Его тоже сводили к парикмахеру, который безжалостно обнажил лысину, укоротил легкие волосы до разумного предела, поправил рыжеватые усы, и сделал Юрия Денисовича похожим на какого-то известного всем, кроме Богуша, киноактера. Где-то еще болтался врач-гипнолог Золотов, с которого, собственно, и началась звездная Геркина карьера. Золотов стал чуть ли не членом семьи Богушей и, понятное дело, увязался за ними в Москву.
Шоумен роздал девушкам-помощницам яркие платки – бирюзовый, малиновый и пронзительно-желтый. Девушки спустились в зал и застыли, ожидая, пока опустится бронетанковый занавес.
Буханцев встал.
– Извините, – шепнул. – Я волнуюсь куда больше Геры. Я пойду… Потом вы мне все расскажете…
И вышел из директорской ложи.
– Далеко не уходите, – попросил вслед Богуш.
Буханцев действительно ушел недалеко. Он пробрался за кулисы и вышел на то самое заднее крыльцо, где Богуш встречал телевизионщиков. Дверь распахнулась, метель ворвалась в маленький холл, но не заругалась вахтерша, не подали голос курильщики, который облюбовали тут тихий уголок с креслами и журнальным столиком. Все ушли смотреть юное дарование.
– Ты зачем сюда забрался? Отсыреешь! – невысокий, очень ладный в черном костюме, Золотов образовался словно из полумрака за вахтерским аквариумом.
Буханцев помотал головой. Тогда Золотов вышел и сам закрыл тяжелую дверь.
– Вытри рожу, – посоветовал он. – Вся мокрая.
Буханцев стал искать платок, но не нашел, и Золотов дал ему свой.
– А ты что не в зале? – спросил Буханцев.
– Зачем? Я и так знаю, что там сейчас без тебя будет.
Буханцев глубоко вздохнул – и вдруг устремился к коридору, ведущему к сцене и потом, в обход нее, к гримуборным.
– Стой! – Золотов не просто приказал, это был ПРИКАЗ, ослушаться которого невозможно. – Не вздумай вмешиваться.
– Так нельзя… – очень тихо произнес Буханцев.
– А как можно?
Ответа не было.
– Конечно, ты можешь сейчас пойти туда и все сделать в лучшем виде. Как делал все это время. Как пшеничку вместо него проращивал! Подумаешь, платки! Тем более – ты-то увидишь, куда их прячут. Но рано или поздно тебе это просто надоест! И ты откажешься от этой возни от элементарной усталости и скуки – а то, что выйдет, тебя уже не обрадует. Подожди полчаса! Подожди, слышишь?! Ты увидишь начало конца!
– Парня жалко!..
– Об этом мы уже говорили! – видя, что Буханцев теряет самообладание, Золотов заговорил чуть мягче. – Ну, хороший, добрый парень, не чета батьке. Потом мы поможем парню! Ты сам знаешь – другого способа просто не было и нет. Самому его жалко… Потом поставим точку – и вытащим парня! Ты еще на его свадьбе каблуки собьешь пляшучи! Ты еще его детей крестить будешь!
– Он хороший парень, но он еще ребенок… – безнадежно произнес Буханцев.
– Мы просто сломаем его – и помогать будет некому… А у него же способности!..
– Вот именно, что способности. Он раз в неделю может считать кусочек будущего – и только! Он принимает информацию, только если это твой мощный посыл! А если с ним серьезно заниматься – он сможет очень успешно работать в гадальном салоне, не более. Ты что – забыл?..
– Я должен ему помочь.
С тем Буханцев развернулся и направился к коридору.
– Иди, ты еще успеешь, – неожиданно ласково напутствовал Золотов. – Девочки только-только разнесли по рядам эти три платка. Но, Юрий Денисович, только сейчас ты можешь прекратить зло! Кстати, только сейчас ты можешь сделать это наиболее гуманно.
– Гуманно?!.
– Ну да, мы сто раз об этом говорили. Парень оклемается, даю тебе слово! Но папочка прежде, чем это произойдет, потеряет ВСЕ. И прежде всего – возможность творить зло. Справедливость совершится, Юрий Денисович! Мы чуть ли не год сражались за этот день! Ты прости, что я так возвышенно – но разве я должен напоминать тебе?..
– Нет, ты мне ничего не должен… Напротив – это я тебе должен…
Буханцев уперся лбом в косяк. При его росте и массивности было бы неудивительно, если бы он прямо так, лбом, этот косяк сейчас выдавил с куском стены вместе.
– Перестань. Просто: кому многое дано – с того много и спросится. Тебе много дано, вот и настало время, когда сама жизнь спрашивает… Я только объяснил тебе это. Кто, кроме тебя, может остановить этот поток зла? Ведь только ты! А насчет парня не расстраивайся – и он тут не без греха. Откуда взялись деньги, на которые он покупает себе книги, технику, ноутбук на чьи деньги он купил? А? Не знаешь? А я знаю.
– На папины.
– Жаль – некому было номера банкнот переписать! Эти деньги вот какое путешествие совершили: сперва они лежали в кармане одного мелкого наркодилера, из тех, что только начинают свой творческий путь в искусстве и промышляют на школьных дискотеках. Потом деньги оказались у его хозяина вместе с другими, того же милого происхождения. Потом их положили в беленький конверт. Когда городская дума собралась закрывать ночной клуб, от которого на версту разило травкой, только потому, что несколько школьников из тех, что втихаря туда проникают, всерьез подсели на иголочку, когда зашла даже речь о процессе над директором клуба, как-то так получилось, что эти несчастные дети всплыли в связи с каким-то мелким торговцем дурью, которого и осудили по полной программе. Формально Богуш, как ты понимаешь, ни при чем. Его в это время, может быть, даже в городе не случилось. Но ты сам не знаешь, каково его влияние в прокуратуре. То, что дело передали судье Игрек, которому неохота портить себе пищеварение, а не судье Икс, имеющему против наркобизнеса свой персональный зуб…
Золотов показал пальцем что-то вроде торчащего из-под верхней губы тигриного клыка.
– … и то, что судья Игрек не стал докапываться до всяких мелких деталей, и то, что адвокат этого козла довольно быстро поднял лапки кверху – оно, как ты полагаешь, само собой стряслось? Вот тебе и ноутбук для любимого сына…
Золотов прислушался.
– Началось, – спокойно сказал он. – Парень явно не угадал ни одного платка!
Буханцев кинулся на выручку, но Золотов успел оказаться рядом и проскользнуть в коридор.
– Стоять! – выкрикнул он, и здоровенный мужчина невольно окаменел от приказа. – Нечего тебе там делать! Все идет по плану! Ты думал, справедливость – это как симфония Моцарта? Торжество мировой гармонии? Когда хирург вырезает раковую опухоль, он режет по живому! Нельзя вырезать опухоль, не повредив кожи и кровеносных сосудов!
– Так тоже нельзя! – Буханцев сделал шаг с таким видом, будто готов своим телом снести и сплющить все, что подвернется по пути. – Это же предательство!
Но Золотов знал, что есть и последнее средство.
– А Владика – забыл?!
Буханцев, замер, постоял, тяжело дыша ртом, повернулся и пошел прочь. В распахнувшуюся дверь влетела метель, снег лег на пол и тут же растаял. Дверь захлопнулась.
– Вот же кретин… – проворчал Золотов. – Продует его – и будет он корчить из себя великомученика. Впрочем… если ему это зачем-то нужно…
Он посмотрел на часы. Скорее всего, опытный шоумен предложит повторить попытку с платками. Когда она сорвется, засуетятся профессора неведомых наук, завербованные Буханцевым. Кто-то захочет сразу перейти к останавливанию часов и прочему телекинезу. Суета затянется минут на сорок, после чего телевидение выразит свой протест, а публика потребует денег за билеты. Так выходит, оно и неплохо – что Буханцев сбежал. Богуш-старший кинется разбираться со специалистом из номерного института – тут-то и выяснится, что никакого такого института в природе не существует. Будь здесь Буханцев, который при всех своих способностях – простофиля редкостный, он, чего доброго, принялся бы всенародно объяснять, почему провалилось выступление Богуша-младшего.
А знать это Богушу-старшему – преждевременно.
Так что справедливость движется вперед хоть и неторопливо, но – как по маслу…
* * *
Пять человек поочередно преодолели сугроб в том месте, где окрестные жители уже продолбили что-то вроде ущелья. Мужчины помогли женщинам не поскользнуться – и вскоре пятеро входили в длинную подворотню.
Это был заброшенный квартал, откуда в морозы даже бомжи убирались прочь. Часть квартала занимала мертвая фабрика непонятно чего. Она была построена еще в начале прошлого века, старожилы утверждали, что там собирали первые в городе мясорубки, одно время на всех четырех этажах шили солдатские шинели, потом делали какие-то комплектующие для никому не известных изделий, потом опять шили – кооператив собирался завалить все окрестности фланелевыми халатами, потом еще кто-то чем-то загадочным пробовал заниматься… А дома в глубине квартала были еще старше фабрики и не знали капитального ремонта по меньшей мере век. Городские власти все собирались что-то предпринять, но денег никогда не хватало. Наконец в одном доме просто-напросто обвалился потолок. Тогда сразу нашлось, куда отселить жильцов.
– Может, там у него жил кто-то знакомый? – спросил Саша, показывая на пустые окна, некоторые из них еще сохранили стекла.
– И он решил нанести визит во втором часу ночи? – с недоверием продолжила Ольга.
– Но если твоя версия работает, то он вряд ли нанимал курьерами людей, которые были в больнице на виду, а скорее – кого-нибудь совсем из другой сферы, – заметил Саша. – Допустим, ему понадобился еще курьер. Он знал, что некто Икс сидит без работы и готов за разумные деньги слетать или съездить хоть во Владивосток. И он, расставшись с Леночкой, пошел по этому делу…
– Как будто не мог найти другого времени, – вставила вторая женщина, Катя Обрезкова. – Вот только во втором часу ночи…
– А откуда мы, собственно, знаем, в котором часу это произошло? – задал разумный вопрос Саша. – Сергеев, ты копию протокола допроса взял?
– Все взял, Александр Ильич.
Молодой Сашин помощник вынул из портфеля прозрачные папки-карманы. Фесенко достал нужную.
– Вот оно. «Мы приехали из Бурцева на частнике. На углу Московского проспекта и улицы Грушко Кузьмин заплатил частнику, чтобы довез меня до дома, и вышел из машины. Он сказал, что хочет пройти четыре квартала пешком и подышать воздухом, потому что в машине надышался бензина». Время она, конечно, не указала, – Саша перевернул карман. – А вот тут кое-что имеется – «Я вошла очень тихо, чтобы не разбудить мать, но она еще смотрела телевизор. Это были выступления известных певцов и групп. Потом, когда передача окончилась, мы легли спать». Ольга, это она ваш телемарафон смотрела, не иначе.
– Вот тебе еще одно алиби, – буркнула Ольга. – Вот тебе еще две женщины, которые видели, как я во время покушения на эту сволочь вела телемарафон и все время сидела в кадре!
– Твой телемарафон окончился в два часа ночи, и потом вы еще часа два пили водку с этими самыми группами. Но мне с того не легче! Я все равно не могу понять, когда машина доехала до перекрестка Московского и Грушко, и эта сволочь пошла дышать свежим воздухом. И я не могу понять, почему он перешел проспект и почесал вбок по Трифоновской! Домой ему нужно было направо, а его понесло налево. Сергеев! Это тут было?
– Тут, Александр Ильич.
Пятеро стояли посреди проходного двора. Когда ноябрьской ночью Кузьмин сверзился в открытое подвальное окно, снег еще толком не выпал, морозы не наступили – иначе там бы, под горой угля, он и замерз до смерти. Сейчас двор был весь в сугробах, очевидно, местные дворники, не веря в городскую снегоочистительную технику, тащили его сюда в жестяных ваннах, приколоченных к санкам. Бомжи – и те давно здесь не показывались, но протоптанные ими тропинки легко угадывались под пушистым, только недавно выпавшим снегом.
– Подвал – вон где, а ходят здесь – вон как. Когда ты осматривал место происшествия, тебе это не показалось странным?
Сергеев пожал плечами.
– До окна он мог дойти с каким-то намерением, а мог пятиться, отступая. Где его сволочные показания?
– Вот!
Саша просмотрел нужные строчки.
– Как попал во двор – не знает, как оказался у подвального окна – не помнит, но в ухо ему заехала точно Черноруцкая! Появилась из ниоткуда и заехала в ухо. Потом он утверждал, что его загипнотизировали.
– Если загипнотизировали – это случилось на углу Московского и Грушко, – вдруг сказал пятый участник экспедиции, Степанов. – Он именно там зачем-то перешел проспект и двинулся к трущобам.
– Точно! – обрадовался Саша. – Вот первое вранье. Ни Лена Давыденко, ни этот частник не заметили, чтобы к Кузьмину кто-то подходил, а то сказали бы. А ведь машина его обогнала как раз у перекрестка.
– Может быть, он зигзагами шел? – предположила Катя Обрезкова. – От Грушко дошел до улицы Кудрявцева, и там перешел проспект?
– Тоже мысль… – Фесенко нахмурился. – Сергеев, вы тут все выходы изучили?
– К этому месту, Александр Ильич, можно попасть трояко: так, как мы шли, то есть, если от перекрестка Московского и Грушко – это самый короткий путь; еще через Савин переулок, но там нужно еще знать, в какую дверь войти; и есть два входа со стороны парка, но они ведут в один двор, вон тот, так что я их за один вариант и считаю. Все остальные двери и ворота намертво заколочены еще… еще… ну, с первой мировой, наверно!
– Что бы он мог искать ноябрьской ночью в парке? Каких приключений на свою задницу?!.
На этот вопрос следователю Фесенко никто не ответил.
– Александр Ильич, давайте продолжим, – тихо попросил Степанов. – Я лично могу хоть на Библии присягнуть, что никогда здесь не был, а ту ночь я провел один, читал, свидетелей, сами знаете, нет.
– Но он о вас ни слова не сказал, вы вне подозрений.
– Я тоже тут впервые, – добавила Катя. – Только знаете что? Папа мне про эту трущобу рассказывал! Тут наша бабушка работала, когда он был маленький. Со стороны парка я эту фабрику видела, а во дворе никогда не бывала.
– Хорошая зацепка. Оля?
– Впервые в жизни! – выпалила тележурналистка. – Но, Саша, знаешь – дежа вю, мне все больше кажется, что я тут уже когда-то побывала…
– Когда?
– Да говорю же тебе – никогда, но эта местность мне знакома…
– «Эта местность мне знакома, как окраина Китая», – процитировал Саша, и Катя посмотрела на него с уважением.
– Вот когда вы сказали про это, и я тоже понял – то ли видел во сне, то ли по телевизору, но есть какое-то чувство узнавания, – признался Степанов.
– У меня нет под рукой Библии и я не могу содрать с вас клятву, но вы можете просто дать честное слово, что забрели сюда впервые? – спросил Саша.
– Честное слово – а какого рожна я должен был тут искать? Вот Катя – она бы, пожалуй, могла бродить по задворкам, она экскурсовод все-таки…
– Я иностранные группы вожу! Вы что, думаете, я стану им эту срамоту показывать? – обиделась девушка.
– Катя, а вы?
– Что – я?
– Нет этого, как сказал Сергей Михайлович, чувства узнавания?
Катя задумалась.
– Я боюсь спутать. Мне же папа рассказывал про эти дворы, как он тут играл, потому что сразу после школы приходил сюда к бабушке обедать в фабричной столовке… Я просто боюсь соврать, понимаете? Что-то я знаю, буквально вижу собственными глазами, но откуда знаю – уже не знаю!
– Ясно… Сергеев?
– Но я же здесь уже был, Александр Ильич!
– Точно…
Следователь Фесенко обвел взглядом свою странную команду: юный белобрысый Сергеев, с правильной сытой физиономией мальчика из тренажерного зала и правильным ожиданием в глазах, какое приличестсвует подчиненному; Ольга в короткой рыжей шубе, спереди на полметра короче, чем сзади, с взъерошенными баклажанными волосами; Катя в вязаной шапочке и старой, еще материнской дубленке, которую носит и будет носить из принципа, как напоминание себе самой, что разборка с Кузьминым не окончена; Сергей Михайлович Степанов – высокий, с унылыми усами и окружавшей его аурой абсолютной никому-не-нужности, которую он, возможно, сам же заботливо вокруг себя и взращивал после смерти молодой жены…
Дело о падении Кузьмина в подвал от вылазки на плэнер не прояснилось. Но чем-то таким в этом деле повеяло странноватым…
– Как ты полагаешь, Оля, что там, за дверью? – вдруг спросил Саша, показывая рукой. Это была дверь фабричного корпуса, через нее, минуя многие загогулины, можно было попасть к парку.
Тележурналистка задумалась.
– Коридор, наверно. Знаешь, совсем запущенный и темный коридор с разломанным полом.
– Катя?
– Ну, я не знаю… Двери какие-нибудь железные, как в цехах, скамейки, потом должна быть железная лестница на второй этаж…
– Почему – железная?
– Фабрика же!
– Сергей Михайлович?
– Экран соцсоревнования. Старый, с портретом Брежнева и каким-нибудь коммунистическим девизом. Ну, что еще может быть в фабричном коридоре на первом этаже?
– Вы работали на производстве?
– Да, был комсоргом цеха. Освобожденным.
– Сергеев, сходи и посмотри, что там на самом деле.
Подчиненный, прокладывая новую тропу по глубокому снегу, отправился выполнять приказание. Саша видел, как за неплотно прикрытой дверью стало светло – вспыхнул фонарик.
Вернулся Сергеев мгновенно.
– Александр Ильич! Все есть – полы разломаны, там подальше – железная лестница, вдоль стены – зеленые скамейки, над ними – доска с какой-то решеткой, в одних ячейках еще остались фотографии!
– Доска почета, – определил Степанов. – Извините – малость промахнулся.
Катя и Ольга переглянулись.
– Может, мне папа рассказывал? – сама себе не веря, спросила Катя. – Оля, ты что?
– Я? – Ольга словно находилась сейчас одновременно в двух мирах – посреди скучного двора, окруженного темно-серыми рябоватыми стенами с черными окнами, и где-то еще.
– Оля, тебе плохо? – забеспокоился и Саша.
– Нет, нет… Но я вспомнила…
– Что вспомнила?
– Тогда, на марафоне, я же его с двух часов дня вела, и после полуночи у меня пошли отключки. Группа работает, а я отключаюсь, куда-то мыслями залетаю. Потом аплодисменты, я опять включаюсь, работаю свой кусочек, потом опять выступление. Ты бы двенадцать часов подряд в кадре просидел! Я уже совсем никакая была!..
– Ну так что же?
– Ну…
– Оленька, ты не волнуйся, – Катя взяла старшую подругу под руку. – Мало ли что померещилось! Двенадцать часов – не шутка! По телеку смотреть – и то устанешь!
– Ничего, Оля, ничего, – Сергей Михайлович обнял ее за плечи. – Все это утрясется! И в конце концов эта сволочь получила по заслугам…
– Я голос услышала, – призналась Ольга. – Думала, ну все, кошмар, засыпаю! Схватилась, дернулась – я опять на сцене. Но голос был и даже лицо – наверно, я действительно вдруг очень захотела спать.
– Что за голос и что за лицо?
– Мужчина в чем-то сером, распахнутом на груди, – и глаза совсем пустые, смотрит куда-то сквозь меня – и мне же в затылок, не знаю как, изнутри, наверно…
– Это ты мне сон, что ли, рассказываешь? – удивился Саша.
– Был мужчина! – вдруг вмешалась Катя. – Я думала – зритель, там же зрителей тоже показывали. Я еще удивилась – концерт солидный, люди пришли нарядные, а этот в какой-то хламиде, в дерюге, не понять в чем!
– Ты его на экране видела? – повернулась к ней Ольга.
– Всего пару секунд – и он мне кивнул, и чуть улыбнулся. И тут же исчез. Быстрая улыбка, вот такая…
Катя, как могла, передразнила видение.
– Примерно моих лет, с сединой, и усы как у меня, – добавил Степанов. – Это был кто-то из зрителей. Я как раз перевернул страницу и посмотрел на экран. Не могу, извините, быть один в тишине…
– Но если он был на ваших экранах – то я его видеть вообще не могла! – воскликнула Ольга. – А я видела его лицо, он действительно чуть улыбался, потом губы шевельнулись…
– Что он сказал? Оленька, ты вспомни, что он сказал!.. – потребовала Катя.
– Это были два коротких слова – и он с каждым словом все больше вздергивал подбородок, вот так, – Ольга показала.
– Ясно, – прервал эту мистику Саша. – Оля, мне понадобятся запись этого вашего марафона и то, что не вошло в кадр, если сохранилось. Поищем вашего мужчину в дерюге. Может быть, действительно против Кузьмина выступил какой-то фантастически сильный гипнотизер. Я читал – есть такие, которые работают на очень большом расстоянии.
– Ты веришь в эти публикации? – удивленно спросила Ольга.
– В черта, дьявола и бабу-ягу поверю, лишь бы поскорее закончить это дело раз и навсегда. Второго такого дурацкого дела у меня еще не было, и, я надеюсь, никогда не будет! Пошли отсюда!
– Ну что же… – пробормотал Степанов. – Если эта сволочь Кузьмин обвиняет Олю только потому, что ему ее лицо померещилось, то анонимный гипнотизер в серой хламиде – самый подходящий для сволочи аргумент.
* * *
– Что будем делать? – потерянно спросил Богуш.
– Ты эту кашу заварил – ты и расхлебывай! – крикнула Надя.
– Но мы не можем навсегда оставаться в Москве…
– Домой возвращаться мы тоже не можем. Он на ходу выпрыгнет из поезда! Гриша, куда угодно – только не домой! Мы его не довезем, Гриша!..
– Да не кричи ты, он же спит!
Надя зажала рот пальцами и мелко закивала.
– Гришенька, а если в Протасов?..
– То есть как – в Протасов? Жить в Протасове, что ли?
– Нет, не жить – перекантоваться, пока он не опомнится. Давай я вместе с ним поеду в Протасов, там у тети Зои квартира двухкомнатная, у нее поживем, ты будешь приезжать, а? Нас там никто не знает, он с молодежью познакомится, отойдет понемногу, а?..
– Не понимаю… – Богуш взялся за голову. – Не по-ни-ма-ю!.. Найду Буханцева – своими руками убью! Золотова – своими руками!..
– Гриша, ты что?!.
– Задурили парню голову!
– Но, Гриша, он же действительно останавливал часы!
– Это гипноз, шарлатанство! Они сделали так, что нам всем показалось! На что они рассчитывали, когда приглашали всех этих профессоров?..
– Я ничего не знаю, Гриша… Скажи спасибо Господу, что мы вообще нашли Герку…
– Да-а…
Спасибо следовало сказать еще и телевизионщикам – когда Герка сбежал из концертного зала, где потерпел такой невероятный крах, одна бригада в погоне за сенсационным кадром кинулась по вокзалам. Неизвестно, что парень затеял, в какие дальние страны собрался – но его очень поздно вечером поймали на Павелецком. Он был крепко пьян, а деньги, которые имел при себе, естественно, пропали.
Возвращаться к родителям он отказался и несколько дней прожил у шофера телевизионной машины. Тот был мужик простой, элегантный костюм и галстук Герки сбили его с толку, придав парню возраста, и шофер решил – от водки вреда не будет, а только большая польза. Богуш узнал, что сын спьяну вспоминает счастливое детство, махнул рукой и выдал денег на спиртное. Этот способ лечения он понимал.
Потом Герку перевезли в гостиничный номер и уложили спать.
Теперь следовало решить – как быть с ним дальше.
Богуш и сам не хотел возвращаться в родной город, где собственноручно поднял вокруг сына столько шума. Но ему больше деваться было некуда. Что касается Герки… Вспомнив себя в Геркины годы, Богуш решил – хоть на Камчатку подался бы, только не туда, где ждут с победой.
– Протасов, говоришь? Школа-то там есть?
Вопрос был резонный – занимаясь непонятно чем с Буханцевым и Золотовым, Герка окончательно запустил учебу. Алгебра и физика российскому Копперфильду были ни к чему. А теперь следовало поскорее вернуться к нормальной жизни.
– Как же без школы?
– Думашь, ему лучше закончить учебный год там?
– Конечно, Гриша! Ему нужно поступить в класс, где его никто не знает. Ну, пусть бы хоть на троечки!.. А я буду на хозяйстве…
– Протасов, значит…
И тут дверь спальни отворилась. На пороге стоял Герка в трусах, накинув на плечи одеяло, и лицо у него было помятое. Он плохо соображал, куда это его вынесло сонным потоком, на какой берег бытия выплеснуло…
– А-а, родители… Сушит… Дайте чего-нибудь, а?..
– Герочка, сока?! – Надя кинулась к холодильнику, выхватила початый пакет, рыжеватая струя выскочила мимо казенного стакана.
Герка сел в кресло и плотнее завернулся в одеяло.
– Не понимаю, – неожиданно трезвым голосом произнес он. – Вот не понимаю – за что? Кому и что я сделал плохого? За что сперва дали, потом отняли?
– Кто дал, Герочка?
– Не знаю. Кто-то дал. Я же мог! А потом отнял. И вот я уже ничего не могу. Так вот – за что? За что меня наказали? Батька, ты юрист. За что людей так наказывают?
– Я сам ни хрена не понимаю, – честно ответил Богуш. – Одно знаю – ты действительно не сделал ничего плохого. Наверно, есть люди, которым доставляет удовольствие издеваться над другими людьми. И они выбрали тебя, нас… Больше мне ничего на ум не приходит.
– Батька, ты сколько лет в прокуратуре работаешь?
– Хороший вопрос! – Богуш-старший даже улыбнулся. – Если в целом – то уже почти четверть века, а что?
– Батька, что такое справедливость?
– Еще один хороший вопрос…
– Кто-то поступил со мной несправедливо. Как сделать, чтобы он был наказан? – жестко спросил Богуш-младший.
– Ну… – Богуш-старший оценил ледяную злость сына и его желание поквитаться с мошенниками. Вот только логика их мошенничества оставалась пока непонятна – Богуш не видел ни малейшей выгоды, которую могло бы принести Буханцеву и Золотову это сложно сконструированное надувательство.
– Мы знаем адреса, телефоны! Мы всех поставим на ноги! – вдруг заговорила Надя. – Мы на них в суд подадим! Есть же какая-то статья – а, Гриша?
– Есть, конечно. О чести и достоинстве… – Богуш поднял глаза к потолку, вспоминая порядковый номер статьи, ее довольно редко пускали в ход.
– Их будут судить. Вот если бы они украли миллион – с них бы взыскали миллион, так? А как оценят то, что они сделали со мной? А, батька? Есть же какой-то способ оценить? Как вообще оценивают честь и достоинство? Минимальными месячными окладами? Есть же какая-то цифра, процент, что ли? А, батька?
Богушу очень не понравился голос сына.
– Я бы их за такое кастрировал, – честно сказал он. – Вот это было бы справедливо. А вообще очень трудная задача – соизмерить преступление с наказанием.
– Мне еще повезло, – вдруг заявил Герка. – У меня батька в прокуратуре работает и весь город, всю область на уши поставит. А если бы кого-то другого так подставили? Низачем – просто посмеяться над дураком? Батька, я все равно не понимаю – кто меня подставил?.. Эти двое? Но как?.. Я же все мог! ВСЕ мог! ВСЕ!!!
– Герочка!.. – мать кинулась к сыну, но Богуш удержал жену.
– Я разберусь, даю тебе слово. Они у меня кровавыми слезами умоются. Сегодня вечером мы выезжаем…
– Нет!
– Что – нет?
– Я никуда не поеду.
Родители с трудом втолковали сыну свой замысел.
– Значит, я еду в Протасов и поступаю в школу? – уточнил сын. – И учу физику? Нет, это все ерунда и хренотень. Батька, ты вот что скажи – значит, к каждому, у кого есть способности, можно прийти, похвалить, вознести до небес и сбросить в грязь?
Богуш и Надя переглянулись. Если парень допился – это бы еще было наименьшим злом. Смахивало на основательное психическое расстройство. Они еще не видели своего сына таким непоколебимо настойчивым, слушающим только собственные слова.
– Нет, батька, я все равно не понял – значит, каждый, абсолютно каждый беззащитен перед сволочью?
Родители, потрясенные, молчали.
– И опять не понял – что им будет за меня? Их что – повезут в Москву, раструбят о них на всю Москву, а потом приложат фейсом об тейбл? Ты что-то не то, батька, придумываешь. Батька! А если я их в отместку вот так опущу – что мне будет?
– Ничего не будет, – осторожно ответил Богуш.
– Не-ет!.. – Герка рассмеялся таким отвратительным смехом, что у Нади все внутри похолодело. – Одним можно, а другим – низ-з-з-зя-а-а!..
– Он бредит, – сказал Богуш собравшейся зареветь жене. – Я не знаю, сколько он выпил, но это алкогольный бред. Посиди с ним, я выйду и вызову «скорую».
– Ты с ума сошел! Мало нам позора на всю гостиницу?!
В конце концов Богуш решил, что хуже не будет, и добавил сыну еще коньяка на старые дрожжи. Герка поговорил немного о справедливости и заснул.
Пока он спал, были заказаны билеты на оба поезда, собраны вещи, вызван шофер с телестудии, который в этой передряге стал семье Богушей чуть ли не родным. Шофер помог вывести Герку из гостиницы и погрузить в поезд.
Оставшись на перроне, Богуш ощутил некоторое облегчение. Сын и жена ехали в Протасов – теперь его обязанностью было снабжать их деньгами и выслушивать телефонные отчеты Нади, не более. Он мог со всей яростью заняться охотой на Буханцева и Золотова.
