Далия Трускиновская
Кот и крысы
Левушка посмотрел на него с недоумением и обидой.
– А ты полагал, нет?
– Ну так собирайся. Как приедем – не забудь Устину или кому другому донесение продиктовать. Пусть и твои труды к делу подошьют.
На Лубянке они обнаружили Матвея Воробьева.
С запойным доктором произошла обычная история – Архаров предложил ему оставаться в Москве, и Матвей согласился, полагая, что, избавившись от петербургских собутыльников, он начнет новую жизнь. Но московские собутыльники завелись тут же и оказались ничуть не хуже.
Захар Иванов отыскал Матвея в непотребном состоянии. Но было не впервой – он знал, где лежит Матвеева укладка со всяким врачебным прикладом, и привез доктора на Лубянку таким, каким нашел, даже не пытаясь как-то протрезвить.
Шварц для таких случаев – что привезут человека не низкого звания, не шибко виновного, и нужно его несколько времени подержать, – имел особую каморку с прочным запором. В той каморке были топчан, покрытый тюфяком и одеялом, стол и стул, а окна не было вовсе. Зато у двери стояло судно, которое арестанты непонятно с чего принялись звать женским именем «параша». Туда и засунули Матвея, здраво рассудив, что до утра от голода не помрет, и жестоко оставив его без опохмелки.
Поэтому доктор, выпущенный на волю, был весьма сварлив.
– Что? В покойниках копаться?! Николашка, да ты сдурел!
– Нужно знать об этом подлеце поболее, – терпеливо повторял Архаров. – Ежели его гнусное рожество решили огнем попортить, и для того целого дома не пожалели, значит, человек на Москве видный, многим известен. И, сдается мне, известен под благообразным видом католического патера. А тут, извольте радоваться, прихвачен с ножом в руках над свеженьким трупом. Матвей, добром прошу! Не то… ты меня знаешь!
– Ты у нас известный архаровец! – согласился Матвей. – Опохмелиться дашь?
– Так ведь опохмелишься в зюзю – и никакого с тебя проку!
– Нет. Я свою пропорцию знаю.
– Оно по тебе и видно…
Архаров искренне надеялся, что переезд отвадит приятеля от запоев, и огорчался, видя неудачу затеи.
Сторговались на кружке пива, за которой был послан прибившийся к Лубянке мальчишка Макарка, употребляемый на побегушках. Платил ему Архаров из своего кармана. Сбегать поймать извозчика, отнести записку, притащить из лавчонки бумагу, перья или сургуч – тут он был незаменим, и Шварц даже как-то подарил ему пряник.
– В вознаграждение за добродетель, – сказал Шварц. – Коли преступление карается, то добродетель непременно должна быть вознаграждаема. Никто из вас не замечает Макаркиного старания – придется вознаградить мне.
И даже намечал обучить Макарку ремеслу.
Тут Архаров возмутился – не хотел делать из мальчишки кнутобойцу. Но оказалось, Шварц совсем не то имел в виду.
– Нам могут понадобиться люди для наружного наблюдения, – объяснил он. – Выследить кого Тимофея не пошлешь – его за версту видать. А мальчик незаметен и скор.
Этот самый Макарка доставил доктору пиво и две воблы. Приведя себя в чувство, доктор отправился в мертвецкую при съезжем дворе, а Архаров занялся иными делами.
Вскоре Матвей явился.
– Есть ли что? – спросил Архаров.
– Немного. Лет твоему покойнику за сорок, может, и все пятьдесят. Черной работой не занимался.
– Ежели по ногтям судить – был землекоп.
– А по ладоням – нет. Ладошки у него мягкие, без мозолей. И не бит никем ни разу, и зубы почти все целы… – тут Матвей протянул через стол нечто желтоватое и совершенно неизвестной Архарову формы.
– Кость ты из него, что ли, выломал?
Матвей расхохотался.
– Эту кость не с моими силенками выламывать! А разве всем Рязанским подворьем навалиться! Слоновая это кость, Николаша. И не мучайся – все равно не догадаешься. Накладные зубы.
– Что-о?!.
Архаров страх как не любил показывать свою неосведомленность и обычно сдерживал удивление. Но тут уж никак не мог, да и одно к одному слепилось – Левушкины пламперы с этим новоявленным изобретением.
– А что слышишь. Накладные волосья есть, накладные титьки и задницы есть, вот до зубов человечество додумалось. Я раньше про такие только слыхал, а вот сподобился и увидеть.
– А как же держатся?
– А вот, – Матвей надел костяное диво на палец. – Так вот насаживаются, схватывают и цепляются. Из чего делаем вывод – человек не простого звания. Для чего-то ему нужно было улыбкой блистать. А у щербатого что за улыбка?
– Впервые вижу, чтобы духовное лицо о своей улыбке беспокоилось… – недоумевая, сказал Архаров. – Хотя щербина – примета…
– И это еще не все…
Тут в дверь архаровского кабинета постучали, и тут же всунулась голова Устина.
– Ваша милость, тут со странным делом пришли.
Для случаев воровства и мелкого разбоя были у Архарова полицейские сыщики, к которым сразу и адресовались жалобщики. Хотя и сам он не брезговал докопаться, кто унес тюк белья у бедной вдовы. Делал это еще и затем, чтобы поучить людей своей методе – внимательному вглядыванию в лицо подозреваемого и подмечанию мелких примет вранья. Но никому, кроме него самого, такие штуки в полной мере не удавались.
«Странное дело» означало, что пришли не с кражей и не с чьим-то пьяным буйством.
– Зови. А ты, Матвей, погоди малость.
Вошел молодой мужчина, одетый скромно, без шпаги, поклонился, перекрестился на образ Николая-угодника.
Лицо простое, округлое, лицо человека трудящегося, не бездельника, взгляд настороженный, чего-то трудящийся человек боится.
И даже известно, чего боится. Увидел хмурую личность обер-полицмейстера, встретил его взгляд исподлобья, малоприятный взгляд – как оно и бывает, когда одна бровь нависает ниже другой, а одно веко чуть толще другого.
Устин вошел следом, готовый записывать все, что скажут. Архаров, довольный таким рвением, указал ему на столик сбоку, обычное место писаря. Устин сел и положил перед собой бумагу.
– Добрый день вашему сиятельству, – сказал мужчина неуверенно. И то – попав в кабинет на Лубянке, не сразу и придумаешь, с чего начать.
– Представьтесь, сударь, – почти любезно предложил ему Архаров.
– Я номера держу в Замоскворечье, в Кадашах, а прозваньем Черепанов Илья, – пытаясь соблюсти достоинство сообщил посетитель. – А прибыл сам к вашей милости, не человека за полицией послал, потому, что дело, сдается мне, шума не терпит… такое вот дело…
И показал глазами на Матвея.
– Это наш полицейский доктор, – объяснил Архаров. – Служит тут. Говорите, сударь.
Узнав о том, что он служит, да еще в полиции, Матвей невольно приоткрыл рот. И тут же захлопнул.
– Мы, Черепановы, держим номера еще с большого пожара.
Больших пожаров на Москве было не счесть, может статься, Черепанов имел в виду тридцать седьмой год, когда от упавшей перед образом свечки порядочно выгорели и Кремль, и Китай-город, и Белый город; может статься, сорок шестой – тогда и на Пречистенке двадцать два дома и три церкви сгорело.
– У нас всякая публика останавливается, и купцы, и духовное звание. А такого, чтобы титулованное лицо – врать не стану, еще не было.
– Что за лицо?
– Сказалось гвардии офицером… – как-то смущенно отвечал содержатель номеров. – Насчет прозвания они просили не беспокоиться…
– Стало быть, пустил ты человека, – сразу избавившись от уважительного тона, перебил Архаров, – беспаспортного, неведомо откуда, какого-то мазурика!..
И замолчал. По глазам Черепанова прочитал, что не до выговоров сейчас.
А тут и Матвей вступился.
– Да что ты, Николаша, буянишь? Вот как раз клевые мазы и шуры и ходят все с паспортами! С новешенькими! Мало ли паспортных бланков из Сенатской типографии крадут! Да мешками!
– Он точно гвардеец, – сказал Черепанов. – Денщик при нем, сейчас у меня сидит под замком, злой, то ревет, как теленок без мамки, то рычит, как цепной пес. А он сам, прости Господи, пулю себе в рот пустил. Затылок разнесло, личико…
Тут Черепанов сглотнул сбитый судорогой в горле ком, но легче ему не стало – лицо застрелившегося гвардейца, видать, как возникло перед глазами, так и не уходило…
– … личико почти цело… кровь в подушку ушла…
– Господи-Иисусе! – с неподдельным ужасом воскликнул Устин.
Архаров тяжко задумался.
Самоубийцы на Москве попадались редко. Народ все больше православный, что такое смертный грех – понимает. Чтобы гвардеец – и вдруг застрелился? Такого быть не должно. Однако Черепанов не врет – выстрел в рот имел место. Гвардеец – значит, узнав про беду, может встрепенуться высокопоставленная родня…
– Что же, поедем смотреть твоего грешника, – решил Архаров. – Но с чего ты взял, будто это дело надобно сохранять в тайне?
– А вел он себя диковинно. Прожил недели две – то не ночует, на рассвете явится, то кого-то у себя тайно принимает, так и смотрит, чтобы ни с кем тот человек не встретился. Сперва, как приехал, довольный был, веселый, в последние дни – будто заживо в аду оказался. Носился где-то, весь почернел. И от хорошей жизни такого не сотворишь, прости, Господи, его душу грешную…
– Хорошо, ступай, подожди там, я тебя в своей карете довезу, – подумав, решил Архаров. – Устин! Сыщи Федора. Скажи – со мной поедет!
Федька сыскался в обществе Левушки – сидели в уголке, обсуждали вчерашнее. Вдвоем и пришли к Архарову, который сцепился спорить с Матвеем: Архаров утверждал, что нет такой причины, от которой себя жизни можно лишить, не сотворил ее Бог, Матвей же почему-то взялся возражать: коли человек так болен, что уже сам себе в тягость, и ближние от него намучались, так ведь разумно будет их от себя освободить. Архаров назвал приятеля нехристем, тот еще как-то отругнулся, и оба были страшно довольны, что есть кому прервать такую милую беседу.
– Матвей Ильич! – закричал с порога Левушка. И тут же полез обниматься.
– Уймись, уймись, – попросил Архаров. – Не до нежностей.
– А что это у тебя, сударь мой? – спросил Матвей, тыча пальцем в металлический ободок миниатюры, что так и висела на Левушкиной шее. – Невестой обзавелся?
– Какая там невеста! Из дому сбежала, архаровцы ее ищут. А я думаю, давно она в Петербурге, может, уже и замуж выскочить успела, такие красавицы в девках не засиживаются, – Левушка потянул ленту, вытащил портрет и показал Матвею.
– Ну, я тебе как доктор скажу, коли мазилка не соврал… В девках-то, может, и не засиживаются, да и на земле не заживаются. Легочная болезнь у твоей красавицы. С того такая тощенькая да румяная. Первая же простуда ее надолго уложит.
Федька невольно прислушался.
Легочная болезнь… не к ночи будь помянута!..
Он вдруг затосковал. Не может умереть такая красавица! Не должна! Сам бы за нее костьми лег! И это было бы даже справедливо – он, Федька, уже много бед натворил, ему и пострадать полезно, а ей-то за что?..
Архарову, пока Матвей дулся, а Федька душой на тот свет вместо Вареньки Пуховой просился, доложили, что карета подана.
– А ты, Матвей, возьми-ка накладные зубы и поузнавай по докторам, чья работа, – попросил Архаров.
– Я тебе и сам скажу, что нездешняя. Разве в Петербурге такое мастерят. И то вряд ли.
– Поспрошай, поспрошай!
– Да куда я потащусь – такой? – пробовал было отнекаться Матвей.
– Куда? Сперва с нами поедешь, – решил Архаров. – Докопаться надо – точно ли этот грешник сам себе в рот выстрелил, может, злодеяние.
Левушка, кстати, не имел намерения ехать смотреть на самоубийцу. Федька – тот получил приказ вместе с начальством производить дознание. Левушка приказов не получал – он не был подчиненным Архарова. Да и Матвей до сего дня – тоже, а только иногда выполнял просьбы. Но как-то так образовалось, что в карету они вколотились целой компанией – на заднем сидении Архаров с Левушкой, на переднем Матвей с очень смущенным Черепановым, там же примостился Федька – дождь лил, как из ведра, и сажать его к Сеньке на козлы Архаров не пожелал – у Сеньки для таких случаев епанча чуть ли не просмоленная, выдержит всемирный потоп, а Федька – в одном мундирчике.
Поехали в Замоскворечье. Не езда – горе: дождь лил с утра, улицы поплыли, в иных местах колеса вязли чуть не по ступицу. Это было вечное московское недоразумение – и старожилы охотно показывали места, где прошлой осенью соседская свинья в луже утонула.
Номера оказались не так уж далеко, за Воскресенским храмом, поблизости от старого Кадашевского монетного двора, и Матвей пошутил: знал Черепанов, где селиться.
Черепанов повел наверх, в коридор, куда выходили двери, числом более десяти. У одной сидела на корточках девка, что-то шила.
– Поди, Анютка, – сказал Черепанов. – Вели хозяйке на стол накрыть.
Он большим ключом отпер дверь – и Архаров, войдя, даже не сразу увидел тело, оно лежало на постели и было загорожено стулом.
– Извольте, – сказал дрогнувшим голосом Черепанов.
– Это ты его уложил? – спросил Архаров.
– Он сам лег. Готовился, значит. Ваше сиятельство, я его не убивал…
– Знаю, что не убивал. Ну, с Божьей помощью…
Архаров шагнул к постели, отодвинул стул, на котором висел простой черный кафтан, нагнулся… и выпрямился.
– Тучков, – позвал он. – Или я совсем с ума сбрел, или…
Не успел он договорить, любознательный Левушка оказался рядом, посмотрел – и ахнул, и прикрыл рот ладонью, и откачнулся назад.
– Что за притча? – удивился Матвей, отстранил Левушку, глянул – и неожиданно для всех широко перекрестился.
– Господи, да что же это делается? – спросил он. – Я же с ним на той неделе штофчик распил…
– Ты знал, что он в Москве? Знал? И не сказал? – напустился на Матвея Архаров.
– Да в чем дело-то? Я-то тут при чем?
Тут Архаров понял, что Матвей действительно ни при чем, и повернулся к Федьке.
– Федя, это знаешь кто? Это ее императорского величества гвардии Измайловского полка поручик Фомин… Помнишь? Тогда, осенью…
– Записка, – вдруг сказал Левушка. – На столе. Можно, я возьму?..
Левушке случалось видеть и убитых, и умерших от чумы, и раненых его же собственной шпагой. Самоубийцу он видел впервые, и зрелище смерти, добровольно избранной, ему оказалось не под силу – он растерялся и очень хотел оказаться где-нибудь подальше. Хуже того – он испытал совершенно беспричинный страх. И ему было необходимо, чтобы Архаров что-то стал делать и заставил трудиться всех. Тогда на душе несколько полегчает – выполнение приказов очень этому способствует.
Он знал, что читать Архаров все равно заставит по привычке именно его, и попросил о приказе.
– Читай вслух, – сказал Архаров, подтащил стул к постели, сел и стал смотреть в лицо красавцу и доброму малому, истинному гвардейцу, Петру Фомину. Как будто просил: да объясни же ты, что стряслось?!.
– «Не могу длить свое постыдное существование. Обещаний, данных известным особам, не сдержал, а только вверг в беду. Не от пули, а от стыда умираю, иного пути для себя не вижу. Лишь смертью своей могу поправить дело. Молитесь за меня, коли хватит духа», – прочитал Левушка. – Господи, спаси и помилуй, что это на него нашло?.. И подпись… полностью, со званием…
– Потому я и знал, что гвардеец, – тихо сказал Черепанов. Матвей похлопал его по плечу: да никто тебя не винит, и правильно ты рассудил – в таких записочках про себя врать негоже…
Архаров, пристроив локти на широко расставленных коленях, нагнулся и смотрел в лицо мертвому. Лицо все еще ничего не сообщало. Однако он знал Фомина давно. Помнил его юным красавчиком еще в шестьдесят втором, когда измайловцы первыми поднялись возводить на трон государыню Екатерину. Помнил его в приснопамятном московском семьдесят первом. Помнил кое-что из его проказ – амурного толка были проказы, но случалось и кутить в одном благородном обществе. Помнил… да…
А вот кое-что вспомнилось кстати…
Архаров как-то, уходя, оставил честную компанию за картами, а было это уже крепко заполночь. Играли в фараон – тогда вся столица в него, обезумев, денно и нощно сражалась. Утром узнал – Фомин бился, как лев, и выиграл какие-то бешеные деньги, после чего его в полку недели две не видели и не слышали.
Игрок. И яростный.
Неужто и этот неведомо кому проигрался?
– Читай еще раз, – велел он Левушке.
Он хотел услышать знакомый фоминский голос. Он хотел, чтобы лихой гвардеец, добрый товарищ, СВОЙ, заговорил с того света Левушкиными устами и к написанным словам прибавил еще что-то…
Не получилось.
Все то же – «не от пули, а от стыда»…
Архаров умел брать себя в руки. Как Шварц учил? Обстоятельства – прежде всего. Обстоятельства узнавать сразу, пока обстановка не нарушена и люди что-то помнят. Его бы сюда…
– Кто обнаружил мертвое тело? – спросил Архаров тихо. – Да ты не бойся, сударь, отвечай. Мы его и без паспорта все знаем.
– Горничная… Он денщика с запиской отправил, тот – за дверь было, да дождь припустил, он остался в сенях, а там случилась наша Марьюшка. Дело молодое, остановились, амурничают, пока ливень потише станет. Тут грохнуло. Все забеспокоились, побежали смотреть. Она быстрее всех оказалась. Позвать?
– Не надо.
Архаров не любил допрашивать баб. Околесицы много, толку мало, а если еще и слезы…
– Денщик где? – спросил он.
– Заперли, сперва орал, теперь ревет белугой.
– Тащи сюда.
– Не дури, Николаша, – сказал Матвей. – Тут он еще пуще разревется. Пусть нас в другое помещение проводят.
– Твоя правда. Черепанов, отведи нас куда-нибудь.
– Моя хозяйка в горнице накрыла, чем Бог послал, не откажите.
– Да уж не откажем! – оживился Матвей. – Надо же помянуть.
И опять похлопал хозяина по плечу, показывая: обер-полицмейстер суров, да тебе ничто не угрожает.
Накрыто было без затей: водка по стопочкам, черный хлеб, сало, солонка.
Только было выпили, крякнули, закусили, влетела Марьюшка.
– Сбежал Степан-то! – доложила хозяину.
– Как сбежал?
– Христом-Богом – не знаю, а дверь открыта!
– Ступай-ка сюда, – велел Архаров, но девка, повернувшись к нему, ахнула и попятилась. Почему-то схватилась обеими руками за большую розовую косынку, что перекрещивалась у нее на груди, завязываясь сзади, и принялась ее натягивать, закрывая от сурового барина кусочек обнаженного тела.
– Делай, что велят, – приказал Черепанов.
– Господи, спаси-сохрани, а не виновата я, я его не выпускала…
– Может, в окно ушел? – предположил Левушка.
– Окно-то закрыто? – передал девке вопрос Черепанов.
Она ахнула и кинулась прочь.
– Выходит, в окно. Но какого черта? – спросил всех Архаров.
– Его же покойник с каким-то письмом посылал, – напомнил Федька.
Архаров задумался. Это был не амурный билетик, как называли петербургские щеголихи любовные записочки. Человек, собравшийся стреляться, может, конечно, послать любовнице последний поцелуй, да только денщик, узнав про смерть хозяина, вряд ли кинется доставлять такую дрянь по назначению, да еще с прыжком в окошко.
Послали за Марьюшкой Анютку, привели. Нет, девка не врала, – Степан не говорил ей, кому адресованы письма, их было два, сама же неграмотная, прочитать не могла… да и конверты лежали, поди, за пазухой или в глубоком кармане…
Степан был просто необходим – он единственный мог бы сказать, что из хозяйского имущества пропало за время московского вояжа. Гвардейцы щеголяют дорогими перстнями, табакерками, шпажными эфесами, башмачными и иными пряжками, да и платок, что кладут в карман, у иного не дешевле башмаков…
Все же Архаров спросил Марьюшку – не жаловался ли денщик на хозяйскую расточительность.
– А чего тут жаловаться, он привычный. Барин и в Петербурге проигрываться до подштанников изволили, потом отыгрывались, и тут у нас, дорогую табакерку отдавали в заклад…
– Не от пули, а от стыда, – повторил Архаров слова, что застряли в голове.
– До подштанников – это по-гвардейски, – согласился Матвей. – Ну так не в первый раз. А что он отыгрываться любит – это всем известно. А на сей раз, видать, не получилось.
– Он же опытный игрок! – воскликнул Левушка.
– Нашлись поопытнее, – сказал Архаров, чувствуя при этом, что его рот как-то нехорошо дергается и кривится. – Играл под запись, на честное слово, дал векселя на немыслимую сумму, как наш недоросль Вельяминов, стал отыгрываться – еще хуже вышло…
Федька насторожился – вот точно то же самое стряслось, и тоже горемыка за пистолет хватался, и те же слова звучали. Он подошел поближе к Архарову – тот заметил, но молча одобрил.
– Так нет же в суде веры таким векселям! – Матвей все еще не понимал, что творится.
– При чем тут суд? Коли бы ты с князем Волконским на честное слово играл – заплатил бы? А? До суда бы дело не довел?
– Так то с князем!
– Ну так и он не с простыми людьми, видать, играл, коли все в честь уперлось!
– Вельяминов! – тут только до растерявшегося Левушки дошла связь двух несчастий.
– Шайка! – единственным словом отвечал Архаров. – Думаешь, Тучков, только эти двое? Врешь! В Москве богатых дураков много! И способ придумали! Кого – на Ильинке подцепят, кого… я не знаю где! И ведь им платят! Дворяне – мазурикам платят! Боятся стыда и платят! И не выследишь их, потому что все молчат и молчать будут!
– Не от пули, а от стыда, – теперь уж эти слова повторил Матвей.
– Да что же это такое?! – в отчаянии воскликнул Федька. – Да они же, как крысы! Подкопались, забрались – и жрут! Куда ни ткни – крысы!
– Не вопи, – одернул его Архаров. – Твоя должность такая, что…
Он хотел сделать строгое внушение, на манер Шварцевых, но вдруг вспомнил Марфу и что-то этакое, с крысами и с ней странным образом связанное… услышал ее хитроватый голосок…
Еще при первом знакомстве она, сразу в Архарова поверив, рассказала ту причудливую басенку Ваньки Каина – то же самое была в начале басенки, та же беда… Забрались крысы в амбар и никак их не извести…
– Они – крысы, а ты – кот! – крикнул Архаров, безмерно довольный, что вспомнил главное.
– Мало ли крысы кошек загрызли?
– Они – крысы, а ты – кот, – повторил Архаров. – Вот и вся наука.
И тогда лишь басенка ожила – и образовался, как живой, рыжий котишка, вся победительная сила которого была в убеждении: они – крысы, а я – кот. Стало быть, по закону природы я обязан их одолеть. И они, сволочи, это знают!
Тут в душе проснулось веселье.
Архаров знал за собой эту способность к злому веселью, знал – но старался воли ей не давать. Очевидно, о ней догадывался Шварц – судя по тому, что он избегал присутствия Архарова на допросах самых закоренелых преступников. Допрос должен быть делом спокойным и скучным, чтобы одна эта тяжкая неотвратимость скуки и унылого повторения одних и тех же вопросов подействовали на злодея угнетающе, а если явится некто, сгорающий от азарта, то следствию будет вред – преступник воспарит душонкой и еще хуже закаменеет в своем упорстве.
Лишь тот, кто несколько лет служил с ним в одном полку, как Левушка, знал эту архаровскую особенность: говорить чуть медленнее, ронять слова чуть увесистее, чем обычно, именно потому, что внутреннее нетерпение уже полыхает и огонь рвется во все щели.
– Черепанов, дай бумагу, чернильницу, перо, – сказал Архаров и подвинул в сторону пустые стопки. – Тучков, садись. Пиши. Тебя как, Марьей звать?
Она кивнула.
– По прозванию Петрищева, – подсказал Черепанов.
– А денщика того?
– Степаном звали, – опять подсказал Черепанов.
– По прозванию?
Тут все разом посмотрели на Марьюшку. Она пробормотала невнятицу. Переспросили и добились: вроде Канзафаров.
– Из татар, что ли? – полюбопытствовал Матвей, но Архаров любопытства не одобрил и не поддержал.
– Барин часто посылал его с письмами?
– Часто, – подумав, отвечала Марфа.
– К кому – денщик не сказывал?
– К копыту… И вчера вот тоже к копыту, а потом еще одно письмо…
– К кому?..
Архаров недостаточно прожил на Москве, чтобы изучить все причудливые прозвища.
– Не во гнев будь сказано, князь Горелов-копыто, – объяснил Черепанов.
– Горелов? – переспросил Матвей. – Николаша, ты его должен помнить по шестьдесят второму. Серж Горелов, ну?
Архаров задумался.
– Тот, который барабан проколол?
– Он самый.
– Вон он где!
– Кто это, Матвей Ильич? – спросил любознательный Левушка, а Федька хоть и молчал, однако все мотал на ус.
– Офицер один, когда гвардия поднялась, не пускал солдат государыне Екатерине присягать, дрался, полковой барабан отнял и проколол. Тем его офицерская карьера и кончилась.
– Так разве ж такие были?!
Левушка имел в виду: неужто в июне шестьдесят второго, когда вся гвардия отвергла несуразного царя Петра Федоровича, дружно встала за Екатерину и возвела ее на престол, нашелся хоть один дурак, пытавшийся воспрепятствовать?
– Еще и не такие были, – сказал Матвей. – Потом он сгоряча в отставку подал. Ну, конечно, куда ж ему еще деваться, как не в Москву? Тут всякого недовольного пригреют.
Левушка задумался. Про Петра Федоровича он знал крайне мало – и из сведений образовался малоприятный образ государя-предателя, который в бытность великим князем военные секреты собственной страны пересылал обожаемому им прусскому королю Фридриху, с коим Россия как раз в те годы воевала. Став после смерти Елизаветы царем, Петр тут же с Фридрихом замирился, чем вызвал великое неудовольствие армии и гвардии – ведь победа уже была, почитай, в руках! Однако, выходит, были и у него свои поклонники…
– А с чего копыто? – спросил Архаров. В Петербурге князь такой приставки к фамилии не имел.
– Бог его знает. И дед, и дядя были копытами, – отвечал Черепанов и даже развел руками, показывая: он за странное прозвище не в ответе, с Москвы спрашивайте.
– Устин, про копыто не пиши. Часто ли барин посылал к князю Горелову?
– Не раз посылать изволили. Однажды деньги посылали.
– Карточный долг! – воскликнул неуемный Левушка.
– Может, так, а может, и нет. К кому еще?
Марфа вспомнила про лавочника, который по записке продал каких-то нужных в хозяйстве мелочей, чулок и шнурков. И еще вспомнила: некоторые письма Степан доставлял в какую-то модную лавку на Ильинке…
– Вот черт, все на Ильинке сходится, – буркнул Архаров. – Устин, ты пиши, пиши…
– Немало мужей через ту Ильинку обзавелось преизрядными рогами, – заметил Матвей. – Может статься, наш Фомин с любовницей таким манером переписку имел.
– Он к воспитаннице княжны Шестуновой сватался, – напомнил Левушка.
– Одно другому не помеха.
Федька невольно фыркнул.
Потом Черепанов объяснил, где проживает князь Горелов-копыто. Архаров решил ехать к нему сразу же – может, там и удастся поймать беглого Степана. Левушку взял с собой. Как-никак, преображенец, гвардеец, СВОЙ. Глядишь, и пригодится.
Матвей и Федька остались в номерах, в горнице Черепанова. Пришла его жена, пришла теща, прослезились, стопочки как-то сами собой наполнились. И разговор зашел о деле малоприятном – о похоронах.
Матвей был за то, чтобы дерзким образом солгать священнику. Самоубийцу могут даже отказаться отпеть, а уж о месте на кладбище и не мечтай – велят закопать за оградой да еще и присмотрят, точно ли тело закопано.
Федька, осмелев от выпитого, стал противоречить. Ни один поп не поверит, что злоумышленники так метко выстрелили жертве в разинутый рот. Кабы хоть в сердце себе попал Фомин – еще можно было бы врать и выкручиваться. А тут – грех налицо.
– А есть старцы, которые благословляют молиться за самоубийц келейно, – сказала теща. – Совсем не молиться тоже нельзя.
Беседа зашла о всевозможных покойниках, Матвей пустился рассказывать случаи из своей докторской практики, а за ним уже числилось немалое кладбище. Наука наукой и знания знаниями, а не всех удавалось спасти.
Тут Федька из-за стола удрал.
Он стоял у окна, глядел на дождь и тосковал.
Все-таки он был еще очень молод – правда, постарше Левушки, но изрядно моложе Архарова. Если бы не пьяная драка – жил бы себе в Твери, старшие женили бы его во благовременье, сейчас росло бы дитя, а то и двое. Но он неожиданно для себя стал архаровцем.
– Я вас, дураков, в люди выведу, – сказал Архаров, когда в отчаянии представлял всю свою команду графу Орлову. Иного пути спасти своих людей от тюрьмы и каторги он не видел. Конечно, они получили бы какие-то послабления, но – в разумных пределах, он же хотел неразумного – чтобы служба в мортусах и охота на мародеров были им зачтены как искупление былых грехов. И ему это удалось.
Федька знал, что его выводят в люди. Он боролся за свою ступеньку на человеческой лестнице со всем задором молодости, и радовался безмерно удачам, и горько страдал от неудач, потому что в нем не было любимого Архаровым качества – спокойствия.
Даже в суматошном Левушке этого качества было поболее, чем в Федьке. Просто Левушка выкрикивал то, что сию секунду приходило в голову, и потом ему не было нужды суетиться. Федька же выкрикивать не мог – архаровский кулак очень способствовал тишине и деловитости на Лубянке. Но случалось… А вот сейчас и не заорешь благим матом – слов таких нет, чтобы их проорать.
Милое грустное лицо выступало из туманного полумрака, обычного для портретистов полумрака, экономящего время художника и придающего всякому, изображенному на портрете, некое вечернее состояние души. Точно ли беглая Варвара была грустного нрава? Точно ли определил Матвей легочную болезнь? А коли так – она помчалась прочь из шестуновского дома, чтобы успеть вкусить хоть малость того меда, в котором ей так упорно отказывала старая княжна. Вырваться, примчаться к любимому, взять все, что успеешь, – и умереть! Не угаснуть, а разом! На вдохе, на взлете души!..
Федька вдруг понял, каково это, и сам захотел себе такой же судьбы – не со ступеньки на ступеньку, потихоньку вверх, а взлететь в безумии – и, сгорев от счастья, рухнуть вниз.
А дождь все никак не унимался, и его мерный шум еще больше способствовал зреющему беспокойству. Федька чувствовал: еще немного – и он полетит, помчится, чего-то такого натворит, что чертям в аду станет тошно.
И кинет к ногам красавицы свою жизнь, и разделит с ней смерть… ох, как ему сейчас этого хотелось…
Поэтому, когда подошел черепановский дворник в старой епанче с широкими рукавами и предложил сбегать за извозчиком, Федька глянул на него дико – как глядит человек, извлеченный из звездных миров, исполненных высокой страсти, на мир, куда поневоле падаешь, плохо понимая, зачем он такой нужен.
* * *
Как разговаривать с Гореловым-копытом, Архаров не знал. Левушка тоже. Они просто рассчитывали, что он, хоть и в отставке, хоть и сбежавший дуться в Москву, все же СВОЙ. Опять же, это благородно – коли ты так был привержен покойному монарху, не признать нового двора, а сохранить верность сюзерену.
– Кому? – спросил Архаров.
– Государю, повелителю, – объяснил Левушка рыцарское слово.
Этого безупречного вассала они по случаю дождя обнаружили дома.
Князь оказался высоким статным мужчиной лет сорока – Архаров сообразил, что он мог бы быть ровесником покойного Петра Федоровича. Одет был не по моде, да и неряшливо, и явно не ждал гостей – не был причесан и напудрен. Левушка разлетелся было по-французски – князь с нехорошей важностью ответствовал по-немецки. Тогда Архаров кратко по-русски изложил цель визита.
