Трумен Капоте
Услышанные молитвы. Вспоминая Рождество
В этой части истории Трумен беззастенчиво прошелся по личности эксцентричного драматурга Теннесси Уильямса, изобразив его под именем мистера Уоллеса; затем плохо отозвался о галеристке Пегги Гуггенхайм, в венецианском палаццо которой он однажды укрылся, чтобы закончить работу над репортажем о России «Музы слышны» (1956). С нескрываемой иронией Капоте описал экстравагантные манеры богатой наследницы Барбары Хаттон и дал нелестную характеристику чилийскому промышленнику Артуро Лопесу-Уилшоу, сделавшему состояние на птичьем дерьме.
Еще одна близкая подруга писателя, Марелла Аньелли, вспоминала: «Я пыталась его предостеречь тогда, на яхте, когда он показал мне отрывок из будущей книги. То, что он написал, оказалось очень поверхностным. Я помню, как однажды довольно откровенно сказала ему: “Трумен, это просто колонка сплетен. Во что ты ввязался?”»[9].
И вновь светское общество оказалось в замешательстве. Зачем он это делает?
Композитор Нед Рорем, которого писатель не стал прятать за псевдонимом, с грустью отметил: «Трумен описывает таких важных людей и не находит для них ни одного доброго слова. Все, о чем автор способен говорить, – это секс. И меня это тревожит. Похоже, он занимается саморазрушением. Я действительно не понимаю, чего он добивается?»[10]
К сожалению, никто из друзей не разгадал психологического трюка, на который пошел писатель, рискнув своей репутацией. А ведь концепция романа спрятана в его эпиграфе: «Больше слез пролито из-за услышанных молитв, нежели из-за тех, что остались без ответа». Люди несовершенны в своих желаниях и зачастую хотят того, что в итоге делает их несчастными. Ради исполнения мечты они готовы спать с нелюбимыми, отказываться от собственного «Я», быть игрушкой в чужих руках, терпеть, страдать и вновь желать чего-то совершенно чуждого их природе.
Писатель устал от такого лицемерия. Он собрал в своем романе всех, кого знал, о ком был наслышан, и показал оборотную сторону золотой медали. Капоте писал о тех, чья глянцевая жизнь стала сделкой с совестью.
Даже скабрезные истории поданы в книге не ради смакования интимных подробностей, а с целью растормошить людей, заставить их задуматься над собственной жизнью.
«Исполнение мечты – чаще всего не начало, а конец счастья, – признавался Трумен в интервью. – И все мы участвуем в этой круговерти желаний: в тот момент, когда одно сбывается, на его место приходит другое, и мы опять бежим за новой мечтой… Думаю, в этом заключается один из смыслов “Услышанных молитв”: не быть избалованным, развивать в себе безразличие к такой жизни, которая может показаться захватывающей и чарующей, особенно если ты ею не жил»[11].
Эту идею писатель отстаивал и в следующей публикации, появившейся в декабре 1976 года. Капоте продолжал сыпать именами плейбоев и светских львиц в главе «Кейт Макклауд».
«В книге сотни персонажей, и каждый из них с легкостью узнает себя. Это единственный роман, который нужно выпустить с алфавитным указателем, чтобы избавить всех моих героев от необходимости читать произведение целиком»[12].
Прототипом Кейт Макклауд автор выбрал «Несравненную Мону фон Бисмарк» – дочь лошадника, ставшую иконой стиля. Ее судьба всегда завораживала Капоте. В конце сороковых он однажды имел честь отужинать с Моной в ее роскошных апартаментах на Пятой авеню. С тех пор писатель живо интересовался этой женщиной с восхитительной кожей и огромными аквамариновыми глазами.
Правда, когда Трумен писал о ней в 1976 году, Моне на тот момент уже исполнилось 79 лет. Она мирно жила на острове Капри и даже не удостоила комментарием скандальный опус знаменитого автора.
В той же главе Трумен вволю поиздевался над «священными старухами» театрального мира Америки – Таллулой Бенкхэд и Эстель Уинвуд, – раскрыл постыдный секрет Монтгомери Клифта и вновь коснулся темного прошлого «Черной графини» Перлы Апфельдорф, в которой легко угадывалась светская красавица Глория Гиннесс.
Стоит признать, Капоте выбрал не самый простой способ достучаться до друзей и знакомых. Он сделал это через боль, посредством злого колючего текста. К сожалению, большинство увидели в этом попытку перетрясти грязное белье ради дешевого успеха. Концепцию романа поняли лишь единицы. Их голоса заглушили недовольные крики тех, о ком он писал.
Теннесси Уильямс сначала даже не поверил, что текст вышел из-под пера его друга. Вместо того чтобы оценить авторский прием, драматург недовольно заметил: «То, что написал Капоте, ужасно отвратительно и выглядит совершенно клеветнически. Он чудовище первой гильдии и в глубине души – хладнокровный убийца»[13].
* * *
«В сентябре 1977 года я прекратил работу над “Услышанными молитвами”, и это никак не было связано с реакцией людей на опубликованные части книги, – признался Капоте спустя несколько лет. – Остановка произошла, потому что у меня случилась чертовская неприятность: я переживал и творческий, и личный кризис одновременно. <…> Снова и снова я перечитывал все, что написал в “Услышанных молитвах”, и засомневался – не в материале и моем к нему подходе, а в самой текстуре письма. <…> Я вернулся к роману. Убрал одну главу и переписал две другие. Стало лучше, определенно лучше»[14]. А потом эти записи куда-то исчезли.
После смерти писателя биограф Джеральд Кларк вместе с адвокатом Аланом Шварцем и редактором Джо Фоксом обыскали нью-йоркскую квартиру Капоте. Следов рукописи найти не удалось. Затем они заглянули в каждый угол летнего домика на Лонг-Айленде. И там пусто. Но ведь столько друзей вспоминали, как Трумен зачитывал им целые куски из завершенного романа. Где же теперь этот восьмисотстраничный текст?
Вопрос до сих пор остается открытым.
Джеральд Кларк не верит в то, что рукопись вообще существует. Он полагает, что писатель всех обманул, делая вид, что работает. На самом деле, кроме вышедших в «Эсквайре» четырех фрагментов, других глав просто нет.
Редактор «Рэндом хаус» считает, что Капоте уничтожил свое произведение: сжег, выбросил, намеренно забыл в такси или гостиничном номере. Он уже проделывал нечто подобное с рукописью первой повести «Летний круиз». Ее потом случайно нашли в личных вещах человека, у которого Трумен арендовал квартиру в Бруклине. В 2004 году «Летний круиз» вышел в свет и стал литературной сенсацией.
Близкая подруга Джоан Карсон, в доме которой Капоте скончался 25 августа 1984 года, как-то призналась, что Трумен упоминал в разговоре некую банковскую ячейку – якобы там хранится манускрипт «Услышанных молитв» и однажды он будет обнаружен. Но других деталей Капоте не сообщил.
Какому из трех свидетельств стоит доверять – не совсем понятно. Каждый уверен в том, во что писатель заставил их поверить. И каждая версия может оказаться правдой.
Поклонники Капоте все же надеются, что рукопись когда-нибудь найдется и мы сможем прочесть роман в том виде, в котором он и был задуман.
А пока у нас есть лишь несколько глав, расположенных в хронологической последовательности, – именно такая версия «неоконченного романа Капоте» вышла в США в 1987 году. Она же и предлагается сегодня вниманию российских читателей.
Денис Захаров,
исследователь творчества писателя,
кандидат исторических наук
Услышанные молитвы
Больше слез пролито из-за услышанных молитв, нежели из-за тех, что остались без ответа.
Святая Тереза Авильская
Часть первая. Неизбалованные монстры
Живет в нашем мире незаурядный философ по имени Флори Ротондо.
Недавно я случайно наткнулся в журнале на одно ее высказывание, опубликованное в рубрике детских сочинений. Вот оно: «Если бы я могла делать все, что угодно, я отправилась бы в самый центр нашей планеты Земля на поиски урана, рубинов и золота. Еще я попробовала бы отыскать там Неизбалованных монстров. А потом уехала бы жить в деревню. Флори Ротондо, 8 лет».
Флори, родная, я прекрасно знаю, что ты имеешь в виду, – даже если ты сама пока этого не знаешь (да и откуда тебе, восьмилетней, знать?).
Дело в том, что я уже побывал в центре нашей планеты; во всяком случае, пережил все злоключения, какие могли бы поджидать меня на подобном пути. Я искал уран, рубины, золото и попутно наблюдал за другими такими же искателями. И представь себе, Флори, я встречал Неизбалованных монстров! И Избалованных тоже. Но Неизбалованные – это большая редкость, диковина, белые трюфели в сравнении с черными, горькая дикая спаржа в сравнении с тепличной. Единственное, чего я не удосужился сделать, так это уехать жить в деревню.
Между прочим, эти строки я пишу на казенной бумаге: месяц назад я поселился в манхэттенской общаге Ассоциации молодых христиан. Комната моя с видом в никуда находится на втором этаже. Вообще я предпочел бы шестой этаж – если уж задумаю сигануть в окно, это может существенно повлиять на успех предприятия. Вероятно, все-таки сменю комнату. А может, и нет. Я ведь трусоват. Правда, не настолько, чтобы выброситься из окна.
Зовут меня П. Б. Джонс, и я в нерешительности: поведать вам о себе прямо сейчас или понемногу вплетать необходимые факты в повествование. А еще можно вообще ничего не рассказывать или открыть лишь самую малость, ведь я привык считать себя репортером, а не сколько-нибудь значимым участником событий. Но, вероятно, проще все-таки начать с себя.
Итак, как я уже сказал, меня зовут П. Б. Джонс. Мне то ли тридцать пять, то ли тридцать шесть лет – точная дата моего рождения неизвестна, как и имена моих родителей. Известно, что меня – новорожденного – подбросили на балкон театра-варьете в Сент-Луисе. Это случилось 20 января 1936 года. Рос я под надзором католических монахинь, в сиротском приюте, угрюмое кирпичное здание которого возвышалось над Миссисипи.
Монахини души во мне не чаяли – еще бы, такой умница и очаровашка. Они упорно не замечали моего коварства и двуличия, не понимали, как глубоко я презирал их серость, их запахи: ладан и помои, свечи и креозот. Белые пятна пота на черных одеждах. Одна из них мне даже нравилась, сестра Марта, – она преподавала английский и была так уверена в моем писательском даре, что заразила этой уверенностью меня самого. И все же, сбежав из приюта, я не оставил ей даже записки и больше никогда не пытался выйти на связь – еще одно типичное проявление моей черствой беспринципной натуры.
Я поехал по стране автостопом – без всякой цели. Однажды меня подобрал водитель белого «Кадиллака» – верзила со сломанным носом и багровой веснушчатой мордой ирландца. На педика он не был похож, но именно им и оказался. Сперва спросил, куда я держу путь (я лишь пожал плечами), затем пожелал знать, сколько мне лет. Я ответил, что восемнадцать, хотя мне было на три года меньше. Тогда он ухмыльнулся и сказал:
– Я не из тех, кто растлевает несовершеннолетних.
Ну-ну. Было бы кого растлевать!
– Ты симпатичный, – мрачно добавил он.
Что правда, то правда: я был небольшого роста (тогда – пять футов семь дюймов[15], потом еще подрос на дюйм), но крепкий и хорошо сложенный; русые кудри, карие глаза в зеленую крапинку и выразительно очерченное лицо. Я любил разглядывать себя в зеркале, занятие это неизменно придавало мне сил. Словом, Нед, решив подкатить, надеялся лишить меня девственности. Хо-хо! Начиная лет с семи или восьми я охотно предавался самым разнообразным сексуальным утехам со старшими мальчиками, священниками и даже чернокожим красавцем-садовником. Из меня получилась отменная потаскуха: за шоколадку я был готов на что угодно.
Забавно, я даже не помню фамилии Неда, хотя прожил с ним несколько месяцев. Эймс, что ли?.. Он был старшим массажистом при большой гостинице в Майами-бич – из тех, что выкрашены в цвет пломбира и названы на французский манер в расчете на еврейскую публику. Нед обучил меня своему ремеслу, и, бросив его, я стал промышлять массажем сразу в нескольких местных гостиницах. Еще у меня появились частные клиенты обоего пола, которых я массажировал и обучал упражнениям для лица и тела. Впрочем, поверьте, упражнения для лица – пустая трата времени, единственное эффективное занятие – сосание члена. Честное слово, лучше средства для укрепления линии подбородка я не знаю.
С моей помощью Агнес Бирбом сделала себе восхитительный овал лица. Миссис Бирбом была вдовой детройтского стоматолога, который вышел на пенсию и переехал в Форт-Лодердейл, курортный городок на восточном побережье Флориды, где с ним незамедлительно случился инфаркт. Богачкой она не была, но и в деньгах не нуждалась – а вот массаж спины ей бы не повредил. Я вошел в ее жизнь для облегчения болезненных мышечных спазмов и пробыл там достаточно долго, чтобы скопить (спасибо подаркам, полученным сверх установленной платы) около десяти тысяч долларов.
Вот когда следовало уезжать в деревню.
Вместо этого я купил билет на междугородный автобус и отправился в Нью-Йорк – с одним-единственным чемоданом, в котором не было ничего, кроме нижнего белья, рубашек, туалетных принадлежностей и множества блокнотов, куда я записывал свои стихи и немногочисленные рассказы. Стоял октябрь, мне было восемнадцать, и я на всю жизнь запомнил октябрьское мерцание Манхэттена в тот вечер, когда мой автобус въезжал в город сквозь вонючие топи Нью-Джерси. Как сказал бы Томас Вулф, некогда почитаемый, а ныне забытый кумир: «О, сколь много обещали эти окна, холодно-пламенные в зыбком сиянии закатного осеннего солнца!»
Потом я влюблялся и в другие города, но лишь оргазм длиною в час мог бы превзойти то счастье, которое я испытывал на протяжении всего первого года жизни в Нью-Йорке. А потом… потом я женился.
Быть может, я хотел получить в жены сам город – даруемое им счастье, предчувствие неминуемой славы и богатства. Увы, женился я на девушке, бескровной, белобрюхой, волоокой амазонке с белокурыми косами. Мы вместе учились в Колумбийском университете, где я посещал семинары по писательскому мастерству Марты Фоули – той самой, что основала журнал «Стори». В Хулге (да-да, я в курсе, что Хулгой звали героиню Фланнери О’Коннор, но я не стащил у нее имя, это просто совпадение) мне нравилось только одно: ее готовность без устали слушать, как я читаю вслух свою писанину. Суть моих тогдашних рассказов являла собой прямую противоположность моему характеру – то есть они были нежными и triste[16], но Хулга искренне их любила, и ее восхитительные лиловые глаза под конец чтения всякий раз наполнялись льстившими мне слезами.
Вскоре после свадьбы я разгадал причину ее чудесной безмятежной волоокости. Она была дурой. Или почти. Слегка умственно отсталой, это как пить дать. Старая, скучная, нескладная Хулга… и в то же время такая изящная, такая чистенькая и жеманная – хозяюшка. Она понятия не имела, как я к ней отношусь, пока не настало Рождество и к нам приехали погостить ее родители – шведы-зверюги из Миннесоты, исполинская парочка вдвое крупнее дочурки. Мы тогда жили в однушке неподалеку от квартала Морнингсайд-Хайтс. Хулга зачем-то купила огромную разлапистую елку под стать Рокфеллер-центру, занявшую почти всю нашу квартирку от пола до потолка и от стены до стены. Чертова тварь высасывала из воздуха весь кислород! А уж как Хулга хлопотала и сколько денег извела на это вулвортское дерьмо! Я, кстати, ненавижу Рождество, и причиной тому (уж простите меня за душещипательное отступление) – одна крайне досадная история, приключившаяся со мной в приюте. Итак, в самый сочельник, за несколько минут до приезда родителей Хулги аккурат к святочной кадрили я внезапно вышел из себя: опрокинул чертово дерево и начал по кускам отправлять его в окно под вспышки сгорающих предохранителей и звон бьющихся гирлянд. Все это время Хулга ревела, как разъяренный вепрь. (Внимание, студенты-филологи! Аллитерация – вы заметили? – самый безобидный из моих грехов.) Заодно я высказал женушке все, что о ней думаю. В кои-то веки эти глаза утратили идиотскую незамутненность!
Тут явились мамочка с папочкой, миннесотские великаны – звучит как название футбольной команды, да и вели они себя соответствующе: принялись швырять меня друг дружке и, прежде чем я отключился, успели поставить мне фингалы под оба глаза, сломать пять ребер и берцовую кость. Затем, судя по всему, великаны упаковали дочурку и убрались восвояси. За эти годы я не получил от Хулги ни единой весточки, но мы, насколько я понимаю, до сих пор женаты.
Слыхали когда-нибудь выражение «гомик-террорист»? Это такой педик, у которого вместо крови в венах фреон. Дягилев, к примеру. Или Дж. Эдгар Гувер. Адриан. Не то чтобы я сравниваю человека, о котором пойдет речь, с этими почтеннейшими персонажами, но мне сразу вспомнился Тернер Ботрайт, или Боти, как его называли приближенные.
Мистер Ботрайт был редактором литературной рубрики женского журнала мод, в котором печатали только «качественных» авторов. Он попал в поле моего зрения – точнее, я попал в его, – когда однажды он выступал у нас на курсе. Я сидел в первом ряду и сразу понял – по тому, как его холодный взор то и дело притягивался к моей промежности, – что́ творится в его хорошенькой головке с венчиком из седых кудрей. Да ради бога, но так просто ты меня не получишь, решил я. После беседы все студенты столпились вокруг Ботрайта. Все, кроме меня – я ушел, не дождавшись, когда нас познакомят. Минул месяц, и я успел как следует отшлифовать два своих рассказа, которые в ту пору казались мне лучшими: «Бронзовый загар» (о пляжных мальчиках по вызову в Майами-бич) и «Массаж» (о престарелой вдове стоматолога, готовой на всевозможные унижения ради любви юного массажиста).
Вооружившись этими рукописями, я отправился прямиком к мистеру Ботрайту – даже записываться не стал, просто явился в издательство и попросил секретаршу сказать ему, что пришел один из учеников Марты Фоули. Он наверняка сразу понял, который, хотя притворился, будто видит меня впервые. Но и я не лыком шит.
Не сказать, чтобы обстановка в его логове была совсем нерабочая. Оно скорее напоминало викторианскую гостиную, чем собственно кабинет. Мистер Ботрайт восседал в плетеном кресле-качалке у стола, застланного шалями с бахромой и служившего ему письменным. Второе такое же кресло стояло напротив. Сонным жестом, призванным замаскировать бдительность очковой кобры, редактор указал мне на это кресло (у него самого, как я позже заметил, под поясницей лежала подушечка с вышитым словом: «Мама»). Несмотря на весенний зной, тяжелые бархатные портьеры цвета пюс (кажется, так он называется) были задернуты. Свет исходил только от двух старинных настольных ламп на высоких ножках с темно-красным и зеленым абажурами. Занятное было местечко, логово мистера Ботрайта – редактор явно был на хорошем счету у начальства.
– Итак, мистер Джонс?
Я объяснил, зачем пришел: на меня, мол, произвела неизгладимое впечатление его лекция в Колумбийском университете, его искреннее стремление помогать начинающим авторам, и поэтому я решил представить на его суд два своих рассказа.
Пугающим, очаровательно саркастичным тоном он спросил:
– А почему вы решили принести их лично? Для этих целей принято использовать почту.
Я улыбнулся, а улыбка моя – это льстивое и непристойное предложение (по крайней мере, так ее обычно трактуют).
– Побоялся, что в таком случае вы никогда их не прочтете. Молодой автор без имени и агента… Думаю, подобные рассказы редко удостаиваются вашего внимания.
– Почему же, удостаиваются – если обладают художественной ценностью. Моя помощница, мисс Шоу, – поразительно толковый и вдумчивый читатель. Сколько вам лет?
– В августе исполнится двадцать.
– Вы считаете себя гением?
– Не знаю, – соврал я, ведь в ту пору не сомневался в своей гениальности. – За этим я и пришел. Хотел услышать ваше мнение.
– Могу сказать одно: вы амбициозны. Или попросту выскочка. Вы еврей?
– Возможно. Я вырос в сиротском приюте и ничего не знаю о родителях.
Да, этот ответ не делает мне чести. Хотя в целом я не склонен жалеть себя (или?..), я не брезгую использовать свое трудное детство в корыстных целях – чтобы добиться сочувствия от собеседника и таким образом получить над ним преимущество.
Однако сей джентльмен нанес мне меткий и могучий удар под дых. Он раскусил мои истинные намерения, а я? Раскусил ли? Как знать, как знать… В ту пору у меня еще не было порочных наклонностей – я не курил и почти не пил. А тут, не спросив позволения, я выбрал из стоявшей рядом черепаховой шкатулки сигарету и попытался ее прикурить, но ненароком поджог весь спичечный коробок, и он вспыхнул у меня в руках. Я вскочил и заскулил, размахивая обожженной рукой.
Ботрайт спокойно указал на горящие на полу спички.
– Осторожнее. Затопчите их, не то испортите ковер. – И следом: – Идите сюда. Покажите руку.
Он разомкнул губы и медленно обхватил губами мой указательный палец, который пострадал сильнее других. Засунув палец глубоко в рот, он почти вытащил его, опять погрузил – так охотник высасывает яд из змеиного укуса.
Закончив, он спросил:
– Так лучше?
Чаша весов склонилась в мою сторону: произошла передача власти (вернее, так я сдуру решил).
– Намного. Благодарю вас.
– Вот и славно, – сказал он и поднялся, чтобы запереть дверь изнутри. – Теперь продолжим лечение.
Нет, все было не так просто. Боти оказался крепким орешком; при необходимости он мог заплатить за удовольствие, но печатать мои рассказы ни за что бы не стал. О тех двух, что я принес ему в самом начале, он высказался так: «Рассказы плохие. Вообще-то я не имею обыкновения хвалить писателей со столь ограниченным талантом. На мой взгляд, это очень жестоко – убеждать человека, будто он обладает способностями, которых на самом деле у него нет. Однако я не скажу, что ты начисто лишен дара слова. Образы и характеры рисуешь неплохо. Быть может, из тебя даже выйдет толк. Если ты готов рискнуть, поставить на карту всю свою жизнь – я помогу. Но делать это не советую».
Жаль, я его не послушал. Надо было в тот самый миг собрать вещи и уехать в деревню. Увы, Боти опоздал: я уже начал свое путешествие к центру Земли.
Бумага заканчивается. Пойду приму душ. А потом, наверно, все-таки переберусь на шестой этаж.
Я в самом деле перебрался на шестой.
Впрочем, мое окно почти вплотную прилегает к стене здания напротив: даже если надумаю выпрыгнуть, в лучшем случае набью себе шишку на лбу. Стоит сентябрьская жара, а каморка моя так мала, так душна, что я вынужден круглыми сутками сидеть с открытой дверью – и это весьма неудобно. Как в большинстве общежитий Ассоциации, коридоры здесь полнятся шорохом шагов юных сладострастных христиан: открытая дверь часто воспринимается ими как приглашение. Но я никого не приглашаю, увольте.
Вчера, садясь за эту историю, я понятия не имел, стану ли ее продолжать. Но вот я вернулся из магазина, где приобрел упаковку простых карандашей «Блэквинг», точилку и дюжину толстых тетрадей. А чем мне еще заниматься? Разве что начать поиски работы. Но я понятия не имею, куда себя пристроить – кроме массажа, у меня и вариантов-то нет. Больше я ни на что не гожусь. И если быть совсем честным, я подумываю изменить несколько имен и выдать эту историю за роман. Терять-то мне нечего, черт возьми! Ну, наживу себе парочку новых врагов, которые захотят меня убить, – подумаешь! Этим они лишь окажут мне добрую услугу.
Двадцать рассказов спустя Боти все же купил у меня один. Зверски его отредактировал, чуть ли не начисто переписал, зато напечатал. «Мысли о Мортоне», автор П. Б. Джонс. Рассказ про монахиню, влюбившуюся в чернокожего садовника по имени Мортон (того самого, который влюбился в меня). Он привлек внимание читателей и был позже включен в сборник того же года «Лучшие американские рассказы», но самое главное – его заметила выдающаяся подруга Боти, мисс Элис Ли Лэнгмен.
Боти владел просторным старинным особняком из песчаника в Верхнем Ист-Сайде, на востоке одной из восьмидесятых улиц. Внутреннее убранство представляло собой увеличенную копию интерьера его рабочего кабинета: сборная солянка из викторианских предметов в темно-красной цветовой гамме, расшитые бисером занавески и чучела насупившихся сов под стеклянными колпаками. Этот стиль, ныне уже démodé[17], в ту пору встречался на удивление редко, и гостиная Боти была одним из самых людных общественных мест Манхэттена.
Там я познакомился с Жаном Кокто – ходячим лазерным лучом с бутоньеркой из muguet[18] в петлице. Он спросил, есть ли у меня татуировки. Я ответил, что нет, и тогда его чрезвычайно умный взгляд остекленел и заскользил дальше. К Боти регулярно наведывались и Дитрих, и Гарбо, причем последнюю непременно сопровождал Сесил Битон, с которым я познакомился чуть раньше, когда он фотографировал меня для журнала Боти. (Приведу случайно подслушанную беседу этой парочки. Битон: «Старею… Досаднее всего, что причинное место скукожилось». Гарбо, после скорбной паузы: «Ах, хотела бы я и про себя сказать то же самое».)
Вообще у Боти можно было повстречать прямо-таки невероятное количество знаменитостей, разнообразных актрис – от Марты Грэм до Джипси Розы Ли. Толпы красоток в пайетках перемежались художниками (Челищев, Кадмус, Риверс, Уорхол, Раушенберг) и композиторами (Бернстайн, Копленд, Бриттен, Барбер, Блицштайн, Дайамонд, Менотти). Больше всего было писателей (Оден, Ишервуд, Уэскотт, Мейлер, Уильямс, Стайрон, Портер и бывавший в Нью-Йорке наездами, одержимый «Лолитой» Фолкнер, неизменно угрюмый и обходительный под двойным гнетом нервных аристократических замашек и чудовищного похмелья после «Джека Дэниэлса»). И, разумеется, там бывала Элис Ли Лэнгмен, которую Боти считал первой американской леди от литературы.
Сейчас все эти люди – те, что еще живы, – вряд ли меня вспомнят. Конечно, не забыл бы и Боти (прямо слышу его язвительную тираду: «А, пройдоха П. Б. Джонс? Он, верно, торгует собой на базарах Марракеша – престарелые арабские пидоры таких любят»). Но Боти умер: какой-то обдолбанный пуэрториканец, думавший заработать на дозу быстрым перепихом, забил старика до смерти. Его нашли в гостиной среди великолепной мебели красного дерева – глазные яблоки вылезли у него из орбит и висели где-то в районе щек.
А в прошлом году умерла Элис Ли Лэнгмен.
«Нью-Йорк таймс» разместила на первой полосе ее некролог и знаменитый фотопортрет, сделанный Арнольдом Джентом в 1927 году в Берлине. Дамы искусства редко бывают хороши собой. Взять хотя бы Мэри Маккарти (которую почему-то принято считать красоткой). Но Элис Ли Лэнгмен была дивным лебедем наравне с другими лебедушками нашего века: Клео де Мерод, Фредой Дадли Уорд, Гарбо, Барбарой Кушинг Пейли, сестрами Уиндэм, Дианой Дафф Купер, Линой Хорн, Ричардом Финоккио (трансвеститом, который называл себя Харлоу), Глорией Гиннесс, Майей Плисецкой, Мэрилин Монро и, наконец, несравненной Кейт Макклауд. Отмечу здесь несколько внешне привлекательных лесбиянок: Колетт, Гертруду Стайн, Уиллу Кэсер, Айви Комптон-Бернетт, Карсон Маккалерс, Джейн Боулз. И к совсем другой категории – обаятельных милашек – стоит отнести Элеанор Кларк и Кэтрин Энн Портер.
Элис Ли Лэнгмен была безупречно хороша: глянцевая красавица с выраженными андрогинными чертами и ореолом двоякой сексуальности, что окружает некоторых звезд. Их таинственное обаяние одинаково действует на жертв обоего пола, причем свойственно оно не только женщинам, но и мужчинам. Им обладает Нуреев и обладал Неру, вечно молодой Марлон Брандо, Элвис Пресли, Монтгомери Клифт и Джеймс Дин.
Я называл ее «мисс Лэнгмен» и никак иначе, тогда ей было под шестьдесят, но она будто совсем не изменилась с тех пор, как ее запечатлел Арнольд Джент. У автора «Дикой спаржи» и «Пяти черных гитар» были глаза цвета анталийских вод и мягкие, зачесанные назад голубовато-серебристые волосы, которые напоминали тонкий воздушный чепец. Нос как у Павловой: выдающийся, чуть неправильной формы. Лицо бледное или, скорее, белоснежное – фарфоровое. Я с трудом понимал ее речь, ибо голос мисс Лэнгмен, в отличие от голоса большинства женщин с Юга, был не пронзительным и резким (гнусавый говорок свойствен только южным мужчинам), а приглушенным и виолончельно-контральтовым, как у плачущей горлицы.
В тот первый вечер у Боти она сказала мне:
– Проводите меня домой? Начинается гроза, и мне страшно!
Она не боялась грозы и вообще ничего не боялась – кроме безответной любви и коммерческого успеха. Своей невероятной литературной славой, хоть и заслуженной, мисс Лэнгмен была обязана одному-единственному роману и трем сборникам рассказов, которых за пределами филологических кругов и мира любителей искусства никто не читал. Как и ценность бриллиантов, ее престиж был обусловлен строгой ограниченностью производства; в этом смысле она добилась головокружительного успеха и была королевой грантодобычи, высокооплачиваемой литературной аферисткой, лауреатом в законе. Гранты сыпались на нее по первому щелчку. Все, включая фонды Форда и Гуггенхайма, Американскую академию искусств и литературы, Национальный совет по культуре и искусству, Библиотеку Конгресса и прочие, считали своим святым долгом завалить ее необлагаемой налогами зеленью, и мисс Лэнгмен подобно цирковым карликам, что боятся подрасти даже на дюйм и тем самым лишиться средств к существованию, всегда отдавала себе отчет: как только ее произведения заметит и полюбит простой люд, славным денькам наступит конец. А пока же она, как крупье, гребла лопатой благотворительные фишки: щедрых чаевых хватило на небольшую стильную квартирку на Парк-авеню.
За благопристойным детством в штате Теннесси – каковое и положено дочери методистского священника – последовала бурная богемная юность, проведенная в Берлине, Шанхае, Париже и Гаване. Мисс Лэнгмен сменила четверых мужей (одним из них был двадцатилетний смазливый серфер, с которым она познакомилась, когда преподавала в Калифорнийском университете в Беркли), а теперь, видно, решила вернуться – по крайней мере в практических вопросах – к исконным ценностям, о которых в действительности никогда не забывала.
Сейчас, вспоминая ее квартиру, я могу по достоинству оценить необычность интерьера, но тогда жилище мисс Лэнгмен показалось мне холодным и неуютным. Мягкая мебель была накрыта хрустящими льняными чехлами – белыми, как и пустые стены. На отполированных до блеска полах я не заметил ни единого коврика. Единственными яркими пятнами в этой белоснежной пустыне были жардиньерки, с которых каскадами спадала свежая зелень, да несколько именных предметов мебели (дородный и строгий письменный стол о двух тумбах и дивные книжные шкафы палисандрового дерева).
– Я предпочту иметь две очень хорошие вилки, чем дюжину просто хороших, – сказала мисс Лэнгмен. – Именно поэтому здесь мало мебели. Я могу существовать только среди самого лучшего, но окружить себя такими вещами не имею финансовых возможностей. Впрочем, захламленность чужда моей натуре. Пустой пляж в тихий зимний день – вот мой рай. В доме, как у Боти, я бы моментально спятила.
