Тони Тетро
Это точно не подделка? Откровенный рассказ самого известного арт-мошенника
Глава 5. Хорошо смеется тот (1972–1975)
Чем больше нового я узнавал, чем больше вырастал из масштабов Карла, тем ощутимее менялся вектор расстановки сил. Я стал лучше разбираться в живописи и чувствовать себя комфортнее, работая с более широким кругом художников и представителей современных тенденций. Сначала меня устраивали 10 %, к концу же нашего сотрудничества я получал 30 %. Карл всегда угрожал мне, повторял, что не хочет, чтобы я «развешивал картины по всему городу», но я уже начал параллельно возить свои работы в Лос-Анджелес и Беверли-Хиллз. Конечно, он догадывался, что в конце концов гусыня, несущая золотые яйца, вылетит из курятника.
Теперь, будучи предоставлен самому себе, я должен был сам научиться тому, чему студент-искусствовед учится несколько лет в колледже искусств.
В старших классах я был ненасытным читателем, поглощал книги об автомобилях, истории, музыке, искусстве и, конечно же, обожал романы. Я влюбился в «Моби Дика»: погружаясь в страницы, я чувствовал запах соли в воздухе, представлял себе татуировки Пекода и Квикега и шаг за шагом чувствовал, как Ахав медленно сходит с ума после погони за китом. Я помню, как был поглощен «Искателями приключений» Гарольда Роббинса, «Жребием Салема» Стивена Кинга и «По ту сторону полуночи» Сидни Шелдона (эта мне перепала только потому, что моя мать оставила ее валяться без присмотра).
Тогда я читал наугад, все подряд, теперь же я выбирал литературу прицельно и прагматично. Я читал только те книги, которые могли бы дать подсказки о художниках, работы которых я хотел подделать, и которые могли бы помочь мне создать правдоподобные картины. Я сосредоточился на Шагале, Дали, Миро и Пикассо, которые к тому времени стали самостоятельными брендами, чем-то вроде самодостаточной индустрии. Их работы были настолько желанными и ликвидными, что любой дилер мог быстро получить с их продажи неплохую прибыль, иногда просто в течение суток.
Маргарита так и работала в городской библиотеке Онтарио, она помогала мне находить книги и заказывать их через библиотечную систему округа Риверсайд. Она даже достала мне второй том каталога Шагала «Смысл», который было практически невозможно найти в публичной библиотеке, поскольку издание содержало настоящие литографии и стоило более 1000 долларов. Я провел много часов в библиотеке, корпя над этим каталогом, спокойно изучая высококачественные цветные фотографии и выписывая подробную информацию в журналах по искусству Абрамса.
Поначалу я читал то, что критики и ученые говорили об интересующем меня художнике, пытаясь проникнуть в суть его творчества, но все написанные ими в обилии витиеватые слова казались мне полной ерундой. Критики приписывали тому или иному явлению вдохновение фрейдистским периодом Дали, формулировали предложения вроде «сей прибор – противопоставлен символам разлагающейся материи и являет собой объект восхищения художника как ярого приверженца науки». Может быть, сказанное и имело смысл – что бы они ни имели в виду, – но подобное сбивало меня с толку, казалось фальшивкой. Мастерства мне как фальсификатору это, конечно, не добавляло.
Я читал, как Шагал встретил однажды группу школьников, внимательно рассматривающих его знаменитый витраж в Израильской синагоге.
Он спросил детей:
– Вы понимаете творчество Шагала?
Все дружны ответили:
– Да.
Шагал ответил:
– Забавно, а я вот нет.
Для меня этот случай стал прозрением, я ведь всегда был уверен, что он действительно не понимал. Итак, я перестал зачитываться биографиями художников и начал просто изучать каждую картину, пытаясь понять ее, как один художник рассматривает работу другого.
Я старался подходить к вопросу максимально конкретно и практически и насколько мог избегал философии. Я видел, что Шагал в определенный период творчества помещал в небо ровно семь птиц. Критики могли бы годами искать объяснений, предлагать этому числу толкования, но мне на самом деле было все равно. Если мастер по какой-то причине помещал на картину семь птиц, то и я помещал семь. Не шесть. Не восемь. Именно семь.
Хотя я начал профессионально копировать работы художников типа Шагала и Дали, я бы не смог, к примеру, читать о них лекции. Некоторые дилеры вступали со мной в дискуссии об интерпретациях картин Дали и вложенных им значениях, но все, что я знал о его творчестве, это то, что нельзя рисовать его дом в Порт-Лигате 1950-х годов на картинах 1975 года или омаров 1936 года на картинах 1950 года. У меня развилось физическое прикладное понимание художников, что, как мне казалось, гораздо полезнее, чем пытаться проникнуть в их головы, фактически игнорируя их работы.
Самого Дали часто называют гуру мистической живописи, отцом художественного потока сознания. На самом деле он был не меньшим классически подготовленным и практичным чертежником. Именно Дали, как известно, создал рейтинговую таблицу, которую использовал для оценки великих художников от 1 до 20 баллов по конкретным категориям, таким как рисунок, техника, композиция и цвет. Вермеер, победитель по рейтингу Дали, получил 20 баллов за все, кроме оригинальности. Мондриан набрал 0 баллов за все, кроме цвета (по этому критерию он получил 1 балл), оригинальности (0,5) и аутентичности (3,5). С этим я бы согласился. Дали поставил довольно приличные оценки себе любимому. Лично я считал его великим рисовальщиком, и мне было полезно узнать, что он судил о коллегах объективно и прямолинейно.
В поисках практичных работ, которые мог бы воплотить в жизнь, я обнаружил, что Шагал на определенных этапах своей карьеры использовал всего несколько пигментов: свинцовые и цинковые белила, берлинскую лазурь, кобальтовую и ультрамариновую синеву, киноварь, красную и желтую охру, неаполитанскую желтую, кадмиевую желтую, виридианскую и изумрудно-зеленую. Если стояла задача нарисовать Шагала того периода, можно было выбирать лишь из этой палитры и точка.
Если хотелось изобразить раннего Пикассо, нужно брать краску для покраски дома, а когда приходится копировать Дали, краску нужно наносить так тонко, чтобы под ней была видна текстура холста.
Именно таким вещам нужно было научиться мне, молодому мошеннику, – вовсе не абстрактным философским рассуждениям какого-нибудь критика или эксперта.
Я многого понахватался, работая на Карла, но такому ученичеству не позавидуешь. В Джоне Мерканте я нашел образец для подражания – он по-дружески рад был научить меня тому, что знал сам. Он был примерно на десять лет старше и олицетворял все то, к чему я стремился: стильный, обходительный джентльмен, постоянно разъезжающий по миру. У него я научился вести себя как взрослый, демонстрировать зрелость и лоск, которых у меня раньше и в помине не было. Я скопировал даже его привычку носить мокасины без носков.
В начале 1970-х Палм-Спрингс манил огнями кутежа и славы – на него со всей страны на зимний сезон слетались представители элиты, богатые и утонченные люди. Мы с Джоном тусили в облюбленных «Крысиной стаей» заведениях, например, «У приятеля Джоуи», названного в честь друга Синатры Джо Ханны, или «У Джилли», где никогда не замечалось недостатка в привлекательных женщинах, приезжавших в город позагорать и расслабиться. Иногда в межсезонье, когда было слишком жарко, я ездил с Джоном в Беверли-Хиллз, где он занимался бизнесом или проводил время со своей девушкой Эмили, которая мне очень понравилась. Она была международной знаменитостью, среди ее друзей числились даже Джеки Онассис[15] и Ли Радзивилл[16], но она никогда не упоминала об этом и всегда вела себя так, словно я был самым интересным человеком в мире. Я воссиял от гордости, когда услышал, как Джон говорил ей приятные вещи обо мне, называя меня «талантливым малым». От манер и привычек Карла этих людей отделяли несколько световых лет.
Содержание галереи как бизнес – порой одинокое и скучное занятие. Джон обычно сидел в своей галерее совсем один, совершая звонки или убивая время. Я приносил ему на рецензию свои черно-белые литографии или небольшие акварели Шагала и Миро, а также репродукции, послужившие вдохновением. Он сравнивал изображения в книгах с моими произведениями, водя головой туда-сюда, как будто наблюдал за теннисным матчем. По улыбке я понимал, что копия ему нравилась.
Джон уступал мне в технических знаниях о произведениях искусства как таковых, но зато он досконально разбирался в арт-бизнесе. Он мог дать профессиональную оценку качества моих работ, предсказать, как их будут проверять и сколько денег за них можно просить. Он также дал мне ценный совет, который я надолго запомнил, хотя, вероятно, недостаточно четко следовал ему впоследствии.
Он порекомендовал мне осторожно выбирать того, кому я продаю работу, требовать плату вперед и никогда не связываться с галереями, расположенными слишком близко друг к другу.
Горячее всего он настаивал на том, чтобы я держал его подальше от всего, чем занимаюсь. Он не хотел неприятностей.
Палм-Спрингс мне, конечно, нравился, но после разрыва с Карлом я перерос этот городок, мне нужно было найти новых клиентов. Итак, я отправился в Лос-Анджелес и исследовал район между бульварами Робертсон и Ла Сьенега, центр Беверли-Хиллз. Я бродил по улицам, заглядывая в витрины галерей, проверяя, есть ли там работы Шагала, Маркса и Дэвиса. В конце концов я оказался у братьев Кайзер, известных дилеров, владельцев галерей в Беверли-Хиллз, Лас-Вегасе и на Гавайях. Как и Карл, они оказались грубыми, вечно сквернословящими жуликами.
Зайдя в их галерею, я толкнул старую добрую легенду о наивном парне, продающем картины своего деда. Я показал им свою черно-белую копию Шагала – они же, не переставая, перешучивались друг с другом.
– Срань господня, Джерри. Опять дедушкины потроха приволокли, – сказал Ленни.
– Вау, – сказал Джерри. – Молодчик приехал в большой город, чтобы всех нас удивить.
Они оба издевательски рассмеялись:
– Собираешься наколоть нас на миллион?
Я посмеялся вместе с ними, но их слова действительно задели меня за живое. После еще пары раундов банальных оскорблений они внимательно осмотрели литографию.
Выглядели они заинтригованными, но сдаваться не желали и объявили, что проконсультируются с другим искусствоведом. В те дни, до появления сотовых телефонов, если нужно было с кем-то связаться, приходилось набирать заведения наугад. Итак, они позвонили в знаменитый Polo Lounge отеля «Беверли Хиллз», где Чарльз Флетчер принимал звонки. Он согласился прийти, и пока мы ждали, Лен и Джерри не нашли ничего получше, чем развлечь меня рассказами о своих женах и похвальбой о подробностях своей интимной жизни с ними и подружками на стороне. Я почти не обращал внимания на всю эту похабщину, потому что нервничал из-за приближающейся встречи с крупным профессионалом. Я практически уверился, что если он разглядит фальшивку, меня просто начнут бить.
Когда 20 минут спустя появился Чарльз, я сразу выдохнул с облегчением. Вместо надуманной мною в панике худшей версии братьев Кайзеров эксперт оказался веселым красивым британцем лет 40 с небольшим, излучающим оптимизм и дружелюбие. Он поднес картину Шагала к свету, проверил наличие водяного знака – слабого полупрозрачного рисунка, который производители наносят на бумагу для обозначения подлинности, затем посмотрел на нее с помощью лупы и жизнерадостным тоном объявил:
– Что ж, джентльмены, я думаю, перед нами замечательный Шагал.
У братьев Кайзеров мгновенно загорелись глаза, и они предложили немедленно купить работу за 600 долларов.
Я поторговался для порядка, но они предложили мне наличные на месте, разложив веером стодолларовые купюры, приговаривая: «Зелень у нас есть»
(сценка, как я узнал впоследствии, была их фирменным приемом). Я взял деньги и отдал картину, счастливый скорее тем, что такой парень, как Чарльз, благословил ее. Мы с ним вышли вместе, и, прощаясь, он передал мне визитку со словами:
– Дай мне знать, если у твоего дедушки заваляется что-нибудь еще.
Неделю спустя я встретился с Чарльзом в его офисе на Мелроуз и продал ему несколько гуашей, литографий и рисунок собственного исполнения. Я повторил трюк три или четыре раза, объяснив, что теперь продаю произведения искусства, которые мой дедушка оставил в наследство моим братьям и кузинам. Они все, мол, трудились с восьми до восьми, у них, мол, не было времени ходить по всему городу торговаться с галереями.
В конце концов я принес ему столько работ, что моя легенда потеряла всю достоверность. Он попросил меня признаться во всем и намекнул, что если я автор продаваемого товара, ничего такого в этом нет. Когда я повинился, он совсем не расстроился. Вместо этого, не колеблясь ни секунды, он дал мне заказ на пятьдесят литографий, которые я подготовил на следующей неделе. Настоящий или поддельный, арт-бизнес процветал. На моральную сторону дела всем просто было плевать.
Чарльза забавляли мои зеленые, неотесанные манеры. Он называл меня «необработанным алмазом» и относился ко мне как к настоящему другу. Я считал его истинным джентльменом, восхищался великолепно поставленной речью, обаятельной самопрезентацией, всегда безупречным внешним видом, галстуком-бабочкой. Я воображал себе, что он наверняка был аристократом. Позже я узнал, что его на самом деле звали Натан Хершлаг и что до того, как сменить имя и переехать в Америку, он торговал одеждой. Для меня это не имело никакого значения. Я считал его отличным другом и не променял бы ни на какого герцога или графа.
Мы с Чарльзом тусовались вместе в кафе «Cюисс» или «Мусташ», ходили ужинать в «Фигаро» или «Чейзенс». Куда бы мы ни пошли, люди знали и любили его. Я всегда подшучивал над Чарльзом: обещал, что, когда вырасту, хочу быть таким же, как он. На самом деле, мы были очень разными, но я не кривил душой, я действительно хотел стать таким же беспечным денди. Я не мог до конца осознать, как круто изменилась моя жизнь. Всего пару лет назад парень из маленького городка продавал мебель и ел бутерброды с дешевой колбасой – теперь же я тусовался в Беверли-Хиллз, и такие звезды, как Джек Леммон или Майкл Кейн, радостно махали нам и кричали: «Привет, Чарли!»
Я по-прежнему вел дела с другими дилерами, включая братьев Кайзер, потому что, несмотря на их скверную натуру, они всегда покупали мои работы за наличные. С той секунды, как я переступал порог, они осыпали меня оскорблениями, издевались, задирали и унижали меня. Наконец, однажды я решил, что им будет полезно немного побыть на месте тех, с кем они позволяли себе такой тон, поэтому придумал розыгрыш и повеселился за их счет.
Карандашный рисунок Матисса, на котором изображена обнаженная скульптура греческого бога Гермеса, как известно, находится в Лувре. На рисунке Матисса она изображена спереди: Гермес наклоняется вперед и застегивает сандалию. Я же решил нарисовать его сзади, маленькая личная шутка специально для братьев Кайзеров.
Чтобы доказать, что рисунок настоящий, я задумал подарить им альбом издания Абрамса Матисса, в котором был бы напечатан мой рисунок. Я купил два экземпляра книги и с помощью принтера сделал дома поддельную страницу. На ней был тот же текст, что и в оригинальной книге, но фотографию рисунка Матисса мы заменили моей картинкой.
Лезвием бритвы я аккуратно вырезал из книги настоящую страницу и вклеил свою поддельную. Она превосходно вошла, но выступала буквально на миллиметр от остальных страниц, поэтому я отшлифовал ее, пока размер не стал точным.
Теперь у меня был настоящий альбом Абрамса Матисса с моим рисунком, и я понес ее братьям Кайзер.
Я намеревался только показать им альбом, не хотел оставлять его у них, чтобы они не смогли изучить содержание слишком внимательно. Итак, с помощью Маргариты я превратил свою магазинную книгу в собственность городской библиотеки Онтарио, которую не предполагалось выносить из читального зала, что давало мне повод сразу же забрать ее обратно и не оставлять у Кайзеров. Мы вклеили в нее настоящий читательский билет и кармашек, поставили штамп городской библиотеки Онтарио и печать «Не выносить». Затем я наклеил на корешок наклейку Дьюи[17] и обернул книгу в прозрачный пластик. Точь-в-точь настоящий библиотечный фолиант!
Наконец, как раз перед тем как отправиться к братьям Кайзер, я зашел в книжный магазин «Риццоли» рядом с галереей и в книжный магазин «Брентано» чуть дальше по улице. Я нашел на их полках экземпляры книг о Матиссе и спрятал их среди книг раздела «Садоводство». Теперь, даже если бы братья Кайзер додумались сверить рисунок с оригиналом, на то, чтобы найти настоящую репродукцию, ушли бы недели.
Ну и вот пошел я показать им свой рисунок, убедительно настоял, что ни в коем случае не могу оставить библиотечную книгу, ибо должен вернуть ее в тот же день, чтобы у Маргариты не было неприятностей.
После некоторого торга, который привел к тому, что я ушел, они погнались за мной на улицу и помахали у меня перед носом 4000 долларов наличными. Я притворился, что сдаюсь, вручил им Матисса и проклял их удачу.
Наплел им, как им повезло, что именно в тот день мне понадобились деньги. Про себя я злорадно посмеивался, представляя выражение их лиц, когда они увидят настоящую репродукцию и обнаружат, что я их надул.
Не долго я радовался: в конечном счете последними посмеялись они. Несколько лет спустя я зашел в их галерею на Гавайях и увидел свой рисунок, висящий в витрине. Он продавался за 25 000 долларов и имел сертификат подлинности. На обороте мелким шрифтом в тысячу слов было написано заявление об отказе от ответственности продавца: если рисунок окажется подделкой, то это не их проблема. Нравится нам это или нет – клиент пострадает или я – но дилер всегда смеялся последним.
Глава 6. Печатаем деньги (1977)
Сальвадор Дали был Оригинальным Мыслителем и Выдающимся Художником, мировой величиной, полной драматического таланта и способности привлекать к себе внимание, которыми он умело пользовался, производя незабываемое впечатление, выставляя себя на всеобщее обозрение, обыгрывая внимание публики ради славы и прибыли. В 1940-х годах, проживая в Монтерее, штат Калифорния, Дали устроил знаменитую вечеринку, чтобы собрать деньги для европейских художников, спасавшихся от нацистов. На мероприятии в костюме единорога блистала его жена Гала, кормящая оцелота из бутылочки. Дали, меняющий причудливые головные уборы в форме человеческих лиц, угощал своих гостей рыбными блюдами, поданными в атласных тапочках. Под серебряным банкетным куполом расставили подносы с живыми лягушками, гостям предлагались эротические блюда-афродизиаки. Пресса с восторгом освещала событие, ведь перед камерами засветились кинозвезды – Джеки Куган и Боб Хоуп.
Непревзойденное чувство абсурда, самореклама Дали и легкость, с которой он смешивал высокое искусство и низменные шутки, только добавляли популярности этой привлекательной для массового рынка одиозной фигуре. О Сальвадоре Дали я слышал еще ребенком, о его творчестве я узнал гораздо позже.
Маэстро было прекрасно известно, как к нему относится мировая общественность, и он, не стесняясь, с удовольствием культивировал свой безумный мультяшный образ.
В 1950-х и 1960-х годах он появлялся в телевизионной рекламе шоколадных конфет Lanvin, медикамента Alka-Seltzer и авиакомпании Braniff airlines, где широко размахивал руками и провозглашал: «Обладая чем-то особенным, выставляйте это напоказ!», при этом его глаза выпучивались, а усы дребезжали в воздухе. Он также поучаствовал в телеигре What’s My Line? и популярном ток-шоу The Merv Griffin Show.
В 1976 году на большом юбилейном гала-концерте в музее Гуггенхайма в Нью-Йорке Дали со свойственным ему зрелищным мастерством представил свою новую картину маслом «Гала, созерцающая Средиземное море, которое на расстоянии двадцати метров становится портретом Авраама Линкольна». Никто особенно не удивился – публика ожидала эпатажа от мастера в любой момент. Полотно размером 1,5 на 2,5 метра со странным и замысловатым названием создавалось в номере отеля St. Regis в компании домашнего оцелота и стало одним из самых известных произведений гения. На картине была изображена обнаженная фигура Галы сзади: женщина смотрела на огненное небо и сине-зеленый морской пейзаж, и, как и обещало название, если отойти назад и посмотреть на нее с расстояния двадцати метров, создавалась иллюзия портрета Авраама Линкольна. Работа представляла все излюбленные уловки Дали: незабываемость, зрелищность и причудливость.
Дали вдохновился статьей Scientific American 1973 года, посвященной зрительному восприятию, в которой приводилось исследование количества пикселей, необходимых для создания узнаваемого человеческого лица. Сегодня эта идея довольно заезжена: мы все наблюдаем ее в рекламе, фильмах и приложениях. Тогда Дали произвел фурор новым таинственным эффектом. Авторы статьи использовали в качестве примера изображение Авраама Линкольна с пятидолларовой банкноты, и по этой причине Дали адаптировал именно его для своих собственных целей.
Когда Дали представил свой шедевр публике, он не получил серьезного отклика в мире высокого искусства. Ее посчитали не столь новаторской, как некоторые из его более ранних работ, и не столь трогательной, как другие его фильмы или перформансы. Работу встретили всеобщим пожатием плеч. Помню, я прочитал о премьере в ARTnews и тоже пожал плечами. Максимум прищурился, рассматривая картинку в журнале, и подумал: «Ха, а ведь интересно придумано».
Годом позже Дали выпустил ограниченным тиражом литографированную версию картины. В течение нескольких месяцев «Гала, созерцающая Средиземное море», которую все проигнорировали как полотно маслом, стала самым популярным в истории принтом, получив название «Линкольн глазами Дали». Все в этом произведении служило залогом идеального коммерческого успеха; даже название сформулировали в виде слогана, фирменного знака – Dalivision[18]. Прежде всего причудливая природа оптической иллюзии обещала неискушенной аудитории понимание произведения и восторг от него, при этом вовсе не обязательно было разбираться в искусстве.
И при изначальной цене в сотни долларов именно упрощенные литографии могли себе позволить начинающие коллекционеры – те, кого дилеры называли «профанами».
Права на продажу литографии по всему миру приобрела галерея Center Art Gallery на Гавайях, и благодаря неустанному продвижению и продуманному маркетинговому плану они добились немалого успеха, начав массовый сбыт продукта. Центр продажи произведений искусства тщательно контролировал доступ, распределяя по одной-двум копиям в другие галереи Америки. Первоначально галереи смогли купить это произведение примерно за 750 долларов, что подогрело аппетит на рынке. Мало-помалу Center Art выпускал в продажу дополнительные образцы, цена удваивалась, потом утраивалась, поднявшись, наконец, в геометрической прогрессии. Специально обученные сотрудники Center Art описывали литографии как «инвестиции, которые можно повесить дома на стене» – они как никто знали, что рыночная стоимость гравюр давно уже вдвое, втрое, вчетверо переросла исходную. Наконец, популярность Гавайцев достигла своего апогея, и в галерею хлынул огромный поток недавно разбогатевших и жаждущих западного искусства туристов с материка и даже из Японии.
Интерес к картине в Японии возрос настолько, что в течение года коллекционер из Токио заплатил пару миллионов долларов за оригинальную картину маслом, которая, как мы помним, поначалу не вызвала особого ажиотажа.
Вероятно, это был первый случай в истории, когда ценность оригинального произведения маслом определялась ее литографской подделкой, а не наоборот.
Через несколько месяцев после выхода в свет литографий я зашел в галерею знакомого дилера в Беверли-Хиллз. Я продал ему гуашь Шагала, и пока мы болтали, он показал мне новую картину Dalivision, которую ему только что удалось приобрести в Center Art. Он купил принт за 2000 долларов, продавал за 5000 долларов и очень огорчался тем, что у него был только один такой экземпляр. Он сказал мне: «Попади они мне в руки, я бы и по десять штук в день продавал».
Я услышал все, что нужно. Я понял, что, разобравшись, как делать цветные литографии, я стал бы богатым человеком. Я вышел из галереи и направился прямиком к своему печатнику Рэю. Он и рта открыть не успел, как я выпалил: «Мы должны научиться делать цвет». Ранее мы сами вычислили, как воспроизвести непрерывный тон черно-белых литографий; там нужно было лишь заполнить полутоновые точки, которые наш процессор оставлял по краям изображения. С цветными принтами трудностей возникало намного больше, их создание было сложнее и намного дороже. Мы даже не знали, как подступиться.
Литографию «Линкольн глазами Дали» напечатали с помощью процессора collotype, который позволял получать изображения в чистом цвете и непрерывном тоне. Лишь несколько уникальных мастеров могли выполнить такую трудоемкую задачу на старинных станках в Чикаго, Нью-Йорке и Европе – работали они секретно. При стандартной четырехцветной печати крошечные точки голубого (синего), пурпурного (розового), желтого и черного накладываются друг на друга для имитации палитры из 16 000 цветов. Если посмотреть на изображение, напечатанное таким стандартным способом, невооруженным глазом или под увеличением, можно увидеть цветные точки. Нам нужно было создать ровный цвет изображения без точек. Но как?
На 2,5 сантиметрах газетного принта можно легко увидеть невооруженным глазом до 125 таких точек, в то время на 2,5 см на картинках в глянцевых журналах самого высокого качества было видно 200 точек. Их было не видно невооруженным глазом, но при увеличении они спокойно обнаруживались.
Вот почему дилеры рассматривали литографию через ювелирную лупу, пытаясь различить точки и, следовательно, определить напечатанную подделку.
«Линкольн глазами Дали» мы напечатали на мягкой пористой бумаге Arches art. В отличие от твердой, плотной журнальной бумаги, если на нее пролить чернила, они впитаются и растекутся, как на бумажном полотенце. Мы предположили, что, если удастся напечатать достаточное количество плотно упакованных точек на дюйм, на пористой бумаге чернила будут растекаться и сливаться, создавая иллюзию непрерывного тона между точками.
Мы нашли принтер, который мог напечатать невероятные 500 точек на дюйм, но даже этого количества оказалось недостаточно. Бумага пошла пятнами, и с помощью лупы все еще просматривались размытые точки. Это был провал. В качестве утешения хозяин принтера посоветовал нам компанию в Канаде, которая утверждала, что они могут печатать 900 точек на дюйм, используя передовые компьютерные технологии. Через несколько дней мы с Рэем уже летели самолетом в Торонто. Подозреваю, что Рэю, семейному парню с солидным бизнесом, нравилось для разнообразия заниматься чем-то захватывающим и незаконным. Мы остановились в отеле «Четыре сезона» и перед встречей пообедали в Си-Эн Тауэр, наблюдая за пролетающими рядом самолетами и обсуждая наши планы.
Первая же экскурсия по типографии потрясла нас до основания. Печать, которой занимался Рэй, представляла собой ручную работу, скорее искусство, чем науку.
Но эти ребята оборудовали комнату суперкомпьютерами, их ультрасовременные машины творили настоящие чудеса. Сейчас такие трюки, как копирование и вставка изображений, удаление зданий с фотографии и замена их голубым небом, на раз-два выполняет любой школьник, но тогда эти канадцы на годы предвосхитили стандарты своего ремесла. Сориентирую читателей: дело происходило во времена, когда Pong считался продвинутой видеоигрой, в Microsoft трудился один сотрудник, а самым популярным компьютером был Tandy с четырьмя килобайтами памяти. Сегодня объем памяти вашего мобильного телефона буквально в шестнадцать миллионов раз превосходит рекорд того года.
Выйдя из здания, пораженный Рэй воскликнул:
– Вау, это чертовски невероятно!
Я понимал меньше него, но меня тоже трясло как минимум от вида моего воодушевленного друга. На обратном пути я начал думать, что воспроизведение вожделенной литографии приобретает более реальные очертания, и я решил пойти ва-банк, вложив каждый до последнего накопленного цента, чтобы совершить это волшебство.
Вернувшись в Лос-Анджелес, я купил настоящую литографию Дали и взял напрокат камеру Hasselblad, лучшую в мире. Мы сделали красивые, четкие снимки моего «Видения Дали» и отправили пленку в Торонто, попросив превратить пленку в четыре экрана для печати с разрешением 900 точек на дюйм – по одному для каждого цвета, через которые будут выдавливаться чернила для создания нашего собственного Dalivision.
Когда экраны наконец прибыли, Рэй позвонил мне и сказал только:
– Они здесь.
Я все бросил, пошел в McManus&Morgan, крупнейший магазин канцтоваров, и забрал всю бумагу Arches, которая у них оказалась. При цене в 4 доллара за лист, думаю, я оставил у них более 4000 долларов. Затем я пошел к Рэю и его брату, которые уже с нетерпением дожидались меня. Они впустили меня, заперли дверь и опустили жалюзи. Работали мы в задней комнате.
Братья были добропорядочными гражданами, но им нравилась интрига происходящего. В сердце каждого из нас зрело зерно любви к запретному.
С помощью наших печатных экранов, полученных с суперкомпьютеров в Торонто, мы выполняли в задней комнате привычную работу, для нас она была стара как мир. Древний пресс Miehle, которым мы пользовались, надежная рабочая лошадка, одновременно обрабатывал только один цвет. Для получения каждого нового цвета нам приходилось тщательно выравнивать отпечатки и проводить тестовые прогоны, чтобы убедиться, что они правильно накладываются друг на друга. В ходе экспериментов сита с микроскопической перфорацией засорялись. Приходилось постоянно останавливаться и чистить их. В общем и целом между попытками мы потратили впустую огромное количество времени, усилий и, возможно, 40 % бумаги. После нескольких часов проб, ошибок и разочарований мы наконец решили, что у нас что-то получилось. Рассматривая результат через лупу, я чувствовал себя Картером, открывающим гробницу царя Тутанхамона. Я всмотрелся в объектив и был поражен, не обнаружив никаких точек.
– Черт возьми, – сказал я. – Мы сделали это!
Я обнял Рэя. Даже у этого не особо эмоционального парня в глазах стояли слезы.
От переполняющей нас радости мы решили ковать железо, пока горячо, и печатали всю ночь, пока у нас не закончилась бумага. К утру у нас было около 600 копий. Глаза отказывались видеть – я был изумлен, но совершенно счастлив.
При этом лично моя работа только начиналась. На реальном полотне «Видения Дали» обнаженное тело Галы было изображено в мельчайших деталях, как барельеф, а в правом нижнем углу была выгравирована женщина, высунувшая язык. На гравюре присутствовали борозды, приподнятые ровно настолько, чтобы их можно было ощутить кончиками пальцев. Принесете «Видение Дали» дилеру, и первое что он сделает – это проведет пальцами по поверхности, чтобы проверить их наличие.