Томас Карлейль
Этика жизни
XVII. Я уважаю людей двух категорий и только двух. Во-первых, трудящегося работника, созданными из земли орудиями покоряющего землю, превращая ее в собственность человека. Достойна уважения грубая, сведенная, мозолистая рука, в которой, тем не менее, есть нечто царственно-величественное, потому что она держит скипетр нашей планеты. Почтенным нахожу я грубое, загорелое лицо работника с бесхитростным умом, потому что это лицо человека, живущего так, как человек должен жить. Да, я тебя еще больше уважаю за грубость твою, именно потому, что нам приходится и пожалеть, а не только любить тебя! Тяжело обремененный брат! Из-за нас так гнулась спина твоя, из-за нас твои прямые члены так изуродованы. Ты был нашим рекрутом, тебе выпал жребий, и в то время, как ты за нас воевал, ты сделался калекой. И в тебе заключался созданный Богом образ, но ему не суждено было развернуться. Труд крепкой пеленою окутал тебя и лишил тело твое и душу твою свободы. И все же продолжай работать, трудись! Ты исполняешь долг свой, хотя бы другие его и не исполняли, ты трудишься ради необходимого, ради насущного хлеба.
Другого человека уважаю я еще гораздо больше – того, который трудится ради необходимого душе человеческой, не ради хлеба насущного. И он исполняет свой долг, стремясь к внутренней гармонии и содействуя ей словом и делом. Всего выше стоит такой человек, когда его внешние и внутренние стремления составляют одно, когда мы можем назвать его художником. Не простым рабочим, а воодушевленным мыслителем, небом созданными орудиями завоевывающим небо! Если бедный скромный труженик работает, чтобы добыть нам пищу, то разве одаренный умом и гением человек не должен трудиться в свою очередь для него, чтобы дать ему свет, руководство, свободу и бессмертие! Этих двух людей на различных ступенях их развития уважаю я глубоко. Все другое – лишь дым и прах. И дуновенья ветра достаточно, чтобы его не стало. Но несказанно трогательным нахожу я соединение этих двух типов в одном лице, когда тот, кто наружно должен трудиться для удовлетворения самых низменных человеческих потребностей, внутренне работает для самых высоких из них. Я не знаю ничего в мире выше святого, обрабатывающего землю, если такой человек в наше время еще может встретиться. Такой человек вернет тебя к временам Назарета. Сияние неба поднимется перед тобой из глубочайших недр земли подобно свету, блестящему во мгле.
XVIII. Не за тяжелый труд жалею я бедняка. Все мы должны либо трудиться, либо красть (каким бы названием мы не прикрывали своей кражи), что гораздо хуже. Ни один честно трудящийся человек не находит, что его задача – одно лишь препровождение времени. Бедняк голоден, ему хочется пить, но и для него найдутся пища и питье; он тяжко обременен и устал, но небо посылает ему сон, и даже сон глубокий. В его закоптелой избе на него нисходит благодатный отдых, сновидения пестрой чередой проносятся перед ним. Но я жалею его за то, что светильник духа его угасает, что ни один луч небесного или хоть земного знания не доходит до него, и лишь в густой мгле, как два призрака, живут страх да дерзость.
Неужели в то время, когда тело так сильно, душа должна быть ослеплена, искалечена, погружена в оцепенение? Неужели и это также дар Божий, уделенный человеку еще на небе, и которому не суждено было на свете развиться? Что человек должен умереть в неведении, хотя он был одарен способностью к познанию, – это я называю трагедий, хотя бы явление это и повторялось до двадцати раз в минуту, как оно и выходит по известным вычислениям. Та жалкая частичка знания, которой добилось соединенное человечество, среди целого моря неведения должна была бы сделаться достоянием всех людей.
XIX. Разве сильная правая рука, прилежная и ловкая, недостойна названия «скипетр нашей планеты»? Кто может работать, тот прирожденный король. Тот в тесной связи с природой, властелин, повелитель вещей и в своей сфере жрец и царь природы. Кто не может работать, тот лишь присваивает себе царское достоинство, в каком бы он наряде не выступал, он прирожденный раб всех вещей. Человек, чти свое ремесло!
XX. Современный эпос нужно назвать не «Оружие и человек», а «Орудие и человек». Что такое наши орудия, начиная с молотка и лота и кончая пером, если не оружие, которым мы боремся с безрассудством и с глупостью. Которым мы сокрушаем не своих же собратьев, а нашего непримиримого врага, заставляющего всехнас страдать, – это отныне единственная законная война.
XXI. Что касается отдельного человека, то его борьба с духом противоречия, живущим и внутри, и вне его, продолжается непрестанно. Мы говорим про злой дух, который можно назвать и слабым, и жалким духом, живущим и в других, и в нас самих. Его движение вперед, как и всякая ходьба – по определению физиков – продолжительное падение.
XXII. Жизнь никогда не была для людей веселым праздником. Во все времена тяжелая доля миллионов бессловесных людей, рожденных для тяжких трудов, была искалечена страданиями, несправедливостью, тяжким бременем, неминуемым и подчас навязанным произволом. Не забава, а горькая работа наносила раны и мышцам, и сердцу.
XXIII. Никогда жизнь человеческая не была тем, что люди называют «счастливой». Никогда. И не может этого быть. Беспрестанно предавались люди мечтаниям о рае, о какой-нибудь земле преизобилия, где в ручьях течет вино, к деревьям привешена колбаса да жаркое. То был лишь сон, неисполнимый сон.
Страдания, противоречия и заблуждения поселились надолго, а быть может, и навсегда на нашей земле. Разве труд – не удел человека? И какая работа в настоящее время бывает радостна и не сопряжена со страданием? Труд и забота являются перерывом в состоянии покоя и комфорта, неразумно представляющимся людям как счастье. И тем не менее без работы никакой отдых, никакой комфорт не были бы даже мыслимы.
Таким образом, зло или то, что мы называем злом, должно существовать вечно, пока жив человек. Зло, в самом широком смысле, какое мы можем ему прописать, является тем темным, запутанным материалом, из коего свободная воля человека должна построить здание порядка и добра. Вечно должна боль понукать нас к работе, и только в свободном стремлении к деятельности мы можем добиться счастья.
XXIV. Нет, творчество не может даваться легко. Юпитер испытывает сильную боль и чувствует, как огнем охвачена голова его, из которой силится выйти вооруженная Афина Паллада. Что касается фабрикации, то это, конечно, дело иного рода. И оно может быть легким или трудным, в зависимости от точки зрения. Но и тут наблюдается общая истина, что ценность производства состоит в прямой зависимости от степени труда, потраченного на него.
XXV. Так было с самого начала, так оно и останется до конца. Поколение за поколением принимает форму тела и выходит на свет Божий из темной ночи со своей небесной миссией. Всю силу и весь огонь, скрытый в каждом из нас, берет себе жизнь. Один отдает все свои силы промышленности, другой знанию, третий погибает в борьбе с братом-человеком, и тогда его, посланца неба, отзывают обратно. Его земная оболочка отпадает и превращается в прах. Как неистово гремящая, неистово открывающая огонь небесная артиллерия, гремит и пылает таинственный род людской, появляясь длинным рядом отдельных, быстро следующих друг за другом возвышенных личностей из неизведанной глубины. Подобно созданной Богом огнедышащей толпе духов, мы, вынырнув из моря вечности, бурно проносимся над удивленной землей и снова погружаемся в вечность. Горные хребты мы сравниваем с землей на пути своем, и высушиваем моря. Может ли земля, мертвая земля – призрак – противостоять духам, одаренным жизнью, духам действительно сущим? Самый твердый алмаз носит на себе след наших шагов, и последний арьергард наших полчищ найдет следы первого авангарда. Но откуда мы? О, Боже, куда мы? Ум не знает этого. Вера не знает. Одно лишь известно: что через тайны проходит человечество от Бога к Богу.
XXVI. Известное «рыцарство труда», известная благородная гуманность и практическая божественность труда может быть осуществлена еще в этом мире.
Но почему же не сейчас? Почему мы возносим молитвы к небу, вместо того, чтобы самим приняться за дело? Надо начинать в настоящее время, если хотим, чтобы в будущем что-нибудь удалось. Ты, пророчествующий, верующий, начни же сам исполнять свое пророчество. Протяни руку, прося Божьим именем. Знай, что слово «невозможно» там, где приказывают Истина, Милосердие и вечный голос природы, должно быть вычеркнуто из словаря мужественного человека. Что, если все ответят тебе «невозможно» и шумною толпой бросятся в другую сторону, и ты останешься один? Тогда настанет твой час, тогда наступит возможность для тебя. Тогда очередь за тобой. Тогда примись за дело и ни у кого не спрашивай совета, слушайся лишь себя да Бога. Брат, в тебе заключена возможность создать многое, возможность написать историю героической жизни на скрижалях вечного неба.
XXVII. Человек рожден, чтобы бороться. И всего лучше, пожалуй, можно его определить как прирожденного борца. Жизнь его – сражение и марш под предводительством истинного Полководца. Человеку вечно приходится бороться, то с необходимостью, бесплодием, нуждой, болотистыми пространствами, непроходимыми лесами, нечесанным льном или хлопчатой бумагой, с ослеплением бедных его современников. Обманчивые видения проносятся перед взором моего бедного собрата и заставляют его предъявлять ко мне требования не подобающие ему. Всякая борьба сводится к столкновению сил, из которых каждая считает себя сильнее (иными словами, считает, что правда на ее стороне), сводится к столкновению прав. Во время борьбы преходящая часть бойца рассыпается в прах после достаточного числа поражений, и лишь когда этот процесс закончен, тогда выступает наружу Вечное, Истинное, Правильное.
Теперь мы можем заметить, как при этих обстоятельствах поступит благородный, благочестивый рыцарь, и как выкажет себя неблагородный, забывший Бога вандал. Победа – цель обоих. Но глубоко в сердце благородного человека ясно начертано, что он одержит в конце концов победу. Это также верно, как то, что сотворил его Бог и Божья справедливость. И она одна, будь она даже совершенно невидима при всех предприятиях и во всех боях, должна ее одержать.
XXVIII. Поле битвы тоже бывает велико. Если правильно взглянуть на дело, то это своего рода квинтэссенция труда. Труда до крайности сконцентрированного – значение нескольких лет, собранное в один единственный час. И тут ты должен быть силен, и силен не одними лишь мышцами, если хочешь одержать победу. Тут тебе придется еще быть сильным сердцем и благородным душой. Ты не должен бояться ни страдания, ни смерти. Ты не должен любить ни покоя, ни жизни. Во гневе должен ты не забывать милосердия и справедливости. Ты должен быть рыцарем, а не диким индейцем, если ты хочешь, чтобы победа была за тобой! Это закон всякой борьбы: как против ослепленных людей, так и борьбы с нечесанным льном и с чем бы иным не приходилось бороться человеку на веку своем.
XXIX. Чем бы человек ни занимался, его работа будет тогда лишь хороша, если он знает, когда нужно остановиться. Иной человек напрасно изнемогает от беспокойства, он не может приобрести надлежащей сноровки – это не мастер своего дела, а лишь несчастный кропатель, не знающий, когда он готов. Абсолютное совершенство недостижимо. Ни одному плотнику не удавалось получить математически правильный угол, и тем не менее все плотники знают, когда угол готов, и не теряют времени над дальнейшим исправлением его, не стараются сделать угол слишком правильным. Кто слишком старается, тот также болен духом, как тот, кто вовсе не старается. Ловкий человек, здоровый духом, прилагает ко всякому делу ровно столько стараний, сколько оно заслуживает, и потом без угрызений совести оставляет работу в покое.
XXX. Разве мы не вправе сказать и тут, как везде: довольно, если каждый день приносит с собой свою собственную муку! Наша задача не в том, чтоб преобразовать всю будущность. Достаточно, если мы преобразуем лишь небольшую часть ее в соответствии с уже известными правилами. Быть может, каждый из нас, если отнесется достаточно серьезно к своей задаче, сумеет узнать, какая часть общей работы приходится на его долю. Пусть он свою работу делает от всего сердца и не останавливается. Общий исход работы зависит, как это и было всегда, от разума более высокого, нежели ум человека.
XXXI. Повторим слова бедного француза, сказанные им членам Конвента: «Je demande l’arrestation des coquins et des laches». Но только не на час, а на всю жизнь. Арестовать всех мошенников и трусов – задача нелегкая, и немало пройдет времени, пока всех их целиком или хоть частью удастся переловить. Но если хоть один попадется вам, арестуйте его, Бога ради. Все хоть одним меньше останется на свободе.
XXXII. Если ты сталкиваешься с ложью – истребляй ее. Ложь для того только и существует, чтобы ее истребляли. Неправда искренно ждет и требует того, чтобы ее преследовали. Но проверь себя хорошенько, чтобы знать, в каком духе ты так поступаешь. Не из ненависти, не из себялюбивой, торопливой горячности, а с чистым сердцем, со священным рвением. Мягко, почти сострадательно должен ты уничтожать зло. Не правда ли, ведь ты не хочешь уличенную тобою ложь заменить другой, неправду заменить несправедливостью, исходящей от тебя и подающей повод к новой неправде? Тогда конец был бы хуже начала.
XXXIII. Каждый может и должен быть настоящими человеком: т. е. быть чем-то высоким, быть творцом великих дел, все равно как один желудь мог бы покрыть всю землю дубами! Каждый может что-нибудь сделать. Только бы он честно трудился, а исход можно со спокойным сердцем предоставить высшей Силе.
XXXIV. Во всяком случае, тот, кто хочет честно трудиться, должен глубоко веровать. Кто на каждом шагу ждет одобрения света, кто не может обойтись без сочувствия толпы и собственное убеждение приноравливает к мнению людей, тот жалкий слуга внешности – какую работу ни дайте ему, он всякую плохо исполнит. Всякий такой человек ежедневно содействует общему падению. Всякая работа, исполненная таким образом, с точки зрения внешнего блеска, только злит людей и порождает новые беды.
XXXV. Послушание – наш общий долг и наше назначение. Кто не может покориться и сгибаться, тот будет сломлен. Мы должны вовремя освоиться с мыслью, что в сем мире хотенье равно нулю по сравнению с долгом и составляет лишь небольшую дробь того, что случается на деле.
XXXVI. Самое неприятное чувство – это чувство собственного бессилия, или, как говорит Мильтон: быть слабым – вот настоящее несчастье. И все же сила ни в чем ином не может себя проявить, как лишь в счастливо доведенной до конца работе. Что за разница между колеблющейся способностью и твердым, лишенным сомнений исполнением плана! Известное смутно выраженное самосознание живет в нас и только дела наши могут отчетливо и решительно показать нам нас самих.
Наши дела – зеркало, в коем дух впервые видит свои очертания. Отсюда и неразумность невозможного требования: «Познай самого себя», если не перевести его словами: «Познай, что ты способен сделать все хоть отчасти возможное».
XXXVII. Человек, которому хотелось бы работать и который не находит себе дела – самое грустное зрелище, доставляемое нам неравномерным распределением счастья на земле.
XXXVIII. Во всех детских играх, даже при своевольной ломке и порче вещей, видно стремление к творчеству. Мальчик чувствует, что он рожден быть человеком, что его призвание – труд. Ему нельзя сделать лучшего подарка, как дать орудие в руки. Будь то нож или ружье, средство строить или разрушать – и то и другое – работа, и ведет к изменению вещей. Играми, требующими ловкости и силы, мальчик, состязаясь с другими, учится совместной деятельности, мирной или воинственной, готовится быть правителем либо управляемым.
