The French Revolution: A History – Томас Карлейль

Когда-то в детстве я очень любила «Маленькую принцессу». Там юные леди в пансионе мисс Минчин учили историю по Карлейлю. Благодаря им я узнала о принцессе де Ламбаль раньше, чем о Дантоне. После того, как упоминание «Французской революции» Карлейля попалось мне в «Повести о двух городах»

Я, между прочим, льстил себя надеждой, что эта книга поможет широкому кругу читателей составить себе картину внешней стороны того страшного времени; что же касается до внутреннего его понимания, то после удивительной книги господина Карлейля вряд ли кто может надеяться сказать в этой области новое слово.я решила, что надо ознакомиться лично. Меня ожидали почти шестьсот страниц мелкого шрифта в две колонки.Процентов на пятьдесят эти шестьсот страниц занимали частные истории исторически значимых лиц. В принципе, показывать исторические события через отдельных людей – прекрасный прием. Правда, сразу добавляет художественности, особенно когда автор демонстрирует свое субъективное отношение к историческим личностям, как здесь.Отдельные процентов двадцать пять можно смело отвести под параллели с античной мифологией и цветистые авторские метафоры. Самая впечатляющая, пожалуй, – сравнение истории с кактусом, который зацветает на один день раз в сто лет. Смысл сравнения в том, что история состоит из длительных периодов, каждый из которых подготавливает какое-то одно яркое событие, а потом стремительно вырождается. Например, французская монархия существовала, согласно этой метафоре, только ради эпохи Короля-Солнца и Мольера.Следующее по значимости место можно отвести религиозному морализаторству. Причем, автор, будучи англичанином, с равным рвением нападает и на монархистов-католиков, и на безбожников-революционеров. Кстати, забавно, что у автора «революционный» и «анархический» – почти синонимы. После «Французской революции» Кропоткина особенно странными воспринимаются формулировки вроде «анархический Конвент» или «анархическое правление Робеспьера». Наконец, каких-нибудь процентов пять-десять все же посвящены общим историческим событиям и каким-никаким причинно-следственным связям между ними. Хотя казнь Шарлотты Корде все равно выписана подробнее и с большим интересом, чем всякие декреты, секции, крестьянские восстания…В целом, это оказалась куда более художественная и увлекательная книга о Великой французской революции, чем роман господина Диккенса, но я не представляю, как бедная Сара Кру по ней училась.

Теперь, читатель, пришло время нам расстаться. Утомительным было наше совместное путешествие, и не без неприятностей, но оно закончено. Для меня ты был как бы любимой тенью, бестелесным или еще не воплощенным духом брата. А я для тебя был только голосом. И однако, наши взаимные отношения были в некотором роде священны, верь мне! Ибо каким бы пустым звуком ни сделалось все священное, но, когда голос человека говорит с человеком, разве он для тебя не живой источник, из которого истекает и будет истекать все священное? Человек по природе своей может быть определен как «воплощенное слово». Не делает мне чести, если я сказал тебе какую-нибудь ложь; но и тебе следовало понимать меня верно. Прощай.

Любопытная книга. Можно сказать авторский взгляд на события Французской революции, о которых достаточно подробно рассказывается. В отличии от классических исторических трудов здесь нет ссылок на исторические документы, труды других историков и т.п., только рассказ автора, местами не совсем точный. Мне это чем-то напомнило творения Радзинского. Периодически рассказ прерывают отступления, выражающие авторские отступления, выражающие его философские взгляды.

Учитывая время написания этого труда, рискну предположить, что одной из целей автора было рассказать к чему может привести негибкость в социально-классовых отношениях.

Не могу сказать, что книга не понравилась, и я зря потратил много времени, но от оценки я воздержусь.

Со слезами на глазах расстаюсь с Карлейлем. Слезами не грусти и не радости – облегчения. Я его добила. И ведь не то чтобы он был плох, напротив, кое-где вообще так прекрасен. Я давно не видела англичан, пишущих с таким пылом, такой страстью, даже в художественной литературе, что же говорить об «исторической» в понимании того времени, когда была написана «Великая французская революция».Промучилась с этой книгой так долго, что, честно говоря, понятия бы не имела, о чем в начале речь шла, если бы о событиях нельзя было где-то еще прочитать. Карлейль пишет так, что голова идет кругом от воодушевления, метафор и прочего высокого штиля. От субъективности. Впрочем, не будь субъективности, вряд ли бы так впечатляюще были бы выписаны отдельные эпизоды.В первый раз меня ударило по голове во время военных действий, герцога Брауншвейгского и Дюмурье, Вальми и всего тому подобного. Это при том, что военные эпизоды мне традиционно тяжело даются. А тут – понесло, вместе с кавалерией и Карлейлем, чье перо не поспевает за мыслью, как язык Демулена не поспевал за его мозгом. Затем было тягучее, трагичное голосование за казнь Людовика, где каждое слово как будто густыми чернилами медленно ударялось о бумагу и оставляло темные пятна. Если кому-то хочется осознать, какую силу может иметь многократно повторенное на сотню ладов 'La mort!', вдруг из слов перешедшее в осязаемую реальность, – вам сюда. Этому эпизоду вторит и смерть Марии-Антуанетты, но уже как далекое эхо. Убийство Марата по традиции опять же выглядит ярким эпизодом на фоне всего происходящего вокруг – можно забыть Конвенты, и Ассамблеи, разъезды короля туда и разъезды короля сюда, декрет такой и закон такой, а про Шарлотту Корде как-то забыть не получается. Здесь тоже не получилось, да и за время ее предсмертной поездки в тележке Карлейль успел спеть мощную осанну знаменитой гражданке из рода Корнеля. То же самое с Дантоном – любил Карлейль Дантона, что уж там, как мало кого из своих исторических подопечных любил. Сцену казни, конечно, можно описать фразой «Здравствуй, дорогой Дантон! Ну и ты, Камиль, тоже заходи». В любом случае лучше, чем хорошо, но тщетно скрываемое облегчение от гильотинирования зеленолицего.К слову, зеленолицему от Карлейля досталось просто неприлично много оплеух по простреленной челюсти. Меня передергивает, конечно, от идеи Верховного существа и сопутствующего ей праздника, а также небесно-голубой обновки по случаю, но, право слово, мистер Карлейль, называть главу о Верховном существе «Мумбо-юмбо»?Понятно, я под конец ворчать уже начала. Карлейль так радуется Термидору… Ну мало ли, многие бы порадовались, может мы тоже бы порадовались, если бы потом не было Директории и Наполеона.