Том Пиккирилли
Мёртвое
Глава 6
Кэтлин Донливи, которую обычно звали Кэти (за исключением старых ирландцев с Семьдесят третьей улицы, верящих в мощь ее фамилии и обращавшихся к ней «мисс Донли-и-и-иви») снова посмотрела в зеркало заднего вида. На ее глазах черная петля дороги резво убегала назад – и, кажется, забирала с собой все обрывки поэм, страницы из «Дела Айзека Омута в вопросах и ответах», ее незаконченную работу по истории Филиппин, бабушкины очки… и, конечно же, Тима с ребенком.
– Что случилось? – поинтересовалась у нее Лиза.
– Ничего, – ответила Кэти.
– У тебя снова такой взгляд, будто тебе жизнь не мила.
– Просто стоит отъехать от города, как я будто на другую планету попадаю. У нас же все было – и карта с тремя цветными маркерами, с точками-стрелочками, и чертов компас… Как получилось, что мы сбились с пути?
– Чтобы карта хоть как-то помогла, нужно иметь точку отсчета. Последние полчаса я не видела ни номера шоссе, ни уличного знака, ни указателя километра. И мы не так уж далеки от истины. Мы уже рядом – нужно только найти подходящие проселочные дороги. Не беспокойся об этом.
– Да я и не беспокоюсь.
Она не лгала. Двенадцать недель прошло после ее выписки из больницы; не раз и не два она чувствовала себя на грани возвращения в злополучный корпус Д, но последние дни выдались хорошими. Наконец-то, благодаря Лизе, она пришла в движение – пусть все это и напоминало маниакальный эпизод, у нее хотя бы появились направление и цель. Прошло так много времени с тех пор, как они у нее были. С каждой милей пути она чувствовала себя все более неуверенно, но чуть менее подавленно.
– Итак, – сказала Лиза, – мы где-то между Венесуэлой и Гренландией.
– Уже какие-то ориентиры, – пробурчала Кэти.
Сворачивая и разворачивая карту с разноцветными стрелками и точками, открывая и закрывая ее, словно играя на аккордеоне, Лиза в конце концов зашвырнула ее на заднее сиденье.
– Ладно, я признаю, что не могу понять эту чертову штуку, но мы уже близко, это как пить дать. Этот «остров» – на самом деле просто шматок леса, отрезанный от остальной чащи четырьмя реками.
– Сразу четырьмя? Как такое возможно?
– Думаешь, я знаю? – Лиза бросила взгляд через пассажирское окно в чистую тьму: луна ничего не освещала, видимость была нулевая. – Еще нет восьми часов, а на улице – хоть глаз выколи. Тебе не кажется, что ты слишком быстро едешь?
– Нет.
– А мне вот – кажется.
Кэти гнала лишь потому, что все еще надеялась сбежать от всего, что наступало ей на пятки. И, строго говоря, даже теперешних завышенных скоростей не хватало.
– Всего-то сорок пять в час.
– «Всего-то сорок пять» в этих краях могут пустить нас под откос или расшибить о дерево в лепешку.
– Ладно. Я сбавлю.
– Пойми, я же в курсе, что ты в восторге от встречи с парнем из твоих самых смелых литературных фантазий. Взять у него интервью, безусловно, будет веселее, чем копаться в книжной пыли в поисках забытых фактов из истории Филиппин.
Лизе нравилось попадать в ритм и бегать по одной и той же дорожке снова и снова. Она получала лютое удовольствие от того, что не училась в колледже, обеспечена работой и положением в мире, и ей нравилось тыкать Кэти носом в самые очевидные глупости, на которые та сама себя обрекла.
– Много людей защитило диссертации по его случаю – было бы интересно узнать, что он об этом думает. – Если он вообще что-то скажет или сможет объяснить ей после всего того, что выпало на его долю. – Кстати, я так и не поняла – это он сам тебе нравится или его покойный отец?..
Кэти и сама не смогла бы твердо ответить на этот вопрос, хотя кое-какие догадки у нее имелись. Всякий раз, когда она думала о том, что делает, ей хотелось сильно ударить себя по голове ладонью; она сама не могла поверить в реальность происходящего. Что же такое заставило ее недавно купить компас и развернуть все стрелки жизни в кардинально ином направлении? Полтора года назад она была обычной студенткой колледжа, проходящей второй год обучения, – со своей квартирой, подработкой в университете и живущим с ней парнем Тимоти. Есть ли в наше время имя более пасторальное, чем Тимоти? Фрэнк, Томас или Джозеф – наверняка какие-нибудь прохвосты; над «Джоном» витает чересчур тяжкое библейское наследие… «Тимоти» же звучит так же безобидно, как, скажем, «яблоко».
Может, его пристрастие к кокаину и не было делом безобидным, но в былые времена оно ни на что не влияло. Это через нее – особу, наметившую план комфортного будущего в качестве домохозяйки среднего класса и, может быть, колумнистки местной газетенки, пишущей о своих детях, собаках, ценах на минивэны и капризах родительского комитета, – внезапно прошла трещина, первым же делом уничтожившая их с Тимом ребенка.
Она опустила окно, чтобы глотнуть воздуха, пока Лиза возилась с проигрывателем компакт-дисков и вставляла что-то с привкусом диско. Тяжелый бас зазвучал из динамиков, равномерно наполняя машину.
– Ты это серьезно? От индастриала – к «Лихорадке субботнего вечера»?
– В последнее время мои музыкальные вкусы изменились.
– И я даже знаю, кто именно их изменил.
Лиза усмехнулась, но, как обычно, когда они говорили о Роберте Вейкли, спрятала за этим серьезное выражение лица, выдающее гораздо больше, чем она могла бы признать.
– Тихо ты.
Дорожная карта шелохнулась на заднем сиденье, словно пытаясь раскрыться снова. Лиза потянулась назад, схватила ее и положила себе на колени, в свете приборной панели пытаясь отыскать зеленую, оранжевую и синюю метки, оставленные на ней.
Ребенок появился и пропал всего за два месяца в прошлом году, оставив за собой шлейф любви и ненависти, с каковыми она никогда раньше не сталкивалась. Вскоре за этим последовала ночь криков и швыряния в стену посуды – испытание, переросшее из глупой пощечины в спровоцированный кокаином боксерский поединок с Тимоти, который и привел ее в больницу. В последующие недели, когда ей вправили челюсть и она с Тимоти прошла столь необходимую реабилитацию от наркозависимости, стало понятно: он перенес потерю ребенка куда тяжелее, чем она.
– Так-так… Может, свернем вот здесь? – спросила Лиза. Широкий изгиб дороги вдруг открыл впереди ведущую в строго противоположные стороны развилку, ни один «рукав» которой не казался особо заезженным. С освещением здесь были явные проблемы.
– Ну давай.
– Не соглашайся так быстро. Я выбрала методом тыка.
– Ну и зачем?
– Хотела услышать твое мнение.
– Я поеду направо.
– Нет, – воспротивилась Лиза, разглаживая карту на коленях – все еще со следами синяков от жестких деревянных половиц в квартире Боба. – Давай-ка езжай прямо.
– Как скажешь.
Кэти хорошо запомнила тот взгляд карих, отдающих в еле заметную голубизну глаз матери, которым та ее наградила, едва дочь объявилась на пороге дома с чемоданом и целой шеренгой стежков на челюсти. Стерпеть сокрушительное разочарование в нем оказалось даже труднее, чем смириться с выкидышем (Лиза до сих пор втайне считала, что имел место домашний аборт).
Тимоти вылечился, нашел новую работу, которая ему нравилась, и начал ходить на консультации в заведение, управляемое бывшими наркоманами – парнями, которые ездили на «харлеях», носили дреды и не прибегали к эвфемизмам, как большинство терапевтов. Кэти долго питала маленькую надежду, что они с ним снова сойдутся; сначала они выздоровеют сами, а затем, возможно, и друг друга излечат. Он воздерживался от кокаина и текилы, но время от времени пиво возвращало ему прежний образ мышления; наркоман есть наркоман. И пусть парни на «харлеях» продолжали трясти своими покрытыми шрамами кулаками перед его лицом, ничто не могло заставить его измениться глубоко внутри, самому по себе; и так вышло, что, прежде чем Тим успел снова разрушить свою жизнь, его «Мазда» разбилась о тягач с прицепом, везущим несколько тонн картошки. Оба водителя разогнались в три утра на пустой трассе до шестидесяти миль в час, что по определению не сулило обоим ничего хорошего.
– Вот снова ты так смотришь, – заметила Лиза.
– Да как – «так»?
– Я иногда отрываюсь от карты, смотрю на тебя – и совершенно не узнаю. Будто передо мной кто-то абсолютно незнакомый.
– Ого. Звучит интригующе. Может, попробуешь описать эту даму?
– Брови высоко на лбу, губы настолько сжаты, что опускают рот вниз, изменяя угол челюсти, и при этом тебе еще и удается немного щуриться. Из-за этого ты выглядишь как наемная убийца на работе.
Кэти выдохнула и попыталась расслабить лицевые мышцы.
– Ладно. Слушай, мне просто слегка не по себе от этой нашей авантюры. Я не хочу, чтобы Джейкоб подумал, будто я – сумасшедшая фанатка. И я знаю, что могу создать и для тебя проблемы.
– Скажем так, я не слишком беспокоюсь о том, что Бобби может подумать обо мне в данный момент.
– Пожалуйста, не говори так. Я не хочу создавать проблемы для вас двоих.
– Ничего ты мне не создашь. Да и потом, что самое худшее Джейкоб может сделать с нами? Не пустить нас в дом? Ну и хрен с ним.
– Или впустить, – пробормотала Кэти, опасаясь про себя, что настоящая причина, по которой ей потребовался человек с непростой судьбой, чьи выдумки кое-как скрашивали ее тягостное пребывание в больнице, среди людей, верящих, что мыльные оперы – это съемки реальных семейных драм, проста и звучит как что-то в духе суровых постулатов Камю: один ужас всегда притягивается к другому. Все должно иметь смысл, это факт; но был ли такой смысл достаточно осмысленным сам по себе?
Кто знает, что это будет за ночь, если они когда-нибудь доберутся до нужного места?
– Симпатичный, говоришь?.. – пробормотала она.
Лиза качнулась на бок и оперлась на спинку сиденья, гадая, правы ли были врачи, что так скоро выпустили ее лучшую подругу из корпуса Д. Лиза не знала, помогает ли она Кэти пережить что-то или просто подготавливает ее к еще большему падению. Боже, пусть все будет хорошо. Она посмотрела на оранжевые и синие стрелки – и, кажется, поняла, куда они направляются.
– Эй, следи за дорогой и притормози. Думаю, мы почти у цели.
Глава 7
Мрак нависал над замковыми камнями и металлической отделкой крыши. Бездонная чернота окутала окрестности смоляной паутиной. Флюгер судорожно скрипнул. Тусклый свет, исходящий от дома, растворялся в тенях чащи, словно шутя с соседскими детьми.
Джейкоб не смог снова найти фонарь, и путь по подъездной дорожке стал для него настоящим испытанием – он спотыкался через раз. Голова до сих пор гудела, из глаз текло что-то вязкое, не очень-то похожее на слезы, придавая ночи зловещий синий блеск. Каким-то чудом луна давала ему достаточно света, чтобы разглядеть подходы к входной двери. Измученный борьбой, все еще сражаясь за то, чтобы не пустить их внутрь и в то же время удержать в себе, он хотел только спать.
Если бы только они позволили ему.
Фронтоны израненными глазами вглядывались в землю, зримое совершенство ярких витражей в эркерах будто взывало к тому, чтобы он насобирал камней и все их перебил – из почтения к еще большей хрупкости, за каждого из погибших.
Однажды он уже разбивал их, эти стекла – деревянным мечом, который он метнул в свою сестру как раз в тот момент, когда она собиралась вонзить свои клыки в жилистую шею Джозефа. Папа к тому времени был уже «мертв», его посадили на кол в четверти мили отсюда; мама спаслась, спрятавшись в кустах. Брата, неподвижно сидящего в инвалидной коляске и ожидающего на крыльце, это совершенно не заботило, он всегда был сердитым и скучающим. Джозеф сидел, листая литературный журнал, страницы рвались у него в руках; время от времени он поднимал глаза с нескрываемым презрением и разочарованием и гнал от себя мух, норовящих усесться ему на потную спину. Конечно, Рейчел пыталась и до него добраться.
Она уродилась хитрой бестией, настоящей мастерицей партизанской войны. Рейчел – идеальный суккуб, меняющий свои параметры по мере необходимости; нечто, достойное отдельной статьи в иллюстрированной энциклопедии их отца «Демоны и чудовища: гид по дьявольщине». Рейчел могла превратиться в кого угодно – достаточно лишь немного румян, чуть-чуть помады; все нечеловеческое могло стать прекрасным в ее руках, в ее лице.
Папа, ее партнер в этих приключениях, сын Ваала, раб Молоха, пожирателя детей, наслаждался безумным бегом по лесу и писал и переписывал их приключения по мере того, как они их разыгрывали. Мать стала Белоснежкой на войне, Гвиневрой, вдруг обращенной в святость, Джульеттой на балконе – единственной женщиной в мире Джейкоба, которая дала бы ему защитить себя.
Итак, Носферейчел вырывается из леса, бежит к крыльцу, чтобы победить Джозефа; это ошибка, и всем это известно. Их отец качает головой и усмехается, потому что Рейчел слишком нетерпелива, а Джейкоб, хотя и сам нетерпелив, всегда умудряется ее переиграть.
Мама и папа теперь оба сидят на пне, наблюдая, как битва затихает после стольких часов на солнце. Вырванные страницы из литературного журнала валяются вокруг, ветер треплет их. Совершенный, как герой древнегреческого мифа, Джозеф окидывает всех своих родственников насмешливо-презрительным взором. Сегодня выдалась долгая игра, но ему совершенно все равно, кто выиграет, а кто нет, – все равно он инвалид. Семья убеждала его присоединиться к ним и подыграть, но их бесконечные покровительственные привычки унижают его. Он – Мальтийский Сокол, золотой идол Паго-Паго, главный приз и домашняя база. Он не может умереть.
Джейкоб легко подмечал «переломные» для Рейчел моменты – чувствовал, когда ее нервы напряжены до предела, видел, как тревога, словно бесцеремонные парни из старой школы, заключает ее в медвежьи объятия. Выползая из кустов, он заранее понимал – ему не догнать ее, не схватить; шаг у шестнадцатилетней бестии длиннее, чем у него. Если он не выложится по полной, она выиграет, и ее победный смех будет еще долго отдаваться в его ушах.
Клыки оставляют мягкие белые вмятины на нижней губе. Она заправила свой плащ за пояс, чтобы он не мешал ей двигаться. В лучшем случае у него есть секунд пять, прежде чем она оторвется от него. Он движется по встречному курсу, нервно хихикая.
– Ты не уйдешь, ведьма! – кричит он. – Свежий кол для тебя наточен! – Это – цитата из одного из самых ранних отцовских рассказов, одного из его любимых – об охотнике на колдунов Макнеллисе из провинции Ариовань, но Рейчел играет на полную катушку и не тратит на подобную ерунду дыхание. Осталось четыре секунды, и она так мощно стартует с места, что, даже если бы он кинулся ей наперерез, – был бы попросту сбит с ног. За ней бы не заржавело: Рейчел, если надо, и кулаком вмажет, и пнет; сделает все, что потребуется, ради победы. Если Джейкоб уронит меч, она сможет убить его – хоть прежде сестра даже и не пыталась, сегодня в изгибе ее напомаженных губ просматривается нечто гротескное, по-настоящему дикое. Две секунды – и он понимает, что уже потерял ее; победа над зубастой нечистью теперь наверняка достанется Джозефу, и он будет насмехаться над ним, словно король-триумфатор на рубиновом троне.
– Нет! – кричит Джейкоб негодующе. Странствующий рыцарь, несмотря на все свои человеческие слабости, не может проиграть этаким демонам! На бегу он отводит руку назад и замахивается мечом в сторону, как раз в тот момент, когда Рейчел запрыгивает на первую ступеньку крыльца. Деревянный меч взлетает бумерангом, описывая отвратительную дугу к ее голове. Он представляет, как ее мозги вытекают из ушей; плащ развевается на ветру, ее груди вздымаются от прерывистого дыхания в объятиях Джозефа. Джейкоб кричит, силясь вспомнить момент. На мгновение ему кажется, что так все и произошло, – но фокус зрения расплывается, и вот он уже видит себя (или кого-то, кто кажется ему собой) стоящим внутри дома и глядящим в окно.
Рейчел настигает Джозефа, и он замечает крутящийся деревянный снаряд у нее над плечом лишь тогда, когда она уже припадает к его горлу и ее змеиный язык делает выпад. В его глазах – испуг, вызванный то ли этим сестринским маневром, то ли моим брошенным мечом, но на губах – некое подобие улыбки. Мощными руками он поднимает ее и усаживает себе на колени – как раз в тот момент, когда деревяшка задевает ее ухо по касательной и влепляется в эркерный витраж, расколачивая его вдребезги.
Его мать и отец, подошедшие к нему, слишком ошеломлены, чтобы что-то сказать. Он изучает их лица, замечая некоторое разочарование – не слишком сильное, впрочем. Каждый из них анализирует свою собственную часть большего целого, чересчур поглощенный собой, чтобы что-то предпринять, – и не заботясь ни о чем, кроме того, как эта новая химия между ними вписывается в гораздо более грандиозные, более личные схемы.
Рейчел отталкивается от груди брата, встает с победоносно воздетыми руками и ухмыляется Джейкобу – слепо и бездумно, как голодная акула. Папа смеется безудержным смехом, переходящим в девичье хихиканье, и звук этот настолько чуждый, что Джейкоб вздрагивает. Тяжелые осколки стекла дождем осыпаются с подоконника, усеивают клумбу.
Мама дергает сетчатую дверь, придерживает ее, чтобы брат мог вкатиться внутрь, и просит его помочь сложить в сушилку белье. Осколки блестят на полу, но всем будто бы наплевать, что едва ли имеет смысл. Папа дружески взъерошивает волосы Джейкоба и идет возиться в гараже. Рейчел медленно выпутывается из плаща, ее собранная в хвост шевелюра подметает воздух; обнимает брата – то ли ненавидя, то ли прощая. Его дыхание сбивается, все они покидают его, исчезая, пока он размышляет об этом убийстве, которое практически совершил, – видя, как ее череп треснул и мозги брызнули на колени Джозефа.
Он отводит глаза, минуя столовую; ветерок из новой дыры, проделанной в доме, нашептывает банальные слова раскаяния. Отмахиваясь от него, он поднимается к себе в комнату и ложится на кровать. Чувство вины не давит на слезные железы, как обычно, а оседает где-то на языке. Краем глаза все еще видно, как что-то мерцает, ярко-белое с алыми прожилками – будто кровь стекает по шпаклеванной стене.
Меня не накажут?..
Измученный борьбой, все еще сражаясь за то, чтобы не пустить их внутрь и в то же время удержать в себе, он хотел только спать.
Если бы только они позволили ему.
Джейкоб, спотыкаясь, направился к дому, встав прямо на том месте у крыльца, где его брат когда-то спас Рейчел от деревянного меча. В таких событиях прошлого крылась сила, способная утянуть назад, в самый омут. Что-то маленькое, но живое возле его ноги переползло через ступеньку. На Джейкоба уставилась черепаха. Он поднес руку к панцирю, поскреб его, словно бы ожидая, что рептилия замурлычет, и попытался вспомнить, кто же в итоге поднял меч с ковра, заменил стекло – и что потом произошло.
Он вытащил из кармана ключ от входной двери и не удивился, что он до сих пор подходит идеально. После стольких лет сдачи дома в аренду другим авторам – уважаемым соратникам отца, которые отдавали должное этому человеку, сдирая подчистую сюжеты и выполняя второсортную работу над квазисиквелами, – ни один из них даже не поцарапал дверную ручку. Изнутри дохнуло легкой затхлостью, когда дубовая дверь тихо скользнула в сторону. Он больше чувствовал, чем видел, что ни один из постояльцев-литераторов не нарушил приличия своей волей – ни один предмет мебели не был сдвинут, ничего не взято и ничто не оставлено. Все те же скатерти на столах, стулья и напольные часы – в прежней незыблемой неприкосновенности. По соображениям эстетическим, атмосферным или, быть может, даже практическим в доме была соблюдена заповедь: «Не тревожь».
Почти все жильцы продолжали здесь работу над своими относительно популярными романами, хотя ни один из них не задержался больше чем на несколько месяцев; Стоунтроу пустовал уже почти год. Их издательские успехи были фактом, который не упустил из виду ни один книжный обозреватель, «даром Омута». Обозревателям нравилось напускать драму – мол, атмосфера гиблого места сгубила Айзека и его семейство, но другие все еще могут здесь преуспеть.
Джейкоб закрыл за собой дверь и немного поблуждал по эбеновым склепам комнат, надеясь найти какую-нибудь причину в этом лабиринте истории и памяти. Он ускорил шаг, направляясь к лестнице, больше не думая о том, чтобы спуститься в подвал и включить там свет, не заботясь теперь о человеческих страхах и слабостях.
– Бет? – прошептал он. – Бет, ты мне нужна.
И он, конечно, знал, где ее найдет. В том самом месте, где она всегда жила, таясь за залежами его зимней одежды.
Этажом выше. В его спальне.
В шкафу.
