Том Пиккирилли
Академия мрака
Особенно неуместным оказалось то, что мать-алкоголичка до сих пор хранила альбомы с вырезками первых попыток Джоди писать от руки и считать, с наклеенными повсюду золотыми звездочками и смайликами. Калебу доводилось листать эти альбомы – даже самый мелкий детсадовский шрифт в них казался идеальным. Каждый школьный проект был безупречен: пищеварительный тракт нарисован в точном масштабе, как и лимбическая система, карты погоды подробнее, чем у Мэри Гриссом, все такое до безумия тщательное и дотошное, и так – из года в год. Много ли известно миру пятилетних девочек, не допускающих в прописях ни единой ошибки?
Теперь, на последнем семестре их выпускного курса, Джоди еще больше погрузилась в учебу. А между ними ведь так много недомолвок и недосказанности. Чем дальше в лес, тем только больше. Дантист прописал Джоди такую странную штуку из пластика, чтобы вставлять в рот по ночам, – уж слишком сильно девушка скрежетала зубами во сне. По-научному эта хворь звалась бруксизмом. Скрежет не давал Калебу толком высыпаться, да и днем, бывало, чертовски отвлекал. Но Джоди уже даже не воспринимала звук, производимый челюстями, на слух – настолько он стал частью ее самой.
Ее высокий средний балл, охапка рекомендательных писем, хорошие отношения с преподавателями, исследовательская работа, озаглавленная «Шизофрения как стимул и средство выражения расовой памяти, первобытного страха и рептильного мозга»… Калеб мало что из этого понимал. Однажды Джоди пустилась в очень подробные объяснения, но кончилось это тем, что они с Калебом переспали. Так вышло даже лучше.
Десять минут десятого.
Калеб грудью навалился на подоконник, наблюдая за настоящим, покуда оно еще не стало прошлым. В следующем году Джоди должна была поступить в медицинскую школу, и как бы ни обещала, что это не повлияет на их отношения, взгляд девушки выдавал всю без утайки правду. Сказочке конец. Оставалось лишь надеяться, что с его стороны ложь звучала не столь вопиющим образом, – хотя Калеб подозревал, что с притворством у него дела обстоят еще хуже.
Телефон в конце коридора продолжал звонить, и парень задумался, поднимет ли кто-то трубку. Радиатор щелкнул, выключаясь. Примерно на сороковом гудке до Калеба дошло, что звонит его собственный телефон.
Калеб вытащил свой ключ и помчался по коридору, почти уверенный, что тот, кто так долго висел на линии, вероятно, подождет еще минуту. Поскользнувшись на мокром кафельном полу, парень едва не вписался головой в стену, но добрался-таки до комнаты, вогнал ключ в замочную скважину и повернул ручку. Кому он так сильно понадобился?
Дверь подалась гораздо охотнее, чем ожидалось, ручка выскользнула из потной ладони, и инерция занесла Калеба в комнату слишком уж быстро. Запнувшись о коврик, парень с трудом удержал равновесие, но чуть не упал, когда спинка стула, за которую он ухватился, выскочила из-под руки. Господь Всемогущий, так упадешь – и костей не соберешь! Стопка книг, громоздившаяся на стуле, рассыпалась по полу, а стоявшая на ней бутылка пива разбилась вдребезги.
– Черт. – Калеб выхватил телефон из подставки. – Алло? – Он принялся осторожно сгребать осколки в кучку краем стопы. – Эй, есть кто на проводе? Только трубку прямо сейчас не бросайте, лады? Я тут! Я слушаю!
Ни гудков, ни треска помех из-за плохого соединения.
Один лишь мертвый эфир – столь стылый, что из трубки чуть ли не холодом веяло.
– Алло?..
Пустота. Тишина. И так – еще пять ударов сердца. Восемь ударов… десять… строго говоря, не было причины считать их, но Калеб считал. Ни намека на свист дыхания на другом конце провода, ни шума машин или любых других фоновых звуков, на что-либо указывающих, не было слышно. Никакого намека на человечность – и именно поэтому Калеб до сих пор не положил трубку. Ведь нечто по ту сторону телефона так долго ждало ответа.
Когда Калеб еще сильнее прильнул к трубке, ему показалось, что он почувствовал чье-то присутствие. Нечто гораздо большее, чем он сам, пыталось втянуть его внутрь. Калебу не хватило духа сказать в трубку что-то еще – тяжелая тишина была такой всепроникающей, что казалось, будто у него в руке нет телефона, нет даже уха, внемлющего звукам.
Семнадцать, девятнадцать, двадцать пять ударов сердца… продолжать ждать ответа было бессмысленно, да только холодный пот потек вдоль хребта, по подмышкам бежали мурашки. Нет, это не чей-то ошибочный дозвон. Кто-то отчаянно желал, чтобы Калеб взял эту проклятую трубку. Но кто, черт его дери, и смысл ему сейчас играть в молчанку?
Наконец, когда Калеб открыл рот, чтобы произнести что-то – он понятия не имел, что именно, – звук, похожий на хруст ломающегося льда, резанул по уху.
Сминающийся пластик? Кто-то жует? Звук перешел в монотонное гудение, за ним последовал пронзительный визг – не то далекий смех, не то какая-то странная сирена, а может, последний вскрик забиваемой свиньи или помехи на линии; так или иначе, Калеб вздрогнул и отдернул трубку от уха, успев уловить что-то вроде резкого прерывистого кашля, сухого, точно осенние листья, дробными крупинками гречи высыпавшегося из динамика.
Калеб держал телефон в паре сантиметров от уха. Слабый и далекий голос что-то неразборчиво прошелестел.
– Есть… там кто-нибудь?
В груди шевельнулось что-то чешуйчатое, беспокойное.
– Эй! – почти крикнул Калеб. – Ну же, не молчите. Я слушаю!
Еще один странный всхлип – чуть более четкий, но все еще не отчетливый, все еще настолько далекий, что кончики ушей зачесались, когда Калеб напрягся, тщась разобрать и опознать этот звук. Язык прилип к небу, отказываясь выдавать новые слова.
«Призраки желали его смерти».
– Кто это? – шепотом спросил Калеб, думая о том, что дверь в комнату открылась слишком уж легко, и сознавая, что кто-то еще успел побывать в ней и ушел, не заперев.
Калеб швырнул телефон через все помещение. Трубка грянула о стену там, где сквозь тонкий слой персиковой краски проступали пятна крови.
3
Ему пришлось рискнуть и спуститься в подвал библиотеки при свете дня.
Не то чтобы кто-нибудь мог заметить, а если бы и заметил – кому какое дело, что какой-то парень прячется за завесой ветвей, чтобы проскользнуть в заляпанное грязью окно со сломанной защелкой? Что он собирался там красть – собрание сочинений Джордж Элиот? «Цветы зла»? Первое издание «Мертвого отца» Дональда Бартелми или его же «Белоснежку»? Едва ли кто-то сильно пекся о пыльном имуществе книгохранилища.
Да и потом, как-то раз в прошлом году, около четырех утра (стоял конец марта) Калеб проснулся от странного пыхтения и еще каких-то подозрительных звуков за окном (второго этажа), подошел туда, раздвинул шторы (снова снилась сестра, ее заляпанные кровью руки) и завопил, взвившись в воздух на добрую треть метра, – глазам его предстала млечно-бледная задница, ясно сияющая в лунном свете, все сто пятьдесят килограммов веса Лягухи Фреда, изображающего Человека-паука на стене (на самом деле, весьма проворно для парня его комплекции). Лягуха, встав на цыпочки на карниз и вцепившись в выемки между кирпичами, смахивал на скалолаза, только вдобавок был вымазан чем-то скользким и поблескивающим – может быть, детским маслом, или вазелином, или кленовым сиропом, или даже медом; как оказалось, эта туша взбиралась по стене, увитой густым плющом, для того, чтобы вернуться в запертое общежитие, – девчонка, у которой Фред остался на ночь, его прогнала, так как обещанный секс ей не перепал, а вот громкий храп заснувшего Лягухи она терпеть не захотела.
Пытаясь разбудить Фреда, девчонка натерла его разогревающей интимной смазкой.
Вот это уже по-настоящему странная фигня. Но даже полуголый Лягуха Фред, вися на стене посреди ночи, умудрился не наделать шуму. Значит, и у Калеба были все шансы остаться незамеченным.
И все-таки ему не нравилась идея лезть в подвал поутру. Плечи от нервного напряжения будто ярмом стянуло, воображение распалилось не на шутку. Снова пришла на ум сестра, а это никогда не было хорошим знаком. Уставившись на свои руки, Калеб все-таки продолжил идти. Едва уловимое, но сильное чувство страха кольнуло в живот, когда парень вышел из общежития и пересек широкую лужайку за зданием. Холодный февральский воздух омыл лицо.
Калеб не мог взять в толк, когда успел закрутить роман с мертвой незнакомкой и куда это новое увлечение могло завести. Чем больше парень надеялся облечь обстоятельства в слова, тем болезненнее становились мысли. Когда сам начинаешь подмечать такое – значит, дела, без шуток, плохи. Калеб всегда старался быть осторожным и не перегибать палку, когда дело касалось вопросов о некоторых семейных предрасположенностях. Жил ли он с этим? С потаенной нуждой в один прекрасный день залезть в полную ванну с чем-нибудь острым в руке?
Шагая по тропинке под неспокойным, напоминающим разодранную белую марлю небом, Калеб думал: «Таких, как я, запирают в палатах с мягкими стенами».
Через какое-то время мысль развилась:
«Да, но вся беда в том, что нас не держат там вечно. Нас всегда выпускают».
Знай Джоди больше о теме его диссертации, она бы завалила терминологией: навязчивый невроз пространственных табу, биполярность «тревога-истерия», стрессовый энурез, либидинозный катексис[5] кастрата… или еще чего похуже.
Она бы сделала Калеба главной темой одной из своих статей по патопсихологии. Взяла бы интервью, записав разговор на диктофон, заставила бы смотреть на чернильные кляксы, по форме напоминающие задницы девочек-подростков. Потом Калеба показали бы на местном утреннем шоу, ну а впоследствии Джоди возила бы парня по стране в клетке, вырядившись в цилиндр и помахивая хлыстом, а детишки кидали бы ему, лежащему на охапке сена, нечищеный арахис…
Нет, все-таки Калеб зашел слишком далеко, чтобы бросить. Диссертация переросла в книгу, а книга обрела собственную причудливо-загробную жизнь. Та затхлая комната, спрятанная в извилистых темных недрах подвальных туннелей библиотечного хранилища, стала частью Калеба, и та девушка – тоже.
Ветер подул сильнее, и парень поглубже засунул руки в карманы, сжимая клочья рваной подкладки со сложенными заметками и бумажками. Часы на башне пробили один раз.
Половина десятого.
Сильвия Кэмпбелл умерла в возрасте восемнадцати лет.
Убита шесть недель назад во время зимних каникул, в комнате Калеба, под окном, куда переставила кровать – вероятно, чтобы волны жара от радиатора не мешали спать. Сам Калеб ничуть не возражал против того, чтобы горячий воздух обдувал ночь напролет, но по какой-то причине оставил кровать на том же месте, куда ее сдвинула девушка.
«И кто же?..»
Удобства ради, университет оставил открытыми на полный рабочий день только два общежития – этого вполне хватало, чтобы разместить четыре сотни студентов, посещавших зимние курсы, которые проходили в течение пяти промежуточных недель между осенним и весенним семестрами. Калеб подумывал о том, чтобы отчислиться или сменить общежитие – ну или просто выкинуть какой-нибудь фортель в пику миру. Парень съехал и сложил свои пожитки в кладовку, задаваясь вопросом, вернется ли когда-нибудь за ними.
За четыре года Калебу ни разу не доставалось одной и той же комнаты дважды. Ему это даже нравилось – так в жизни были хоть какие-то перемены, – но в последний семестр парня не стали переселять. Не по его желанию – просто новую комнату назначить не удосужились. Все свелось к тому, что на время зимних каникул в его комнате поживет кто-то еще. Ничего хорошего… но, по сути, плевать. Не стоит беспокойства.
«Зачем же столько лжи?»
За день до Сочельника, примерно через час после своего последнего экзамена, Калеб поцеловал Джоди на прощание и ушел, сказав, что останется на каникулы у школьного друга в Монтане. Ни в Монтане, ни где-либо еще школьных друзей у Калеба не было, но он не хотел, чтобы девушка его жалела, и еще сильнее не хотел провести целый месяц с ее семейкой. Калеб уехал с мыслью побродить по стране в стиле Джека Керуака, может, найти себе непыльное дельце и не нарваться в процессе на какого-нибудь маньяка. Парню казалось, что он все еще переполнен подростковым энтузиазмом и стремлениями, оставшимися от бурного пубертата, превозмочь которые, похоже, уже никогда не получится.
Путешествуя автостопом по автомагистралям между штатами, Калеб узнал, что даже водители грузовиков в наше время неохотно подбирают попутчиков. Он их не винил. В конце концов Калеб взял напрокат старую «Мазду» и пронесся мимо всех мест, которые, по его мнению, могли показаться интересными. Умудрился застрять на Западном побережье аж на две недели, хотя планировал посетить Новую Англию. «Мазда» сломалась в Аризоне, и парень оказался на заднем сиденье пикапа с примерно пятнадцатью индейцами навахо. Высадила его эта ватага в городке под названием Синева – местечке, от края до края насчитывавшем метров пятьдесят. Калеб с трудом понимал, как кривая вывела его в такую глушь.
