Тодд Роуз
Чужие решения. Послать или прогнуться

– Всем привет! Вот и я!

«Ох, блин, – подумал я. – Он идет».

В сад вплыл Эмброуз – ужасный Эмброуз, чье полное имя заканчивалось римской III, чьи манеры воплощали все худшие стереотипы о Лиге плюща. Этот парень был не просто богат и образован; он знал это и делал все, чтобы и другие тоже это знали. На нем был сшитый на заказ темно-синий костюм с накрахмаленным белым платком в кармане и его обычный галстук-бабочка.

Очень скоро Эмброуз стучал коктейльной вилочкой по своему фужеру, чтобы привлечь всеобщее внимание.

– Привет всем! – радостно объявил он. – Вы только попробуйте это! Это редкое вино с винодельни моих друзей в Сономе. Рекомендую взять чистые бокалы^[68].

Эмброуз подождал, пока все подчинятся. Затем эффектным жестом он налил несколько унций принесенного с собой рубинового вина в каждый бокал.

– Не пейте, – проинструктировал он. – Просто покачайте в бокале и посмотрите на потеки. И понюхайте.

Я прилежно послушался.

– Теперь сделайте глоток и погоняйте его во рту, прежде чем проглотить, – продолжал наш гид.

– М-м-м, – протянул кто-то, глядя в глаза Эмброузу. – Восхитительно!

Я сделал глоток и посмотрел на остальных: все одобрительно кивали. Я не мог поверить. На вкус вино было как уксус.

Что-то случилось с моим вкусом? Я подумал, что, возможно, заболеваю простудой, и это повлияло на мои вкусовые рецепторы. Или, может, у меня не настолько утонченный вкус, чтобы оценить то, к чему нужно привыкнуть?

В этот момент прибыла одна из наших профессоров – я назову ее доктор Смит. Мы все занимались у нее статистикой. Мы знали, что она истинная ценительница вина, потому что она давала нам задание определить самый недооцененный винный регион Франции, используя статистический метод под названием множественная регрессия. (Оказалось, что это Лангедок, если вдруг вам интересно.) Мне стало интересно ее мнение об этом вине.

– О, доктор Смит! Прошу, присоединяйтесь к нам! – воскликнул Эмброуз, наливая ей немного вина. – Я принес кое-что особенное.

Доктор Смит попробовала и тут же выплюнула все на траву.

– Это вино с дефектом пробки, – отрезала она.

(Дефект пробки появляется из-за химического соединения, известного сомелье как 2,3,6-трихлоранизол или ТХА, из-за которого вино приобретает неприятный запах в диапазоне от мокрой псины до грязной уборной^[69].) Я подавил улыбку.

Ясно, что мои приятели студенты либо были нечувствительны к запаху и вкусу, либо просто попали под влияние Эмброуза. Но пока доктор Смит не сказала правду, все вели себя так, будто Эмброуз точно знал, о чем говорил.

Мы часто следуем за людьми, которых считаем более сведущими. Действительно, мы не склонны верить в «конец света», если слышим это от шестиклассника, однако если эти слова произносит врач или ученый, они становятся значительно весомее^[70]. Если синоптик, квалифицированный метеоролог, говорит, что днем в вашем районе с вероятностью 75 % ожидается гроза, выходя из дома, вы возьмете с собой плащ.

Но это по-прежнему не объясняет Эмброуза, который никогда не говорил нам, что является экспертом; мы просто решили, что он много знает о вине. Если богатый, образованный Эмброуз вплывает в вашу компанию со своим идеальным маникюром и галстуком-бабочкой и ваше окружение относится к нему с вниманием и уважением, вы с такой же вероятностью воспримете его как эксперта, даже если он им не является^[71].

Почему мы это делаем? Оказывается, что компетентность очень сложно распознать. Так что мы полагаемся на то, что ассоциируется с компетентностью – в случае Эмброуза мы купились на его шикарную одежду и произношение, поставленное в закрытой школе. Под чарами того, что ученые называют «искажение престижа», мы принимаем всего лишь сигналы о престиже, такие как богатство, занимаемая должность, красота, одежда и имущество, за показатели истинной компетентности (и неважно, что они по большей части не связаны друг с другом)^[72]. Так мы можем решить стать постоянным клиентом Goop только потому, что стремимся походить на Гвинет Пэлтроу.

Особенно сильно мы обманываемся видимыми символами авторитета. В одном исследовании 1984 г. молодой человек делал вид, что ищет мелочь для парковочного автомата, а второй мужчина, постарше, подходил к прохожим и просил их помочь юноше, дав ему десять центов. Сначала старший мужчина был одет как бездомный, затем как успешный бизнесмен и наконец как пожарный. 45 % объектов послушались бездомного, 50 % послушались бизнесмена и 82 % послушались пожарного^[73].

Подобно нашему естественному стремлению следовать за толпой, это почтение к видимому престижу и авторитету имеет глубокие корни. В самом деле, простой титул может легко заманить нас в искажение престижа. В 1966 г. команда исследователей проверяла эту теорию: незнакомый «врач» по телефону инструктировал медсестер давать «явно избыточную дозу» несанкционированного препарата. Ошеломительные 95 % медсестер подчинились, наглядно продемонстрировав огромную власть мнимого авторитета и звания медика, даже когда это звание не подтверждено^[74].

Дальше хуже. Мы так плохо определяем подлинную компетентность, что даже полагаемся на людей, демонстрирующих уверенность в себе. Когда человек кажется уверенным, его вид наводит на мысль, что он знает что-то, чего не знаем мы^[75]. В Нью-Йорке середины XIX в. элегантно одетый мошенник Сэмюэль Томпсон обманывал своих жертв, притворяясь, что знает их. Втеревшись к ним в доверие, он просил одолжить ему денег или часы, после чего исчезал. Репортер газеты «Нью-Йорк Геральд» назвал Томпсона «уверенным мужчиной» и прозвище прижилось^[76]. Уверенность и иллюзии являются и всегда являлись удобными компаньонами.

К счастью, как только мы получаем необходимые факты (т. е. вино с дефектом пробки, луковица тюльпана не стоит 50 тыс. долларов), большинство каскадов склонны к самокоррекции. Но это не всегда правда. Когда мы эмоционально вкладываемся в результат, и особенно если на кону стоит наша репутация, рамки смещаются. Подобно Чарльзу Маккею, мы можем не хотеть видеть правду и поэтому всеми силами избегаем смотреть ей в глаза. Этот капкан легко запустить, а вот вырваться очень сложно.

ПУТЕШЕСТВИЕ В ЛАПУТУ

В 1996 г. профессор физики из Нью-Йоркского университета Алан Д. Сокал опубликовал академическую статью под названием «Нарушая границы: к трансформативной герменевтике квантовой гравитации» в постмодернистском журнале Social Text. Основываясь на представленной ниже аннотации от автора, догадайтесь, о чем была статья.

Моя цель состоит в том, чтобы продвинуть еще на шаг вперед все эти глубокие исследования, учитывая последние достижения квантовой гравитации: зарождающегося направления физики, в котором квантовая механика Гейзенберга и общая теория относительности Эйнштейна одновременно и объединяются, и отменяют друг друга. Как мы увидим, в квантовой гравитации пространственно-временное многообразие перестает существовать в качестве физической объективной реальности; геометрия становится реляционной и контекстуальной; а фундаментальные категории предшествующей науки – и среди них само существование – становятся проблемными и относительными. Эта концептуальная революция несет в себе, как я постараюсь показать, многообещающие задатки по содержанию будущей науки, которая станет одновременно постмодернистской и освободительной^[77].

Если вы думаете, что все это просто невразумительная академическая чепуха, то вы стопроцентно правы. Профессор Сокал накачал свою статью профессиональной лексикой и отправил ее в культурологический журнал, где полдюжины редакторов проверили, одобрили и опубликовали ее как серьезный кусок научной работы в специальном выпуске, посвященном науке.

Затем Сокал признался, что все это было мистификацией. Он просто взял на себя труд обратить внимание на академическое книгоиздание, продемонстрировав, как много академиков поощряют за то, что они звучат как жители Лапуты, летающего острова в «Путешествиях Гулливера», сатире, написанной Джонатаном Свифтом в 1726 г. Узколобые теоретики и академики, живущие на Лапуте, целыми днями занимаются бесполезными, непрактичными исследованиями. Конечно, над ними смеются, потому что они совершенно оторваны от реальности.

Как Свифт, Сокал выдумал много нелепостей, обильно приправив свое эссе модными деконструктивистскими словечками, такими как неопределенно-истинностный, контргегемонистский и эпистемологический. «Я построил статью вокруг глупейших цитат виднейших представителей академической науки о математике и физике и сочинил рассуждение, которое хвалило их и объединяло, – рассказал он “Нью-Йорк Таймс”. – Все это было очень легко осуществить, потому что мое рассуждение не было обязано уважать какие-либо стандарты очевидности или логики»^[78].

Высмеивая туманную многословность, распространенную в культурологических и литературных журналах, Сокал также язвил над сознательным использованием сложных терминов и понятий, характеризующих все виды конкурирующих академических групп. В самом деле, это веяние часто достигает таких высот, что даже их коллегам по научным дисциплинам становится невозможно понять, что авторы хотели сказать на самом деле.

Ответ от главного редактора Social Text был довольно резким. «[Доктор Сокал] называет нас эпистемическими релятивистами, – пишет Стенли Ароновиц, соучредитель журнала и профессор Нью-Йоркского университета. – Мы не такие. Он все неправильно понял. Одна из причин, по которой он все неправильно понял, в том, что он не начитанный и недостаточно образован»^[79]. «Публикация моей статьи в Social Text подтверждает, что интеллектуальное высокомерие Теории – постмодернистская теория литературы – дошло до своей логической крайности, – возражал Сокал. – Не удивительно, что они не потрудились проконсультироваться с физиком». В их мире, добавлял он, «невразумительность становится достоинством; аллюзии, метафоры и игра слов заменяют факты и логику. Моя собственная статья, можно сказать, чрезвычайно скромный пример этого устоявшегося жанра»^[80].

Умственные профессии, такие как академическая наука, юриспруденция и медицина, особенно подвержены подобным репутационным каскадам.

Когда репутация превыше всего, голоса тех, кто находится на вершине профессиональной горы, звучат громче – и не обязательно благодаря обоснованности их доводов, а потому, что мы ожидаем, что они знают, о чем говорят^[81]. Подавляющее большинство других профессионалов соглашаются с ними с целью сохранения своих карьер.

Например, возьмите тонзиллэктомию, когда-то популярную хирургическую процедуру. В отсутствие научного обоснования или результатов это медицинское веяние длилось десятилетиями, основываясь исключительно на изменчивом «мнении медицинских экспертов». Во время своего расцвета в XX в. тонзиллэктомию регулярно проводили миллионам детей, в результате чего некоторые получили травмы или даже умерли. И тем не менее, когда наконец на процедуру обратили пристальное внимание, явный недостаток научной основы быстро вывел ее из моды^[82].

Когда мы уступаем авторитету, потому что нашей репутации есть что приобрести или потерять, наша преданность одному конкретному нарративу препятствует восприятию новой информации, отчего такой вид каскадов очень сложно уничтожить. На самом деле неважно, правдива или нет история, которой мы потакаем. Однако для всех остальных все выглядит так, будто мы и другие согласные не могут ошибаться.

Несмотря на кажущуюся убедительность, подобные каскады, к счастью, больше похоже на башню в «Дженге» с одним ключевым слабым местом. Уберите этот один критический кирпичик, и все обрушится.

СИЛА «ПОЧЕМУ?»

Теперь давайте вернемся к ужасной проблеме выброшенных почек. Есть ли какой-то способ ее исправить?

Хотите верьте, хотите нет, существует изысканно простое решение. На самом деле настолько простое, что его совершенно не замечали, пока его не нашла исследовательница из МТИ Чжан Цзюаньцзюань. Все, что нужно сделать людям в листе ожидания, которые отказываются от почки, это сказать, почему они отказываются от органа: «Меня не будет в штате», «У меня тяжелая простуда», «Недостаточно близкое совпадение» и так далее. Обладая чуть большей информацией, люди в листе ожидания смогут понять реальное положение дел и принимать более правильные личные решения. И мы можем остановить принесение в жертву вполне хороших почек на алтарь коллективных иллюзий^[83].

И это решение применимо не только к листам ожидания почек. Вопрос «Почему?» полезный универсальный инструмент, который может удержать вас вне любого каскада. Обладая силой одного простого вопроса, вы можете полагаться на собственные знания, а не отказываться от них в пользу мнения других людей. Он позволяет вам при необходимости сочетать свои взгляды со взглядами других людей, чтобы получить больше информации и в конечном счете принимать собственные решения.

Некоторые могут думать, что спрашивать «Почему?» дурной тон. И правда, вопрос может казаться таким очевидным, что выглядит оскорбительно, но оказывается, что люди на самом деле любят делиться обоснованием своего мнения и предпочтений. Одно из Гарвардских исследований показывает, что делиться своими взглядами по своей природе приятно, даже по такому деликатному вопросу, как «Каково ваше мнение об абортах?». Люди лучше относятся друг к другу, когда у них спрашивают их мнение^[84].

Подумайте о своем самом недавнем разговоре с близким членом семьи или другом. Что вы чувствовали после? Говоря языком статистики, вы провели до 40 % разговора, делясь или обсуждая ваши личные чувства или впечатления, и другой человек делал то же самое^[85]. Скорее всего, если никто не болтал попусту, разговор ощущался сбалансированным. В конце вы чувствовали себя отдохнувшим и довольным тем, что пообщались.

На самом деле удовлетворение, которые мы получаем, разговаривая о себе, равноценно другим, более объективным вознаграждениям, таким как деньги или еда.

Это помогает объяснить, почему впечатляющие 80 % материалов, публикующихся на платформах соцсетей, относятся к личным (и, давайте признаем, большей частью пустяковым) мыслям или впечатлениям. Ученые обнаружили, что мы обладаем настоящим нейронным стимулом разглашать личные сведения; каждая рассказанная крупица стимулирует систему поощрений в нашем мозге, давая нашим телам дозу чистого удовольствия. Другими словами, мы откровенничаем не просто потому, что нервничаем или переутомлены; это заложено в нас природой^[86].

Эта склонность разглашать личную информацию является частью того, что делает нас людьми, и она помогает нашему виду выживать. (Она также здорово помогает «Фейсбук» увеличивать доходы.) Она облегчает создание связей и укрепление уз с другими людьми. Поощряя обмен и накопление знаний путем обмена экспертными мнениями, она также дает нам возможности руководить, давать инструкции и учиться^[87].

В конечном итоге в вопросе «Почему?» не существует реальных минусов, а вот плюсов хватает. Он не только укрепляет социальные связи, но позволяет быстро искоренять возможные каскады. Если кто-то не может объяснить свои причины, кроме фразы «Потому что потому», то знайте, что вы рискуете поддаться стадному чувству и поверить в коллективную иллюзию. Вопрос «Почему?» отодвигает завесу, открывая истину, стоящую за действиями и высказываниями других людей.

Похожим образом этот простой вопрос блокирует создание каскадов, не давая нам полагаться исключительно на скоропалительные (часто неверные) предположения. Раскрытие мотивов выбора других людей также позволяет оценить, совпадают ли объяснения их поведения с вашими собственными ценностями и приоритетами и даже применимы ли их суждения к вашей личной ситуации.

Мы можем и должны стараться быть осторожными, глядя и слушая других людей, но мы должны сопротивляться соблазну отказаться от собственного суждения и слепо следовать за другими, независимо от того, целая толпа это или авторитетный для нас человек. Каким бы изнурительным это ни казалось, думать самостоятельно исключительно важно не только для нас с вами, как личностей, но и для выживания и здоровья всего нашего общества.

Глава 2. Ложь ради принадлежности

Личности всегда приходится бороться, чтобы не быть раздавленным массой.

Фридрих Ницше

Глубоко в джунглях Южной Америки, в Гайане, в шести милях от ближайшей взлетно-посадочной полосы, к которой вела разбитая проселочная дорога, находился город Джонстаун и «Храм народов». Эту колонию из тысячи преимущественно чернокожих представителей рабочего класса, большинство из которых составляли женщины, основанную на принципах расовой справедливости и советского коммунизма, возглавлял харизматичный лидер Джим Джонс^[88]. В центре стоял павильон с широкой металлической крышей, где обучались дети, а поселенцы проводили собрания. Рядом росли ряды фруктовых деревьев и ухоженные поля. В поселении была лесопилка, библиотека с десятью тысячами книг и детский сад, украшенный антимоскитной сеткой. Все жители отказались от работы и собственности, чтобы полностью посвятить себя общине «Храма» и его коммунистическим идеалам. Жители Джонстауна верили, что это и есть Утопия.

Вероятно, вы помните, что произошло дальше: в ноябре 1978 г. конгрессмен от штата Калифорния Лео Райан прибыл в Гайану, чтобы расследовать сообщения о странных происшествиях в коммуне, включая информацию о сексуальных домогательствах и пытках. Джонс, охваченный паранойей «проповедник», сказал своим последователям, что Райан и его команда принесут насилие и разрушат Джонстаун. Когда Райан уезжал, вместе с ним отправилась группа желающих покинуть «Храм», но на взлетной полосе Райан и еще несколько человек были убиты сторонниками Джонса^[89].

В поселении Джонс сообщил своим последователям об убийствах и предупредил о скорой расплате. Членов «Храма» жестоко накажут, сказал он, а детей и стариков подвергнут пыткам^[90]. Воплощая сценарий, уже неоднократно отрепетированный во время фальшивых ритуалов самоубийства, названных «белыми ночами», Джонс объяснил, что массовое самоубийство – это способ умереть, не теряя «чести и достоинства» – бескомпромиссный акт протеста против фашизма и расизма^[91].

Однако не все члены общины были согласны. Наиболее видной из них была Кристин Миллер, женщина, которая встала и спросила: «Может, еще не поздно для России?» Миллер являлась давним членом общины и еще до приезда в Джонстаун делала щедрые пожертвования на ее различные благотворительные цели. Это был не первый раз, когда она перечила Джонсу, но, безусловно, самый важный.

Миллер не хотела умирать в тот день. Говоря о тех, кто сбежал с Райаном, она возражала, что слишком мало людей покинули общину, чтобы остальные лишали себя жизни. Цитируя одну из проповедей самого Джонса, она добавила: «Пока есть жизнь, есть надежда». Будучи одной из тех, кто присоединился к Джонсу, поверив, что он поможет им достичь лучшей версии себя, она основывала свой призыв на индивидуальном потенциале каждого взрослого и ребенка^[92].

И все-таки, несмотря на здравую логику доводов Миллер, она боролась с верой тысячи других людей, которые не только верили в реинкарнацию, но которым промыли мозги, чтобы они следовали приказам Джонса прямиком в лапы смерти^[93]. Если бы ее поддержали и другие, возможно, она смогла бы развеять чары. Но вместо этого ее замечания были восприняты как знак предательства. Ее мольбы быстро заглушили громкими выкриками охраны Джонса и некоторых других, один из которых провозгласил: «Если ты говоришь, что мы должны отдать свои жизни сейчас, мы готовы»^[94]. В следующий миг Джонс попросил «лекарство» – отравленный цианидом фруктовый пунш в огромных баках – и призвал своих последователей мужественно встретить смерть^[95]. Первыми поили детей, и, когда они выходили вперед, музыка, громкие возгласы и аплодисменты мешались со звуками агонии.

Неизвестно, сколько человек добровольно выпили яд, а скольких напоили насильно или ввели инъекцию. Из более девятисот человек, умерших в тот день, Миллер, сидевшая в первых рядах, вероятно, была одной из первых взрослых, вышедших вперед^[96].

Кристин Миллер пыталась спасти себя и других. Но в итоге поддалась двум основополагающим свойствам человеческой природы: потребности быть принятым своей группой и глубинному страху быть отвергнутой ею. Будучи социальными существами, мы, люди, с радостью устанавливаем связи с другими, куда бы ни пошли, начиная с наших семей и заканчивая соседями, онлайн сообществами и коллегами по работе. Но, когда дело касается социальных иллюзий, не все группы создаются равными. Больше всего нас волнуют люди, с которыми у нас более сильная связь, чья похвала или порицание для нас наиболее важна: свои. Эти близкие члены наших воображаемых племен могут разделять нашу религию, политические взгляды, национальность или родственные связи. Они могут быть нашими друзьями по школе или работе. Они могут быть фанатами наших любимых групп или принадлежать к одному из наших сообществ в «Фейсбуке». Принадлежность к узкому кругу делает нас счастливее, внушает ощущение безопасности и больше уверенности в себе и в своем месте в мире^[97].

Мы с вами постоянно упрочиваем свои связи с близкими сообществами. Все от выбора одежды до поведения в обществе сигнализирует о нашей принадлежности к различным группам. Мы инстинктивно следуем нормам каждой группы, потому что не хотим чувствовать себя неуместными, и понимаем важность согласования своего внешнего вида и поведения, основываясь на социальном окружении. Каждый раз, когда мы это делаем, мы изменяем собственное восприятие себя сообразно тому, что считаем идеалом группы^[98].

Удовлетворение и безопасность, которые мы черпаем из этого процесса, берут начало в большой степени из нашего глубокого желания чувствовать психологическое и эмоциональное единение со своими группами. Тогда неудивительно, что как только сомнения начинают ломать наше чувство солидарности, появляется иллюзия. Мы начинаем беспокоиться, что мы единственные боимся отказа, и начинаем сомневаться в себе и неверно воспринимать других. Этот же страх делает нас пугающе покорными. Он также способствует племенному «мы против них» мышлению, которое может вынудить совершать невообразимое зло во имя своей группы. Действительно, при правильных обстоятельствах влияние наших племен может быть настолько сильным, что «ловушка идентичности», как я ее называю, может на самом деле заставить нас лгать о своих личных ценностях и даже проводить в жизнь убеждения, которые мы лично не разделяем, в конечном счете причиняя вред другим людям, которые втайне такие же, как мы.

Эта ловушка идентичности не только создает и поддерживает коллективные иллюзии, как мы видели на примере Джонстауна, но также может уничтожить саму группу.

МЫ ПРОТИВ НИХ

Первый момент после рождения, когда мы образуем связь со своими матерями, абсолютно фундаментален для нашего благополучия. Если дети не чувствуют связь с теми, кто о них заботится, они могут отставать в развитии и в буквальном смысле умереть. Нарушение привязанности объясняет, почему так много сирот, не получавших внимания в раннем детстве, в дальнейшем сталкиваются с огромными психологическими и поведенческими проблемами. С точки зрения эволюции, это стремление к сопричастности помогло нашему виду выжить, побуждая людей сотрудничать и защищать друг друга. Конкурируя за ограниченные ресурсы группами, а не отдельными личностями, нам легче было пожинать плоды численного превосходства. В целях выживания наши тела развили это в настоящую нейрохимическую потребность^[99].

Когда мы чувствуем связь с другими, наш мозг выделяет гормон привязанности окситоцин, повышающий уровень любви к людям внутри группы, начиная с семьи. Окситоцин также подталкивает нас ставить интересы группы выше собственных и при необходимости защищать своих согруппников от угроз чужаков. В одном исследовании 2015 г. участники, получавшие окситоцин, были более склонны принять ошибочные взгляды членов своих групп, чем участники, не получавшие гормон. Авторы этого исследования пришли к выводу, что прием окситоцина «увеличивает внутригрупповой фаворитизм, ложь ради своей команды, величину вклада в благосостояние группы, подчинение групповым предпочтениям и агрессивную защиту против угрожающих посторонних»^[100].

Другими словами, окситоцин увеличивает вероятность подчинения или временной поддержки позиции, которая лично нам может не нравиться. В поисках этой счастливой гормональной награды мы склонны предпочитать поведение, которое приносит пользу нашим отношениям. Мы ищем близость, даже когда основания для этого слабые или ничтожные. Мы стремимся сделать больше того, что ожидает от нас группа, чтобы просто наслаждаться приятным чувством принадлежности или восхищения от тех, кто нам дорог.

Снятый в 1985 г. и ставший классикой фильм Джона Хьюза «Клуб “Завтрак”» предлагает взгляд на такую привязанность и жертвы, которые она часто влечет за собой. Фильм начинается с того, что пестрая компания школьников прибывает в школу, чтобы в наказание провести в ней выходной день. После того, как они заняли места в унылой библиотеке, им велели написать эссе на тему «Как вы думаете, кто вы?».

К этому моменту фильма мы уже знакомы с пятью распространенными стереотипами главных героев: умник, спортсмен, безнадежный случай, принцесса и отпетый хулиган. Но по ходу фильма, после череды комических и иногда мрачных диалогов, каждый из ребят в некоторой степени бросает вызов этим характеристикам. Спортсмен признается в слабости, принцесса клянется, что ненавидит свою жизнь, безнадежный случай открывается, а умник признается в недавней попытке самоубийства. В итоге хулиган спасает положение, сунув в штаны умнику свою травку. В судьбоносный момент взаимопонимания они вместе раскуривают марихуану и забывают себя, смеются и танцуют по задымленной библиотеке. Возникший в результате клуб «Завтрак» решает и дальше встречаться каждую субботу и пишет дерзкое групповое эссе с заявлением: «Что за безумие дать нам задание написать сочинение о самих себе. Какая вам разница, кто мы? Вы все равно будете видеть в нас тех, кого вы хотите увидеть. В самых примитивных выражениях и для удобства стереотипов»^[101].

В американской культуре молодых людей часто поощряют «искать себя», чтобы максимизировать их уникальный вклад в общество. Личная энергетика, уверенность и независимость считаются незаменимыми для успеха и личного счастья. Однако сатира «Клуба “Завтрак”» раскрывает более глубокую, в какой-то степени болезненную правду о нашей идентичности и человечестве в целом. Ответ на вопрос «Кто вы?» не только о ваших отличительных качествах как индивида. Это о группах, к которым вы принадлежите^[102].

Мы естественным образом тяготеем к людям, чьи взгляды и убеждения схожи с нашими, в поисках того, что философ XVIII в. Адам Смит называл «гармонией между сердцами»^[103]. Время, проведенное с людьми, которые разделяют наше мнение, укрепляет нашу групповую идентичность, усиливает доверие, сотрудничество, равноправие и продуктивность. Наша общая реальность придает нам уверенность не только в общественном сознании, но и похожими чувствами и взглядами. Это помогает сохранять наши основополагающие ценности и представления о себе. Оно также обеспечивает нам смысл и чувство самоуважения. И с каждым решением и взаимодействием, которые подтверждают общественный опыт нашего племени, мы получаем вознаграждение в виде желанного гормонального счастья^[104].

Наше восприятие себя состоит из смеси собственных уникальных характеристик и чувства принадлежности к своим группам. На деле наша личная идентичность настолько тесно переплетается с социальной идентичностью, что мозг их не различает. Если я положу вас в сканер и попрошу рассказать о себе, а потом о группах, с которыми вы ощущаете самую тесную связь, это активирует одни и те же нейронные сети в вашем мозге^[105]. Это помогает объяснить, почему все мы обладаем такой непреодолимой потребностью быть частью группы, – но это не все.

Когда мы ощущаем эмоциональную привязанность к определенным взглядам, даже до того, как получаем возможность сформулировать их для себя, основываясь на собственном опыте, с легкостью запускается предвзятость подтверждения. В итоге любое найденное доказательство мы используем, чтобы подкрепить уже существующие точке зрения своей группы^[106]. И чем сильнее становится это чувство общности, тем больше мы хотим соответствовать тому, что рассматриваем как идеалы своей группы. Особенно если мы уже потратили время, энергию и веру на свою группу – когда членство в ней становится частью нашей идентичности, – мы начинаем защищать ее взгляды, для поддержки которых прилагали усилия. Мы также можем стать более враждебными к людям, которые не принадлежат группе^[107].

И действительно, нейронаука подтверждает, что мы и правда испытываем удовольствие, когда видим, как проигрывают противники нашей группы. Во время эксперимента, проведенного исследователями Принстона, заядлые фанаты «Бостон Ред Сокс» и «Нью-Йорк Янкис» проходили фМРТ во время просмотра игр своих команд. Вид успешной игры любимой команды запускал в мозгу участников систему внутреннего подкрепления, что неудивительно. Но такой же нейронный ответ происходил, когда участники видели, как игрок команды противника промахивался. Таким образом, одним потенциально мрачным побочным эффектом принадлежности к группе является то, как много удовольствия мы получаем, глядя на проигрыш членов конкурирующей группы^[108].

Но, какой бы сильной ни была тяга принадлежать к группе, существует одна вещь, которая еще сильнее, и это наш страх остракизма. Потому что наша социальная идентичность настолько связана с нашими племенами, что исключение из них может показаться поцелуем смерти. И, если мы не будем осторожны, этот страх может подтолкнуть нас поддаться и стать соучастником некоторых из самых худших форм коллективных иллюзий.

И НЕ ВОЗВРАЩАЙСЯ

Слово «остракизм» происходит от слова «остракон» – вид бюллетеней, которыми пользовались древние греки, чтобы голосовать за изгнание из Афин политиков, балаболов, мошенников и вообще дурных людей. В V в., задолго до изобретения неприятной процедуры импичмента, афинские избиратели царапали имена своих наиболее нелюбимых жителей на керамических черепках, чтобы изгнать нежелательных из своих рядов.

Каждый год голосующие выстраивались на рыночной площади, чтобы бросить свои остраконы в горшки, после чего их голоса скрупулезно подсчитывались. Получивший большинство голосов в этом году получал пинок под зад. Жертве остракизма давалось десять дней, чтобы собраться и покинуть город, и было запрещено возвращаться целых 10 лет. Однако по истечении десяти лет человек мог вернуться и возобновить жизнь и карьеру в Афинах. При этом его имущество в городе оставалось в полной безопасности и нетронутым.