Тинто Брасс
Жажда свободы. Этика, эстетика и эротика
Поездка на остров Сан-Серволо стала для меня источником глубочайших переживаний, но вместе с тем это место меня очаровало. Я смотрел на него, находясь еще на земле само́й «Светлейшей» Венеции. Вон он, тихий и блестящий. Одновременно такой близкий и такой далекий, похожий на мираж. Загадочный, соблазнительный, как остров, где живут сирены: тот же мрачный зов, то же вдохновение, та же тяга к необычным и трансгрессивным сексуальным практикам.
Однажды – возможно, утром – в августе я проплывал мимо острова, в лодке со мной сидела девушка. Местный пациент зна́ком попросил меня подплыть ближе, к ограде. Я греб по-венециански, скрещенными веслами, но по его просьбе замедлился.
«Юноша, – обратился он ко мне на диалекте, – по-вашему, это разве жизнь?» – затем он бросил полный желания взгляд на ножки моей спутницы. Я жестом попросил ее развести ноги. Безумец как будто погрузился в свои самые извращенные мысли и чувства, он продолжал рассеянно смотреть, пускать слюни и самоудовлетворяться. Вдруг меня словно оглушило, я почувствовал, что лодка покачнулась, но не из-за сильных волн, – это меня выбросило из реального мира. Я почувствовал возбуждение и эрекцию, жаждал предаться греху и разврату, воткнуть весло в песок на отмели и погрузиться в лоно моей подруги – сладкое и соленое, как вода в лагуне, – я стремился обрести уверенность и вернуться к реальности.
Сан-Серволо – или же искушение, неизвестность, приключение, другое, запретное, табу. Всего одна страница моей жизни, однако, когда пытаешься воспроизвести подобное словами, описание может выдаться бесконечно длинным.
2. «Я совокупляюсь, следовательно, я существую»
Начало войны совпало с переломным моментом моей жизни: переходом от детства к подростковому возрасту. Помню, однажды во время бомбежки Магеры мои родители решили укрыться в подвале нашего летнего дома в Лидо. Мать в спешке одела меня; а потом, когда мы бежали в сторону укрытия, родители оставили меня наверху одной из городских лестниц – они просто забыли обо мне. Ночная темень не предвещала ничего хорошего. На самом деле бомбежки начались только во время последних фаз войны, но именно в эти дни на Местре и Магеру обрушилось множество авиаударов, в результате которых погибли сотни мирных жителей. Я уснул, чувствуя, что страх пробирает меня до костей.
Военные годы я провел в Азоло, куда мы переехали всей семьей. Я жил в доме, где ранее обитала Элеонора Дузе. Это красно-белое здание на виа Канова, посередине которой зияет арка, точнее, древние ворота – Порта Санта-Катерина, через них в четырнадцатом веке можно было попасть в старый город-крепость. Открыв окно, я мог наслаждаться сказочным видом на величественную гору Монте-Граппа. Подоконник, на который я опирался, чтобы посмотреть наружу, служил для «Божественной» Элеоноры своего рода алтарем. На него великая актриса ставила вазу с цветами – в память о молодых людях, погибших во время Первой мировой, – а во время реставрационных работ в здании она оставила на нем отпечаток своей руки. Именно с этого ее следа, а также с мемориальной доски Дузе на фасаде дома – текст для нее написал Д’Аннунцио, – во мне зародилось любопытство, и я захотел поближе познакомиться с личностью поэта, точнее, «Пророка». О его походе на город Фьюме я задумал снять фильм, к которому написал сценарий, но так этого и не сделал; я хотел назвал его «Мне плевать!».
Мне позволялось заходить во все комнаты, кроме библиотеки, ее всегда закрывали на ключ: запрет лишь подогревал мое любопытство и распалял воображение. Когда мне наконец удалось туда попасть, передо мной открылся целый мир: там я обнаружил много «запретных» книг и многие же из них прочел; помню среди прочих французское издание «Любовника леди Чаттерлей».
Возможно, именно в эти годы и благодаря чтению, пусть и сам того не осознавая, я понял, насколько важны воображение и творческое мышление. Первые прочитанные книги, на мой взгляд, стоит расценивать как самые настоящие встречи с героями, формирующими нашу личность, – хотя они и принадлежат миру отрочества.
Без сомнения, больше всего жизнь и творчество автора пересекаются именно в произведениях эротического жанра. Знакомство с «Любовником леди Чаттерлей» стало для меня отправной точкой, первым моим достижением на пути к самопознанию: «coito ergo sum», перефразируя Декарта – «я совокупляюсь, следовательно, я существую». Картезианское сомнение справедливо и необходимо для жизни. Уверенности еще нужно добиться, и прежде всего ее нужно прожить.
Эти книги дали мне ключ к пониманию жизни: я понял, что существовать – значит не отбывать наказание, а постоянно искать свободы. В них потешались над условностями, хорошими манерами, лицемерием, фальшивым великодушием. То есть полностью переворачивали отношение к жизни, помогали осознать, что ее смысл в непосредственном проживании, ведь в нашем мире лучше пойти на риск и брать инициативу в свои руки, быть деятельным, чем стоять на месте и принимать во внимание все, что держит нас в плену стереотипов, все препятствия и капканы.
Мой отец работал заместителем городского головы в Венеции и, будучи членом фашистской организации, участвовал в так называемом «походе на Рим». Думаю, в те годы происхождение его матери вызывало вопросы, особенно после принятия расовых законов. Пока я жил с родителями, то не знал, что моя бабушка – еврейка. Никто не рассказывал об этом, и, вероятно, этот факт намеренно обходили молчанием, потому что при фашистской власти в обществе царил страх.
Как-то раз мой брат Мало спросил меня: «А ты знал, что бабушка – еврейка?»
Я догадывался, так как видел у нее дома некоторые религиозные символы. Мать не упоминала об этом, видимо, потому что боялась реакции отца. А отец молчал. Иногда мне казалось непостижимым то, как он обращается с бабушкой. Он разговаривал с ней тем же суровым тоном, который предназначался мне и моим братьям. «Он что, точно так же ведет себя с бабушкой?! – недоумевал я. – Черт побери, да это ведь его мать!»
Я не мог уяснить, почему он так делает, и меня это всегда раздражало. Аналогичным образом меня бесили некоторые типичные для него крылатые выражения, например: «В здоровом теле – здоровый дух!» – омерзительная фраза, с которой начиналось утро: он приходил будить меня с этими словами и орал мне на ухо.
То, как сильно я ненавидел отца, четко показано в фильме «Кто работает – тот пропал». В нем звучат реплики, которые в жизни мне дорого обошлись. «Я согну тебя, как подкову!» – так с угрозой кричит отец маленькому Бонифачо; эту же фразу отец часто использовал в разговорах со мной. Сейчас эти суровые высказывания вызывают у меня лишь ухмылку.
До войны я не задумывался о фашизме, я был еще слишком мал. Я начал размышлять о его сути, когда мы вернулись в город – после того, как Венецию освободили. Однажды вечером я услышал, что кто-то позвонил в дверь. Я высунулся из комнаты в коридор. Какой-то бандит требовал у матери некоторую сумму денег в обмен на то, что он ничего не скажет о проступках моего отца в отношении партии. Она увела меня подальше и осталась поговорить с незнакомцем. Не знаю, о чем они беседовали, дала ли она ему денег. Это событие сильно поразило меня, напугало; и с той минуты я осознал, что в моем воспитании допустили фундаментальную ошибку. Какое горькое разочарование! Фашизм отвратителен, с тех пор я возненавидел не только его идеологию, но и тех, кто не смог ей противостоять.
После войны отец сначала прятался в Милане, работал там переводчиком с англичанами и американцами. Я начал наводить справки о его прошлом, пытаясь понять, участвовал ли он в каких-нибудь темных делах. Сам он всегда это отрицал, мать тоже клялась и божилась, что он был образцовым гражданином. Если судить по уважению, с которым к нему и в последующие годы, уже после падения фашистского режима, относились в Венеции, это звучит весьма убедительно.
Тем, кто по окончании войны едва перешел порог отрочества, последние дни апреля 1945 года казались настоящим праздником. Мужчины и женщины в гражданском, надрывая горло, пели «Марсельезу» и «Интернационал» на улицах Венеции, на мостах, площадях, в том числе на центральной площади Сан-Марко. Меня приводило в недоумение обилие красного цвета повсюду. Но было ясно: свободы, которую даровало нам Сопротивление, пока недостаточно, чтобы произошли кардинальные изменения.
После Освобождения в киноиндустрии началась активная полемика среди сторонников различных идей. Многие из тех, кто пытался противостоять культурному мракобесию, насаждаемому властью, встали на сторону неореализма: пустив в ход все возможные предлоги и лицемерие, они вытащили на свет все старые фильмы, ранее подвергнутые цензуре и потому не дошедшие до зрителя. Помимо этого, с целью сделать кино одной из форм искусства в пятидесятые годы появились культурные организации, клубы – они спонтанно зарождались на основе разных ассоциаций. В Венеции ими стали клуб Франческо Пазинетти и студенческий киноклуб. Там люди обменивались мнениями, придумывали сценарии, размышляли о новом поле деятельности, временами смотрели какие-то киноленты.
Именно там я познакомился со своим лучшим другом – в наши дни ему бы уже минуло девяносто лет. Он был старше меня – родился в 1929 году. Его звали Ким, но по-настоящему – Франко. Его фамилия звучала как Аркалли, но на самом деле в ней крылась ошибка, допущенная при регистрации: он был из семьи Оркалли. Ошибку в документах так и не исправили, поэтому Франко Оркалли навсегда превратился в Кима Аркалли; он родился в Риме, но после смерти отца – того убили фашисты – переехал в Венецию. Ким женился рано, у него был сын, Массимо, а еще две временные работенки: в пинакотеке Брера и на должности машиниста, он обслуживал уходящие в прошлое паровозы с угольным котлом; между одним и другим занятием он заинтересовался кино – во многом благодаря нашей по-братски близкой дружбе. Этот человек не делал ничего, чтобы выделяться или отличаться от других или же от себя самого – прирожденно другого.
Ким Аркалли познакомил многих молодых людей, которые числились в киноклубах, со своим личным и весьма радикальным опытом, а именно с участием в Сопротивлении. Ему хотелось открыть для себя кино во всех возможных формах, поэтому его эксперименты, можно сказать, затронули все ответвления этого искусства. В фильме «Венеция, пять часов утра» он перенес на пленку свой опыт существования в городе, создав нечто вроде путешествия; он запечатлел город днем и ночью: вот рыбаки и фермеры на лодках везут рыбу и овощи в лавки на рынок Риальто, вот рабочие с Арсенала и с фабрик в Джудекке, попрошайки, пьяницы, стекольщики, пекари, в общем, мужчины и женщины из всех социальных слоев. Всё, что могло выразить его тягу к «другому», к отличному, в то время как окружающая обстановка, общественное мнение и идеология изображали сексуальность и любовь как способы познания. Следующая его попытка воспроизвести на пленке образ «народной» Венеции – короткометражная лента, снятая в пятидесятых годах совместно с другим моим замечательным другом, Джанни Скарабелло, «На мосту развевается белый флаг»; в память об осаде города, предпринятой австрийцами в 1848–1849 годах.
Я и Ким почувствовали, что сможем в будущем работать вместе, в то время, когда я спросил, не хочет ли он поучаствовать в создании «Ça ira»[14]: так я хотел унять его пылкие воспоминаний об участии в Сопротивлении; фильм задумывался как полный метр, полностью состоящий из отобранных заранее материалов, их планировалось смонтировать в Братиславе. Тогда же я за весьма короткий срок написал первые сорок страниц сценария для «На краю света»[15], то есть набросок для будущего фильма «Кто работает – тот пропал», в последнем мой друг сыграл самого себя – партизана по имени Ким.
Когда я прочитал ему эти страницы, он тут же загорелся; его участие придало мне смелости продолжать задуманное, особенно ценно было то, что он помог мне с написанием сценария. Помимо прочего, этот фильм – рассказ о моей венецианской жизни, об этом неповторимом и исключительном опыте, о нашей бунтарской юности, о друзьях, что стали друг другу как братья. В те годы я жил сообразно духу времени: увлекался утопиями, нарушал порядок, занимался кино. Уже тогда меня тянуло к изгоям, людям, которые вели полную приключений жизнь, не вписываясь в общепринятые рамки. Меня тяготило буржуазное прошлое моей семьи, но я не думал об этом. Я оптимистично смотрел на мир, надеясь, что он однажды изменится.
Перед тем, как отец выгнал меня из дома, я сам убегал – два или три раза. Всякий раз я уезжал в Милан, там жила моя тетя Лина. Я ни разу не заходил к ней в гости, но знал, что в случае необходимости могу на нее рассчитывать. Обычно по утрам я разгружал машины с фруктами и овощами на рынке, чтобы немного подзаработать. Когда не удавалось найти работу и я оставался без гроша, то промышлял мелкими кражами – воровал еду. По ночам я спал на Центральном вокзале. Беженцы, нелегалы, кочевники – вот кого я встречал, – бедняков, что жили на улице, по собственному желанию или же оказавшись там виною обстоятельств, одним словом, нежелательных элементов. Среди них встречались и совсем неисправимые: они отказывались от милостыни, от сострадания, ниспосланного свыше, – от какой-нибудь религиозной общины или благотворительной ассоциации, не шли на уступки. Помню, был там некий Антонио, он все время молчал и ни под каким предлогом не хотел уходить с насиженного места. На вокзале всегда найдется картонка, одеяло, поесть и выпить. Я оставался там с ними, и в компании бездомных мог спать как свободный человек. Таким образом бродяжничество становилось для меня символом абсолютной независимости, радикального вызова обществу и его гнетущим устоям.
Однажды меня поймали при попытке украсть яблоки: полицейские арестовали меня и отвели в участок. Хотя мне еще не исполнилось восемнадцати, у меня уже было разрешение на ношение оружия. Как только в полиции ознакомились с моими документами и узнали, что мой отец – заместитель городского головы в Венеции, то сразу отпустили.
«Можешь идти. Не хочу проблем на свою голову», – сказал мне инспектор.
Тогда я в первый раз вернулся домой и не был наказан: отец обрадовался моему возвращению.
С одним из моих побегов в Милан связано воспоминание о невероятном событии: в зоопарке я увидел, как лев сношается с львицей, всё длилось буквально несколько секунд. Потом львица повернулась спиной к прутьям вольера и выдавила из себя сперму – меня окатило с ног до головы этим потоком. Весь день от меня тошнотворно пахло, а вечером на вокзале никто не решался ко мне подойти.
Кто знает, может, это предзнаменование, оно определило тему моих первых фильмов. Сложно сказать, что откуда проистекает. В некотором смысле nomen omen, в имени заложена судьба. Моя жизнь – квинтэссенция моего кино, и, возможно, моя судьба заключена в моей же фамилии: ведь по-английски «ass» означает «задница».
С годами Венеция изменилась до неузнаваемости. Уже в 1963 году, когда я снимал «Кто работает – тот пропал», мне пришлось прибегнуть к некоторым режиссерским приемам, чтобы город казался таким, каким был в пятидесятые годы. В каналах плавал пластиковый мусор, поэтому перед каждой командой «мотор» я вынужденно опускал в воду сети и рыболовные снасти, чтобы выловить его. Засилье пластиковой упаковки сменилось всё более многочисленным вторжением туристов, которые регулярно высаживались на берег с огромных круизных лайнеров. Сегодняшний город почти не похож на то, каким он был вчера. С другой стороны, я уже тогда предчувствовал его неизбежный упадок. Не случайно именно в фильме «Кто работает – тот пропал» я вложил в уста своему герою, Бонифачо, насмешливую реплику, обращенную к мужчинам и женщинам разных национальностей и происхождения, что снуют туда-сюда по площади Сан-Марко: «Все делают то, что делают другие… Вот он, истинно демократический принцип!»
В то время мой друг Скарабелло говорил: двадцать лет спустя не будет уже ни Венеции, ни венецианцев, – а я всегда надеялся, что он ошибается.
Город разочарований, и одновременно – возведенная в абсолют форма желания, Венеция, изуродованная гнилостными наростами водорослей, что наполняют лагуну, чередой недавних наводнений, остается «женским лоном Европы»[16], как называл ее Аполлинер; ее запах – нечто среднее между рыбным душком и испарениями мочи, – тот самый аромат женской промежности. Но помимо этого Венеция похожа на игровой автомат, пинбол – вода, на поверхности которой катаются камни. Она – всё это и многое другое, проститутка, торгующая собственной красотой, город на воде, который выворачивает наизнанку любую воздушную перспективу. Город, который одухотворяет, гнетет, возбуждает, сбивает с толку. А еще – город-амфибия, восточный и чуждый рассудочности, в котором можно потеряться, но легко снова найти – в неизменном виде – призраки собственного прошлого и подсознания. Город-альков, город, похожий на последовательность картинок в комиксах. Разгул чувств, безумие знаков, детская игра, в которой победителя определяет случай, гонка по пересеченной местности во сне, место, где с тобой может произойти множество невероятных вещей, – их невозможно встретить нигде больше, только здесь.
И правда, может показаться, что это ощущение, будто твоя траектория – как у алюминиевого шарика из пинбола – ты прыгаешь с места на место – с пешеходной улицы между домами, попадаешь на спрятанный под землю канал, после набережной оказываешься под аркой, вырубленной прямо в здании и ведущей на другую улицу, оттуда – на улицу, под брусчаткой которой тоже скрыт канал; и вот ты катишься вперед, возвращаешься, ударяешься, снова вперед, снова назад, иногда вылетаешь с поля – конец игры. Однако всё это происходит в городе, построенном на воде, он как будто представляет собой невозможное, невероятное отражение самого себя, и поэтому твои ощущения обретают новое, притягательное значение, становятся почвой для отвлеченных рассуждений: вперед, стоп, назад, отступление, успехи, разорения, отказы, возвращения. В общем, это символический путь, по которому в своей жизни проходит каждый.
Такое возможно только в Венеции, потому что только там ты никогда до конца не уверен: реальность – это лишь выдумка, или же лишь выдумка может быть реальностью. Единственное, в чем я не сомневаюсь касаемо этого города, – я глубоко убежден, что меня с ним связывает не что иное, как пуповина. Означающее и означаемое моего кино в значительной мере возникли из моего взаимодействия с этим притягательным городом, из воды, света, зеркал, отражений, морских ведут и перевернутых вверх ногами видов, – эти элементы из раза в раз неизменно повторяются в моих фильмах.
Меня связывает с городом нечто глубинное, нутряное. Я часто говорю, что Венеция для меня как мать, жена и любовница. Так и есть! Венеция – моя мать, потому что, хоть я и родился в Милане, уже через два дня я оказался в Дорсодуро, там прожил до четырех лет, потом переехал в Джудекку, это место я покинул, лишь когда уехал в Париж. Поэтому я могу сказать, что она вскормила меня своей «светлейшей» грудью и взрастила, напитала своей культурой, историей, языком и традициями. Венеция – моя жена, потому что, хоть я и стал скитальцем и потерял связь со своими корнями, я все равно чувствую, будто прикован к ней и нас связывают узы брака, а моя неверность ей – всего лишь невинные шалости, интрижки, свойственные всем волокитам; ведь я никогда не допускал болезненных предательств и непоправимых ошибок. Она – моя любовница, потому что подарила мне самые сильные любовные переживания, погрузила меня в сладостное состояние постоянного возбуждения.
Элегантная, угрюмая, игривая, лукавая, – ее очарование, как эхо, отражается, звучит в женщинах, что бродят по площадям или переходят мосты, поэтому все они кажутся желанными и соблазнительными. Они же, в свою очередь, участвуя в игре отражений и преломляющегося света, в ответ озаряют каждый уголок, наполняют его чувственностью и изяществом, коим их наградил сам город; так они – женщины и город – взаимно оттеняют и одухотворяют друг друга, обмениваются символическим и равноценным сиянием.
Из моей страстной привязанности к Венеции проистекают и особые стилистические черты моей кинопоэтики. Мое кино отнюдь не порнографическое или же непристойное, как окрестил его в речи или на письме какой-то ревнитель законов, погрязший в предрассудках; оно, если уж на то пошло, тонко, как сейсмограф, улавливает телесные колебания, которые создают находящиеся вокруг меня вещи и люди. Оно – как диаграмма, точно отображающая мое неутихающее сладострастие, и с помощью этого чертежа я переношу эротические образы из своего сознания на кинокадры, каждый раз применяю к ним разный фильтр: ирония, вуайеризм, эксгибиционизм, насмешка, провокация. Неизменным остается оттенок утонченности, изящества, что я позаимствовал у городского убранства Венеции (увы, ныне сильно обветшалого), ее изысканная красота, ее насмешливый диалект.
Поэтому за вдохновением я всегда возвращался туда. Мне было необходимо напитаться им – от бесед с друзьями, обмена мнениями, от встреч с женщинами – в идеале, обнаженными, – не считая того, что я воспринял от местной кухни: она навсегда определила мои эстетические вкусы, куда в большей степени, нежели кулинарные. Паста с фасолью, угорь на углях, ризотто с бычком-травяником, тресковое масло, морские черенки, креветки, крабы, морской богомол, молодые крабы с мягким панцирем, беспанцирные самки крабов с икрой, маленькие осьминоги и каракатицы. Все эти блюда – мощные афродизиаки, потому что в них много фосфора, они полезны для мозга и как следствие – отлично стимулируют работу воображения, которое стало главной составляющей моих эротических фильмов. Поэтому когда я приезжал в Венецию, то останавливался в Торчелло, в таверне Чиприани; ее хозяйка, Тинта, слыла прелестной кухаркой и соблазнительной трактирщицей.
Я учился у священников до четвертого класса старшей школы; потом, чтобы числиться в светском учебном заведении, я перевелся в лицей «Марко Поло». Меня записали в класс «А», но я попросил, чтобы меня отправили в «В» или «Г», не помню уже. Я не хотел оказаться вместе с ребятами из богатых буржуазных семей. Таков я: против буржуазии, но сам из нее вышел.
В лицее у меня было мало друзей, как, впрочем, и всегда, но именно там зародилась наша долгая дружба с Джанни Скарабелло; она продлилась вплоть до его смерти. Мы сидели за одной партой. Иногда на перемене он просил: «Ну-ка врежь мне кулаком в нос!»
И я бил. У него из носа рекой лилась кровь, поэтому его не вызывали к доске.
Не могу сказать, что я был прилежным учеником, хотя всегда добивался отличных результатов; впрочем, преподаватели держали со мной ухо востро, я ведь происходил из состоятельной семьи. Считалось, я на особом положении.
Я всегда отличался прекрасной памятью. В университете я мог быстро подготовиться к любому экзамену. Утром я вставал рано. Учился, гуляя взад-вперед по набережной Дзаттере, утреннее спокойствие и затишье помогало мне легче запоминать нужное.
В те годы я постоянно испытывал непреодолимое сексуальное желание. Случалось, я мастурбировал по несколько раз в день. Я понимал, что буквально одержим сексом, но никогда не чувствовал вины. Более того, однажды я начал заносить в тетрадь в клетку количество ежедневных попыток самоудовлетвориться: один раз – один крестик. «Много крестиков – много поводов для гордости», – говорил я себе.
В двух шагах от лицея «Марко Поло» и площади Сан-Тровазо, где я жил, находился книжный магазин «Толетта» – место паломничества для тех, кто покупал или продавал бывшие в употреблении книги. Я часто захаживал туда, и с целью окультуриться, и по школьным надобностям, и затем, чтобы продать четыре-пять томиков из домашней библиотеки, и как следствие заполучить немного денег на девочек из публичного дома. Так продолжалось какое-то время, пока мой отец, копаясь в книгах на стеллажах магазина, не напоролся на одну из тех, что я продал владельцу; он узнал ее по подписи, которую обыкновенно ставил на каждый экземпляр в своей библиотеке. Он объяснился с продавцом – спросил, как эта книга оказалась у него, – затем выкупил ее и буквально ткнул мне в лицо – в доказательство моего проступка. Я не стал отнекиваться, но попытался оправдаться, сославшись на гормоны, которые в этом возрасте (мне было пятнадцать или шестнадцать лет) дают о себе знать, нахально и твердо требуют прислушаться к их зову. Помню, как отец ответил мне – раздраженно, но с пониманием: «Бесстыдник! Чем разорять семейную библиотеку, лучше попроси у меня денег».
После этого случая мне начали выделять карманные деньги на девочек.
С тех пор я стал завсегдатаем венецианских борделей, в чем мне помогало поддельное удостоверение личности – в нем значились положенные по закону восемнадцать лет; чтобы мне поверили, я подкидывал деньжат какой-нибудь сводне, дежурившей у входа в публичный дом. Каждый раз, когда я покидал это место, то проходил мимо дома Скарабелло, он ждал меня, выглянув в окно: друг с нетерпением предвкушал подробный рассказ о моих любовных подвигах.
Однажды вечером в общей зале одного из борделей в Риальто я увидел Леду. Вообразите себе грудастую девицу лет двадцати, на ней была обычная красная юбка, достаточно короткая, чтобы как следует показать бедра, и туго затянутый корсет того же цвета.
Я подошел и спросил, можно ли с ней переспать. Она ответила – да, я сговорился о цене со сводней, и мы с девушкой направились наверх по узкой лестнице, вскоре оказавшись в комнате на втором этаже. Она тут же разделась. У нее на лобке росли густые темные волосы. Она рассказала мне, что некоторые мужчины вставляют свой член женщинам в задний проход. Я никогда такого не делал.
«Это разве не больно?» – спросил я. «Нет, если делать всё как полагается».
Она объяснила, что сначала нужно как следует смазать член и «входное отверстие» и двигаться медленно. Я не поддержал разговор, но, возбудившись от ее рассказов, намеков и смешков, как следует засадил ей промеж ног.
Потом, почти не отдавая себе в этом отчета, я сказал: «Я тоже хочу попробовать сзади». «Не сегодня», – ответила она.
На следующий день я вернулся к ней. Я сгорал от любопытства, снова завел ту же тему и попросил дать мне попробовать.
«Хорошо, если будете делать так, как я скажу», – ответила она.
Она молча сняла с меня брюки и трусы, села со мной рядом на кровать – она была уже полностью раздета, – и поласкала меня, чтобы член встал. Затем аккуратно покрыла его какой-то субстанцией, повернулась спиной и пододвинулась ко мне обильно смазанной задницей.
«Теперь вставляйте», – сказала она. Я повиновался. Ее задний проход раскрылся. Я почувствовал, как что-то сжало меня, будто тисками. После двух-трех движений я целиком оказался внутри. Мне хватило нескольких минут, чтобы кончить. От возбуждения у меня вскипел мозг, и я всё так же держался у нее внутри.
«Можно вынимать», – сказала она.
Я отпрянул от нее. Леда взяла салфетку, лежавшую неподалеку, и стерла с меня сперму.
«Вам понравилось?» – спросила она.
Я не помню, что ответил. И спешно ушел. Я был в смятении. Прежде чем вернуться домой, я долго плутал по улицам. Той ночью я не смог уснуть, настолько сильно было испытанное наслаждение. Блаженство тех минут никуда не исчезло. Воспоминания всё такие же четкие, и я по-прежнему чувствую, как манили меня ее лоснящиеся ягодицы.
Проститутке не обязательно быть нежной и обходительной с клиентами. Но Леда всегда была мила со мной. С ней я попробовал, прожил, испытал всё, что мужчина и женщина могут проделать с собственными половыми органами. Потом, когда бордели закрыли, я потерял ее из виду.
Я искал женского общества и вне публичных домов. Обычно я одновременно ухаживал за тремя или четырьмя девушками. Время от времени у меня случались интрижки, но без романтического флера. Я постоянно говорил глупости, одну за другой, никаких серьезных намерений. Серьезность меня всегда раздражала, возможно, как и всех в этом возрасте. Я отличался жизнелюбием, но совершенно не мог выразить того, что чувствую, словами. Поэтому я не придумал ничего лучше, чем общаться, занимаясь сексом.
В то время мои плотские отношения с женщинами отражали самые распространенные фантазии, всё было весьма незамысловато. Мне всегда нравилось смотреть, рассматривать – до одержимости. Я мог ненасытно, часами разглядывать вульву или ягодицы. Мне с детства нравились женщины с формами. Конечно, меня привлекали и лицо, и глаза, чувственность всегда проступает в выражении лица и в первую очередь во взгляде: в нем можно прочитать похоть, желание, готовность отдаться чувствам или же холодное равнодушие.
Я всегда страстно любил кино, в старшей школе я постоянно смотрел разные фильмы: уже тогда я посещал киноклуб Пазинетти. Особенно меня притягивали и интриговали афиши: помню, какую гамму эмоций я ощутил, увидев одну из них – для фильма «Обезглавленный Иоанн Креститель» с Тото́ в главной роли. А еще – что во время просмотра «Доктора Джекилла» Рубена Мамуляна я так возбудился, что кончил. Я смотрел этот фильм в кинотеатре в Азоло; когда на экране возникла Мириам Хопкинс в прозрачной ночной сорочке и начала раздеваться перед Хайдом, мой член внезапно встал, и я принялся мастурбировать. Это первое отчетливое воспоминание о подобной реакции на кадры из фильма. Еще я завел привычку наклоняться вперед, к сиденьям, которые занимали женщины, и тайком принюхиваться к ним. Я всю жизнь отличался редкой чувствительностью к женскому запаху, он заставлял меня терять голову – особенно когда я, исследуя, прикасался руками к телу молодой продажной девицы.
Я загорелся желанием снять фильм с тех пор, как начал смотреть чужие работы. Эта страсть оказалась сильнее всех остальных; к примеру, мне нравилось писать картины, но я никогда не хотел стать живописцем. Родители знали о моем увлечении, хотя мы его не обсуждали. Первые мои опыты – снятые на шестнадцатимиллиметровую пленку – относятся как раз к этому периоду моей жизни. Свой самый первый фильм я снял, пытаясь представить и интерпретировать какое-то стихотворение Жака Превера, уже не помню, какое именно. Потом, всё на той же пленке в шестнадцать миллиметров я снял короткометражку вместе с моим другом-художником Вольфом Канном, ее главным героем стал один сумасшедший, живший на отмели – самой необжитой и дикой части венецианской лагуны. Уже в этой ленте появились обнаженные тела. Я намеревался наложить образы раздетых героев на кадры с туристами на площади Сан-Марко: вот они проходят по площади, а мы созерцаем их с высоты птичьего полета – а точнее, с длины чьего-то члена, показываемого в замедленной съемке.