Тина Моран
Последний луч солнца
– Фу-у-у! – Сьюзи не удержалась от возгласа отвращения. – Да он тебя всего заблевал!
Возмездие настигло священника, едва живого от боли и страха за свою душу, не от рук Моргана. Фарнелл. Священник со своим дряблым скорбным лицом, дрожащими губами, слезящимися от боли глазами был представителем ненавистного ему типа мужчин, которые своей слабостью и неприятием противостояний любого рода сами напрашивались на взбучку. Он уже не хотел спрашивать про Марка, крови было мало: Фарнелл жаждал переломанных костей.
Приказав крепко держать этот мешок с дерьмом и толкнув для верности Моргана в плечо, Фарнелл присел на корточки и сунул руку в карман. Перед окровавленным лицом отца Макферсона скрежетнула зажигалка. Сьюзи недоверчиво и предостерегающе выругалась, священник вызывал у неё смесь жалости и отвращения. Крис часто перегибал палку, особенно когда дело касалось применения силы, по поводу и без. Пора было вмешаться и отойти от спасительного окна. Сьюзи загордилась своей решительностью, но едва она задёргала Фарнелла за рукав, как оказалась на полу, правой рукой угодив в гниющие остатки чьего-то несостоявшегося ужина. И впервые подумала, что выбрала в спутники жизни не того человека.
– Держите его, держите крепко! – велел Фарнелл своим приятелям и поднёс зажигалку к острому, как у воробья, носу священника.
Предостерегающий жар не произвел на отца Макферсона ожидаемого эффекта. Он уже видел свет, божественно восхитительный мягкий свет омывал его старые кости и израненную душу. Он не слышал обращенных к нему слов, не разбирал произнесённых имен, чистым счастьем сочилась для него каждая секунда.
– Господи, как ты велик!
Под ошеломлёнными взглядами священник вспыхнул как просушенная деревяшка, столь же покорный и безмолвный. Морган и Дрейк не успели отдёрнуть рук, однако пламя было холодным и не нанесло им увечий. Тело священника мокрым жирным пеплом рассыпалось на загаженный пол.
Отец Макферсон соединился с божественной силой, однако вовсе не с той, которой служил. Под полными благоговейного ужаса взглядами, под грязные ругательства испуганных подростков душа его воспарила к потолку и ушла в стену. На испещрённой надписями стене остался нечёткий угольный силуэт.
Компания медленно спустилась по разбитой лестнице и вышла во двор. Сьюзи шла твёрдым шагом, губы её были поджаты, а грязное личико залито слезами. Она не замечала, что к носу её модной остроносой туфли прилипло дерьмо. Морган, Дрейк то и дело осматривали руки, которые сжимали воспламенившегося человека и не находили слов. За всех них сказал Крис Фарнелл.
– Ничего не было! – произнёс он самым зловещим своим голосом.– Никто ничего не видел.
Никто и правда ничего не видел. Священник Макферсон просто исчез из своей церкви одним теплым весенним вечером.
И все бы вздохнули с облегчением, если бы несколько дней спустя достопочтенный сэр Броуди, школьный учитель, не был застигнут со спущенными штанами рядом с оцепеневшим от ужаса племянником Криса Фарнелла.
Симоне был уже достаточно взрослым, чтобы зайти в бар как полноправный гость, а не как мнущийся мальчик на побегушках. Главным его недостатком было отсутствие любопытства, однако это же стало достоинством в некотором роде и послужило неплохим источником дохода. Тёмные личности, прозябающие в полутьме «Рэнди» за стаканом алкоголя разной степени паршивости, заприметили мальчугана без единого проблеска интереса или жадности во взгляде и предложили стать курьером. Переправлять, знаете, такие маленькие записочки от одного к другому. Симоне воспринял это как должное, не как свою личную победу или, упаси Господь, избранность. Он просто делал то, что говорили, не ощущая ни радости, ни благословления, хотя другие мальчишки то и дело болтали о то, что вот-вот войдут в банду полноправными угрюмыми членами.
– Вот увидишь, – говорил Курт и сплёвывал сквозь зубы на мягкий от жары асфальт. – Буду таким же крутым ублюдком, как Джимми Ганс, буду носить за пазухой пушку, а в голенище нож.
От подобных разговоров у Симоне начинало горчить в горле. Рассуждения казались ему полным сумасбродством, почище чтения записок, которые они доставляли порой на другой конец города в руки ребят, оказавшихся на земле не иначе как по ошибке в небесной канцелярии. Курту пора снять идиотские чёрные очки, которые он напяливал, чтобы показаться крутым, и взглянуть на мир при солнечном свете. Увидел бы много впечатляющего. Но нет, придурок видел только то, что хотелось, и исключительно в полутьме. Сумрак для него тоже был чем-то вроде крутого аксессуара.
Стоит ли говорить, что Курт с таким отношением к жизни и делу не достиг вожделенных верхов. Он лишь едва приподнялся над трущобами, да так и раскорячился, крепко застряв где-то посередине. Толкался локтями в узкой клетке собственного ограниченного упрямства, как будто не понимая, что сам же и мешает своему продвижению.
Даже его труп шёл на дно нехотя, сопротивляясь толще кипящей от дождевых струй воды. Симоне упрашивал его скрыться уже с глаз и дать ему жить дальше. Присутствовать при разгуле решительно настроенной стихии сверх положенного не хотелось.
А Курту не хотелось исчезать. Он обвинительно колыхался на поверхности реки, напоминая о своей кровавой смерти, о сломанных руках и перерезанном горле. Симоне обвёл виноватый взгляд и понял, что тело уже давно опустилось на дно. Перед глазами стоял фантом, мёртвый и реалистичный. И очень мокрый.
Но кто виноват, что Симоне оказался на складе именно в тот самый момент, когда Джимми Ганс, тот самый Джимми Ганс, которым так восхищался Курт, убирал во внутренний карман куртки складной нож, а вместе с ним – приличный такой свёрток с кокаином, который Курт не доставил заказчику, решив, что никто не заметит. Глупец. Пытаться обскакать Джимми Ганса – всё равно что лезть грязными руками под балахон старухи с косой.
– Полагаю, ты-то нам не подосрёшь? – спросил Джимми.
Они стояли на пирсе, старые добрые знакомцы, одного поля маки, пыль одной улицы, ныне до трусов мокрая. – Я лично буду наблюдать за тобой, парень. А теперь отнеси-ка вот это к Рэнди. Он знает, что делать.
В свете фар своего камаро Джимми смотрелся глубоким стариком. Он не был поклонником трезвого образа жизни, не практиковал сексуальное воздержание, однако игра теней была слишком уж строга к его и без того резким чертам и трёхдневной небритости.
«Мудрый дьявол, – подумал Симоне и внутренне перекрестился. – Как уж от такого ждать милости и снисхождения?»
– Дорогу знаешь. От Линкольна направо. Не заглядывай внутрь.
Бесполезное предупреждение. Будто бы Симоне только и делал, что читал чужие записки. Однако на этот раз свёрток был куда больше и увесистей, чем простой клочок бумаги. Кривая полуулыбка Джимми умоляла его ослушаться.
С каждым шагом Симоне сомневался в выбранном пути всё больше и больше. Возле дома старого Порека, добродушного мясника и поставщика необходимых ингредиентов для плодотворной и бесперебойной работы опиумных клубов, он остановился и целых пять минут размышлял, а не развернуться ли и не направить ли стопы до своей берлоги, где его поджидают пять кусков зелёных, зашитых в престарелый матрас, и не слинять ли с ними куда-нибудь в Перу. Конечно же, он этого никогда не сделает, не оставит родителей отдуваться за выбранную им жизнь.
