Тина Макерети
Воображаемые жизни Джеймса Понеке

Соплеменники, находившиеся поблизости, кидали на меня недобрые взгляды, словно этой беседой я выставил себя слишком важным или слишком значительным. Но остановиться я не мог. Я видел свою возможность. Мой английский был явно не хуже, чем у Мофаи, и я еще не понял, какая польза была от угрюмого Кина. Рискуя собственным благополучием, я сказал Художнику, что отведу его к вождям, чтобы он мог предложить им нарисовать их портреты. Потом у него будет много времени, чтобы нарисовать изображения обычных предметов и людей.

Мне повезло. Наши предводители решили устроить Художнику добрый прием и облачились в свои накидки и самые красивые taonga^[41], чтобы предстать в лучшем виде. Муж Аны Нгамате надел свой только что законченный плащ kakahu, и Ану Нгамате попросили встать между ним и его дядей: старый военный вождь, молодой военный вождь и его жена. Следующие несколько дней прошли по такому же распорядку. Семьи вождей нашей деревни по очереди позировали Художнику; тот делал свои зарисовки, а затем то, что он называл «факсимиле», чтобы оставить их семьям. Остальные работы он собирался увезти с собой в Англию, чтобы показать величие вождей Новой Зеландии и их богатства. Наш верховный вождь Те Пуке согласился, что это было бы хорошо, потому что иногда наши белые соседи не уважают наши обычаи. Договор был подписан всего несколько лет назад^[42], но исконные права собственности на землю уже попираются, и землемеры передвигаются на новые территории, которые, по их утверждениям, нужны королеве для ее подданных. Возможно, если бы королева смогла увидеть нас, своих новых подданных, она приказала бы чиновникам уважать нас при заключении сделок с землей. Вожди были полны надежды и убеждены в действенности созерцания их великого ahua, великолепной наружности.

Ближе к вечеру, когда день начинал замедляться, Художник иногда доставал краски и с помощью цвета делал свои картины еще «сказочнее». Однажды, пока я наблюдал за его работой, бездельничая в тени у ручья, во мне вдруг что-то шевельнулось. Мне не виделось ничего лучше, чем поступить к нему в услужение, и я был готов почти на что угодно, чтобы это осуществить.

Во время работы с Художником всегда был один из двух мальчиков, но сегодня его сопровождали оба. Кина шагал в мою сторону с бутылью из тыквы со срезанным «горлышком».

– Набираю воду для его кистей, – сказал он, кивнув в сторону Художника.

– Обычно он не зовет вас обоих сразу. – Я старался говорить небрежно.

– Ae. Больше-то делать нечего.

И тут меня осенило. Я нашел подходящий способ.

– Тебе нужно пойти поговорить с Кахуранги.

– Зачем?

– Я слышал, как она о тебе говорила.

– Правда?

– Прости. Не нужно было этого говорить. Она бы ужасно разозлилась, если бы узнала, что я тебе сказал. Думаю… думаю, тебе стоит с ней поговорить, но не раскрывать того, что знаешь. Просто будь с ней мил. Мне кажется, это для тебя хороший знак.

Кина расплылся в улыбке. Широкой. Глупой. Он был всего на год или два старше меня и не имел опыта с девушками. Легкая добыча. Я еще не испытывал влечения, переполнявшего Кину, но знал, как обычно устраивались подобные вещи. С того дня Кина уже не был препятствием для моего плана.

Всякий раз, как Мофаи оказывался занят на стороне, я предлагал Художнику свою помощь; и мое присутствие было таким постоянным, что ему вряд ли был нужен Кина. Судя по всему, Художнику нравилось мое общество, или, по крайней мере, он извлекал из него пользу. Он расспрашивал о моем воспитании и образовании. Ему было любопытно услышать о моей семье, и, когда я сказал, что круглый сирота, если не считать приемного племени, он как будто бы даже растрогался. Иногда он спрашивал, что мне известно о Библии или греческих философах или – однажды – о математике.

Признаю – я позволил его заинтересованности повлиять на себя. Моя осанка стала чуть прямее, я стал смотреть в глаза сверстникам так долго, что заставлял сомневаться в своем стремлении к самосохранению. Я стал любимцем Художника несмотря на то, что в глубине души понимал опасность такого положения. Что будет, если Художник уйдет без меня? Мое положение оказалось бы еще хуже, чем раньше.

Когда по вечерам Художник разрешал мне заниматься его костром, мы говорили о многих вещах – обычно он расспрашивал меня, а я старался предоставить ему ответы. Ему хотелось узнать, как мы живем, как устроены наши семьи и поселения, какова природа наших самых великих ценностей. Отвечая на этот вопрос, я рассказал ему о резном доме нашего вождя, о taonga, сделанных из pounamu^[43], об оружии из китового уса и твердого дерева. Но тут меня озарило, что не они были нашими величайшими сокровищами, поэтому я встал и принялся указывать рукой в ту или иную сторону, дополняя свои слова.

– На востоке вон та гора, Матайранги, на западе – Те-Аумайранги, на севере – Фитирейя. Здесь – гавань Те-Фангануи-a-Тара и Тиакиуай, где мы берем питьевую воду. Земля у нас под ногами, fenua, и там… – Я указал на хижину, откуда доносился детский плач, – наши mokopuna. Вот наши величайшие сокровища. Все, что нас окружает.

Возможно, такое объяснение показалось Художнику романтическим, хотя он и вправду наслаждался пейзажем и тратил много времени на его зарисовки. Но больше всего его интересовали наши дома и одежда, самые красивые женщины и мужчины самого высокого ранга.

– А как насчет тебя самого, юный Джеймс? Что ты ценишь превыше всего?

Мне оказалось нечего назвать.

– У меня здесь невысокое положение, мне почти ничего не принадлежит. Но я сыт и при деле, и в такой же безопасности, как и любой из нас в эти непонятные времена. Думаю, что больше всего дорожу своим образованием, которое позволяет мне разговаривать с вами на вашем языке и писать, когда у меня есть повод и принадлежности.

Я рассказал Художнику о своем желании увидеть мир, стать полностью образованным, современным человеком. И о своих сомнениях, что такому, как я, когда-нибудь представятся такие возможности. Он ответил философски:

– У тебя в распоряжении только одна жизнь, Джеймс. Почему бы тебе не сотворить ее настолько великолепной, насколько ты помышляешь? По-моему, никто не может возыметь того, чего прежде для себя не помыслил. Именно так мы воплощаем в жизнь наши самые содержательные и смелые изобретения: сначала мы замышляем нечто, затем высказываем и, наконец, совершаем те действия, которые необходимы для воплощения этой идеи в жизнь. Возможно, часто требуется обдумать идею и подробно обсудить ее, прежде чем перейти к третьему этапу, но таковы три элемента, необходимые для осуществления чего бы то ни было. К примеру, я нахожусь здесь, в Новой Зеландии, о которой до своего прибытия знал очень мало. Год назад я получил должность в бухгалтерской конторе в Лондоне, которая давала мне хороший заработок и открывала прекрасные перспективы. Но в моем сердце и в моих мыслях я представлял другое: мне хотелось попытать счастья в том, чтобы жить тем, что доставляет мне величайшую радость. Живописью. И мне хотелось путешествовать по свету. И я видел способ объединить два этих желания воедино. И пусть это стало результатом моих собственных действий, но то, что я нахожусь в таком экзотическом месте, так далеко от дома, рисуя картины и разговаривая с туземцами вроде тебя, кажется мне восхитительным сюрпризом. Так что дерзай, мальчик. Я вижу, что тебе это по силам.

Я почувствовал, как зарделся под его взглядом. Он смотрел на меня. И лишь почувствовав, что отвечаю на его пристальный взгляд, я понял: вот то ощущение, которого мне не хватало, ощущение, что тебя видят и понимают, даже если я еще сам себя не понимал. По правде говоря, мне неведомо, имел ли взгляд Художника все те качества, которыми я его наделил, потому что в его глазах я видел все свои невысказанные желания и даже больше. Он словно воплощал в себе все великолепие будущего в далеких, еще более прекрасных краях. Когда он засмеялся, взъерошил мне волосы и вернулся к своей работе, я остался рядом с ним, глубоко уйдя в свои мысли, которые словно внезапно разлетелись во все стороны, вздымаясь волной над горизонтом, голубой и бездонной.

С того дня я стал его усердным учеником. Наверное, Ана Нгамате поняла, что мое будущее не связано с ее семьей, потому что не звала меня вернуться к работе так часто, как могла бы. Она снисходительно потакала мне, и через это, даже мечтая об уходе, я понимал ее любовь ко мне. Но я не мог связать себя этой любовью. Цель моя была совсем близко – лишь руку протянуть, однако было ли это хорошее образование в Англии или то другое, почти невыразимое чувство, которое я испытал под взглядом Художника, я сказать не могу. Моей главной задачей стало оказаться для него незаменимым. Отсюда возникал вопрос: как стать необходимым для человека, у которого есть все на свете? При любой возможности я поощрял Кахуранги с Киной в их ухаживании, упоминая каждому то одно, то другое, что другой сказал или сделал. Кахуранги стала доброй и нежной – эти два качества она раньше никогда не проявляла в моем присутствии. Кина внезапно стал мужественнее и умнее, чем мне доводилось подмечать раньше.

Оставаясь наедине с Художником, я тоже изо всех сил старался заставить его считать меня умнее и остроумнее, чем на самом деле. Я изо всех сил пытался быстрее подбирать нужные слова, предлагать беседу, в которой смог бы показать себя приятным компаньоном. Каждый вечер я заводил речь о какой-нибудь истории или теории, о которых я читал в Миссии, или обсуждал что-нибудь из Библии. Иногда Художник аккуратно поправлял мое произношение или перевод. Теперь я вижу, какой до невозможности наивной была моя болтовня.

– Я слышал об Эпохе Разума, также называемой Просвещением. Это когда люди решили, что они все равны и свободны – что всем должен править разум. И все же, как я понимаю, в Англии все устроено, как у нас: некоторые rangatira – вожди, а некоторые mokai – слуги-рабы. Как же это соответствует идее Просвещения?

– У нас нет рабов! Уже нет. Это прогресс, Джеймс. Мы неуклонно движемся к просвещению, и разум – наш проводник на этом пути.

– Но чей разум правит? И как же Библия?

– Возможно, править должен разум Божий, и за этим мы обращаемся к Библии. Это хорошие вопросы, но более основательные ответы на них можно получить через учебу и размышления. Это не то, что можно объяснить в один присест.

Судя по всему, мои вопросы его утомили. He kaka waha nui! Я сказал слишком много. Но голос Художника был добрым.

– Ты умный мальчик, но в мире очень много такого, чего ты не знаешь. Конечно, это дело обычное, особенно когда ты находишься так далеко от сердца Империи. В путешествии я много повидал, и многие места и народы меня удивили. Все они кажутся мне по-своему интересными, даже каннибалы и невежественные кочевники. Но я не видел ничего хоть отчасти столь же грандиозного, как великая столица Англии, разве что грандиозные творения самого Создателя – великие океаны, и горы, и небеса. Если ты видел это, Джеймс, то у тебя есть представление о масштабе того, о чем мы говорим.

Мы посидели еще немного. Я не мог придумать, как сказать Художнику о своем невежестве и самых сокровенных желаниях своего сердца.

– Наши беседы доставили мне большое удовольствие, юный Джеймс. Было отрадно узнать, что священное писание и цивилизация дотянулись до самого сердца островов, настолько далеких от прекрасных берегов моей родины. Ты был мне хорошим проводником, и я благодарю тебя.

Со стороны Художника это было любезно, но в его голосе звучали прощальные нотки. Он давал мне понять, что наш разговор окончен. О, если бы только я мог попасть в сердцевину всего сущего, какой она ему виделась, – слово «Империя» казалось источником всего великолепия мира и знаний о нем.

– Сэр, вы были очень добры ко мне, несмотря на мое невежество. – Я решил показать Художнику серьезность своих намерений. – Я обманывал вас, когда оказывался в вашем распоряжении всякий раз, когда мои обязанности это позволяли. И обманывал, когда побуждал вас беседовать со мной и объяснять мне разные вещи. Признаюсь, когда вы пришли в нашу pah^[44] со своими альбомами и красками, и волшебным карандашом, все, чего я хотел, – это оказаться поближе к вашим книгам и инструментам. Вы ученый, наблюдатель человеческой жизни. Вот чего я желаю больше всего на свете из того, что мне довелось испытать в жизни. Я скучаю по перу. Я скучаю по чтению и учебе. Мне стыдно за свое невежество. Я хочу учиться. Хочу однажды вернуться к своему народу и разделить с ним научные богатства Империи. Но сначала я должен сделаться английским джентльменом. Для человека такого низкого положения, как мое, это никогда не станет возможным.

Сейчас я признаю это, хотя не уверен, что тогда это осознавал: моя последняя фраза была драматической попыткой надавить на жалость.

Собираясь уходить, Художник внимательно посмотрел на меня.

– Мы планируем уйти через два дня, и Кина уже попросил меня оставить его здесь. Я собирался отказать ему, но зачем брать с собой путешественника поневоле, если есть тот, кто полон энтузиазма? Мы отправимся на север по восточному побережью острова, а затем к портам, откуда я поплыву домой. Пойдем с нами, если хочешь, Джеймс. Если твоя цель – образование, то худшее, что может случиться, – это то, что ты больше узнаешь о географии и найдешь больше возможностей для учебы. – У Художника была манера наклонять голову набок, когда он что-то задумывал. – Но в дальнейшем я смогу найти для тебя хорошую работу, с образованием в качестве награды.

Да неужто? Не может быть, чтобы я действительно получил приглашение, которого так жаждало мое сердце. Но так и было: возможность была очевидна. Теперь, получив предложение, я задумался над ним. Снова расставание. Снова рискованный шаг в мир, который, как мне было известно, ничуть не заботило то, насколько успешно я прокладывал по нему путь.

Глава 5

Мой mokopuna, слушай. Вот я вижу, как вы тянетесь вереницей впереди меня, мое еще не свершившееся будущее, и так же со своей постели в Лондоне я вижу повторяющийся мотив, растянутый в прошлое до того дня, когда была истреблена вся моя семья: череда уходов, череда возможностей родиться заново, череда событий, в каждом из которых ощущалась возможность – за исключением последнего раза, но к этому мы еще вернемся. Я мог создать того, кем хотел стать, из окружающих меня ингредиентов, и некоторые из этих ингредиентов происходили от моих корней, а некоторые пришли из нового мира, который принесли с собой pakeha. Поэтому прощание с Аной Нгамате и ее детьми было и сладостным, и горьким. Я никогда не принадлежал к их семье, но они приютили меня, полюбили даже, и я любил их в ответ, так сильно, как это было возможно для такого неприкаянного сироты, как я. Когда я объявил о своем уходе, мы с детворой кучей повалились на землю в слезах, гневе и объятиях, таких крепких, что я не знал, где заканчивался один из нас и начинался другой.

– Напишите мне письма, – сказал я, когда мне наконец удалось их оттолкнуть. – Я возьму их с собой в Окленд, а может, и дальше. Что бы вы захотели сказать людям на другом конце света? – И они помчались писать, как всегда, устроив соревнование – лучшие листья, наилучшим образом выведенные буквы. Те, что помладше, принесли мне тщательно выведенные отдельные слова или рожицы, нацарапанные на древесной коре. Старшие принесли свои имена и названия особенных для нас мест. Ана Нгамате принесла мне тщательно составленное письмо на бумаге. В письме говорилось на языке маори:

«Досточтимые вожди, приветствую вас. Мы доверяем вам нашего сына. Позаботьтесь о нем за нас. Он будет усердно работать. Он желает узнать все о новом мире и обычаях pakeha. Он хороший сын».

Письмо было подписано «с огромной любовью». В то мгновение мне потребовались все мои силы, чтобы не передумать и не остаться. Возможно, я глубоко ошибался. Возможно, мой настоящий дом был прямо передо мной. Но этот дом никогда не давал мне того, к чему я стремился, и я знал, что должен воспользоваться возможностью, предложенной Художником. Мы обнялись, один за другим, со всеми, кто меня знал, на что потребовалось время. Даже муж Аны Нгамате пожал мне руку и прижал свой нос к моему. Было много слез. Напоследок я подошел к своей приемной матери, и мы долго простояли, обнявшись. Когда мы расстались, она повесила мне на шею heitiki из pounamu, нефрита, – самый драгоценный подарок, кулон, который мне следовало всегда носить на себе.

– Он будет оберегать тебя, – сказала она. – Мы будем с тобой. – Но на этом ее слова иссякли.

* * *

Итак, я шагал на север, неся вещи и инструменты Художника вместе с Мофаи, знавшим окружающие земли намного лучше меня. Мы шли вдоль побережья от деревни к деревне, при любой возможности останавливаясь и делая зарисовки и набирая все больше поклажи – образцов искусства и ремесел разных племен. Где бы мы ни останавливались, Художник неизменно следовал заведенному распорядку, тут же доставая художественные принадлежности, чтобы обезоружить местных жителей волшебством своего карандаша. В тех немногих случаях, когда местные жители не прельщались рисунками белого человека, мы незамедлительно ретировались, не учиняя обиду. Пару раз мы заходили в город, достаточно большой для того, чтобы в нем был торговый порт, и нам с Мофаи даровалось избавление от наших постоянно растущих тюков, которые Художник отправлял домой в Лондон. Несмотря на это, ему доставляло такое удовольствие совершать новые приобретения, что частенько мы оказывались нагружены заново уже на следующий день.

Всякий раз, как мы останавливались, я пользовался возможностью пустить в дело черновики Художника, записывая то, что помнил из миссионерских уроков, или новые знания, открытые мне Художником. Иногда я пробовал силы в арифметических действиях или в написании писем, которые, казалось, никак не могли хоть сколько-нибудь точно передать то, что мне хотелось сказать. Моя рука явно очень пострадала от недостатка практики.

Таким образом мы шагали по острову на север и наконец оказались в столице. Здесь Художник объявил о намерении купить обратный билет до Лондона, а Мофаи – о намерении вернуться к своим сородичам в Бей-оф-Айлендз еще дальше к северу. Как и следовало ожидать, у Художника оказалось слишком много багажа, и в качестве дополнения к согласованному вознаграждению он предложил Мофаи один из своих наименее модных костюмов.

– Ты сослужил мне хорошую службу, потому что я возвращаюсь домой целым и невредимым, чего вовсе нельзя было ожидать с уверенностью в начале нашего пути.

– Ma pango ma whero ka oti^[45]. – Мофаи притянул Художника к себе и прижался своим носом к его носу в прощальном hongi. – Я доволен своей новой одеждой.

Что до нас с Мофаи, у нас было мало общего, близкими друзьями мы не стали, хотя и делили одну ношу, но теперь Мофаи крепко взял меня за плечо и тоже прижал свой нос к моему:

– Всего тебе хорошего, сирота.

Он был явно доволен своим вознаграждением за пережитое приключение и быстро ушел.

– А что насчет тебя, Джеймс? – спросил Художник, отсчитывая мне в руку половину того, что он дал Мофаи. Мне раньше никогда не платили денег, и я крепко зажал их в кулаке.

Что насчет меня? Мне особо некуда было идти.

– Если я зарекомендовал себя достойным попутчиком, возможно, вы возьмете меня с собой в Лондон? Возможно, посредством оказанных мною услуг я заслужил право сопровождать вас? – Я раскрыл ладонь, показывая банкноты и монеты, которые он только что туда положил.

– Конечно, юный школяр. Я надеялся, что тебе будет по-прежнему интересно посмотреть мир. Полагаю, ты заработал на билет и кое на что еще. Мы немногое сможем тебе предложить, разве что английское образование и крышу над головой, пока ты не найдешь свой собственный путь в этом мире. Что думаешь, парень?

По-моему, это были самые замечательные слова, какие я когда-либо слышал, что я и сказал Художнику. Деньги остались у меня в руке, и Художник протянул свою руку и снова сжал мои пальцы в кулак вокруг них.

– Мы много чем можем друг другу помочь, Джеймс. В Лондоне я сделаю из своих рисунков офорты, чтобы показать их публике и переплести в книги. Многим из членов королевской семьи и аристократии, наших собственных rangatira, если тебе угодно, будет интересно увидеть изображения rangatira твоей земли. Но Лондон – бойкое место, там постоянно проходит множество выставок. Моей выставке понадобится дополнительная приманка – нечто такое, чего наши посетители больше нигде не смогут увидеть.

Речь художника привела меня в полное изумление. У меня было только смутное представление о том, что он имел в виду под «выставкой».

– Джеймс, как насчет того, чтобы в ней поучаствовать? Живой экспонат! Сын вождя – мой оживший рисунок! Я думал об этом все последние ночи нашего путешествия; я должен сделать все, чтобы выставка прошла успешно. Ты красивый и умный парень, Джеймс, и я уверен, что моим соотечественникам и соотечественницам будет крайне любопытно увидеть представителя коренных жителей Новой Зеландии. Лондонские выставки взяли моду показывать туземцев из многих стран. Я надеялся, что в моей коллекции артефактов будет достаточно, но это будет еще великолепнее. Какую толпу мы привлечем!

Мне приятно думать, что я не поддался на лесть Художника, но подозреваю, что в действительности все было как раз наоборот. Меня определенно заразило его волнение. Я одарил его своей самой широкой улыбкой и кивнул. Почему бы и нет? Предложение было странное, но интригующее. И взамен мне бы открылась возможность получить лондонское образование. Все знали, что иногда наши соплеменники нанимались в матросы и уплывали на кораблях, но школа в Лондоне? Я никогда даже поверить не смел, что мне станет доступно нечто подобное.

– Что скажешь, Джеймс? Поездка в Лондон и знакомство с английским образованием, если поучаствуешь в моей выставке? – Художник протянул мне руку, словно для того, чтобы мы обменялись рукопожатием на равных.

Я вложил свою руку в его.

* * *

Не стану утомлять вас рассказами о нашем морском путешествии. Я оказался плохим моряком и большую часть времени проводил в каюте, если только не изливал содержимое собственного желудка за борт. Простите за подробности, но у меня поднимается желчь при одном воспоминании. Британские корабли так раскачиваются и кренятся из стороны в сторону! И пространство в моем распоряжении ограничивалось полом каюты Художника, которая, по его словам, была комфортабельнее, чем в других классах. Он сказал мне, что я должен быть уверен в том, что мне повезло, однако я был слишком несчастен, чтобы вообще о чем-нибудь думать. Через несколько недель мой желудок смог удерживать в себе чуть больше, чем просто воду, но к тому времени я совершенно ослабел и стал бесполезен. Большая часть того долгого и мучительного первого путешествия прошла, как в тумане. Думаю, что стал бы легкой добычей для любого, кто захотел бы воспользоваться моим состоянием, но Художник позаботился о том, чтобы обо мне заботились совсем так же, как обо мне заботятся сейчас, и за то – и за это – я всегда буду благодарен.

Мы провели десять ночей в море, прежде чем сделали первую остановку в оживленном порту Сиднея. Корабль зашел туда лишь для того, чтобы разгрузиться и забрать новый груз, но мы провели два дня и две ночи в городе, и после времени в море, которое я уже начал считать своим врагом, это стало для меня большим облегчением. Я спросил, был ли Лондон похож на то, что нас окружало. Художник лишь посмеялся над моей наивностью. «Если бы», – ответил он и на этом остановился. Он знал, что не сможет объяснить мне, на что похож Лондон, имея такой жалкий материал для сравнения.

Поначалу в глаза мне бросились лишь назойливо яркие краски, мои глаза и нос начинали привыкать к виду хорошо одетых людей и добротных домов, богатству загружаемых и выгружаемых товаров – огромных партий овец и мясных быков, фруктов, которым я даже не знал названия, бушелей льняной веревки и мешков с картофелем. Поселения, виденные мною до Сиднея, состояли лишь из нескольких домов, иной раз постоялого двора или церкви да какой-нибудь лавки, приносившей хозяевам неплохой доход. Они и близко не походили на настоящий город. В Сиднее же были склады и фабрики и, за погрузочными дворами, целые улицы многоэтажных домов, построенных из камня. Экипажи и лошади были таким же обычным явлением, как и пешеходы; стекло и сталь сверкали на жаре. Я несколько бесцеремонно пялился на яркие юбки дам – просто наслаждение для глаз после сине-зелено-серого однообразия нашего путешествия. Несмотря на все это, самое сильное впечатление на меня произвела и вовсе неожиданная вещь – весь город пестрел словами. Куда бы я ни посмотрел, мне открывался подарок, требовавший прочтения: «Скобяная лавка», – заявлял один магазин, «Королевский отель Джона Спаркса», – провозглашал другой, «Склад шерсти», «Галантерея», «Фурнитура для мебели», «Шляпная мастерская и ателье Ювелла – обслужим по высшему классу», «Оцинкованное железо», «С. Кларк & Ко., импорт». «Вот он, мир», – подумал я. И не понял, восхищаться мне или приходить в ужас.

Но это был не весь мир. Прошло уже два дня, когда я их увидел. Местные жители называли их бушменами, и они держались в тени. Там, где их можно было увидеть, им были не рады, если только кто-то не говорил им, что нужно делать и как. На кораблях встречались люди разного цвета кожи, люди из разных уголков мира, и даже у белых зачастую кожа была отшлифована солнцем и морем. Поэтому да, мне стыдно это признать, но мне потребовалось больше одного дня, чтобы отличить местных от пришлых вроде меня. Как я мог быть таким глупым? Конечно же, здесь были tangata whenua^[46] – люди, бывшие частью этой земли, люди, которые первыми на ней поселились. По тому, как матросы улюлюкали на них и при любом удобном случае давали им пинка, вы бы никогда так про них не подумали. Я не увидел их, потому что я был слишком занят разглядыванием других вещей, был всецело захвачен ослепительным новым миром белого человека.

По пути в мою страну Художник прошел через общины аборигенов, делая зарисовки так же, как в Новой Зеландии.

– В них есть своя прелесть, – сказал он мне вечером накануне отъезда. – Они кое-что знают о том, как выживать в очень суровых условиях. Да, у них определенно есть своя мудрость, хотя должен сказать, что их культура, на мой взгляд, не такая развитая, как у новозеландцев. Чаще всего они строят лишь примитивные, временные укрытия, и у них гораздо меньше развита резьба и другие ремесла. Как только христианство полностью вытеснит каннибализм и полигамию и отважные путешественники вроде тебя, Джеймс, сделают английское образование повсеместным, думаю, что маори едва ли в чем-то будут уступать европейцам.

Сейчас мне стыдно, но тогда я не мог понять, почему слова Художника меня смутили. Мне было всего лишь грустно, что я не поприветствовал людей, которые были частью этой земли. Я пытался спросить, почему никто не говорил о них. Почему никто не говорил с ними. Почему никто не придавал значения их присутствию и не просил у них разрешения ходить там, где мы теперь ходили.

– Не беспокойся о таких вещах, Джеймс. Они не отличаются гордостью, как твой народ, и мы, иностранцы, им не особенно интересны. Тут нет ничего необычного, особенно с ростом населения в городах. А здесь тем более. Осмелюсь сказать, что игнорировать их существование является волей государства. Кое-где эта воля проявляет себя самым темным образом, – Художник помолчал. – Можно даже сказать, что кое-где считается целесообразным искоренять то, чего, по некоторым заявлениям, не существует.

Мы ненадолго задумались над замечаниями Художника, прежде чем он решил заговорить снова.

– Если они и выживут, не знаю, смогут ли аборигены когда-нибудь извлечь настоящую пользу из нашего образования и религии, насколько это возможно. Просто посмотри на них, когда тебе представится следующая возможность, и подумай о ваших различиях.

Но другой возможности мне не представилось, и теперь я понимаю, что должен был настоять на ней. Мне всем существом хотелось верить во благо английского образования, которое я намеревался получить, но слова Художника лишили меня спокойствия. Хуже того, мы покинули ту страну, а я так и не выразил своего почтения людям, которых там увидел. По большей части они были изгнаны с тех территорий, где построили города. Я не мог представить, чтобы подобное могло произойти с моим собственным народом.

* * *

В общей сложности, прежде чем увидеть Англию, мы провели в море семнадцать недель. Это чересчур для любого мальчишки – так долго не ступать ногой на твердую землю. Мне известно, что мои соплеменники были отличными мореходами, но каким-то образом я этого не унаследовал, при всей своей книжной смекалке. В пути Художник приучал меня к дисциплине, и в конце концов я смог держаться прямо во время шторма, хотя так и не перестал ненавидеть корабельную жизнь, особенно когда мы чересчур надолго уходили от зеленых очертаний островов на горизонте. На корабле тело устает, даже когда весь день не делаешь ничего, кроме как отдыхаешь, и всего через пару недель еда теряет вкус – не то чтобы в начале пути я был способен наслаждаться едой. К третьему месяцу вся еда становится пресно-соленой и просто дерет горло. Конечности ломит, глаза не могут задержаться ни на чем достойном взгляда, настолько они привыкли к темно-синему простору и острым осколкам солнечного света, отраженным от волн.

Я был весь в мыслях о большом городе и школе, раздражая Художника своими беспрестанными расспросами. В конце концов я заметил, что мальчишки моего возраста, управлявшиеся со снастями, изредка бросали на меня косые взгляды, кивая в мою сторону и пересмеиваясь. Некоторое время я раздумывал над этим, прежде чем понял, что их оскорбляла моя праздность. Я в любом случае был бы для них больше помехой, чем помощью, но они видели только то, что я и пальцем не шевелил и держался от них в стороне. Так вышло не преднамеренно, но я заработал на свой проезд с Художником, и он заплатил за нашу каюту, и я не работал на него, как, по их пониманию, должен был, по крайней мере, на время путешествия.

Прошло меньше двух лет с тех пор, как я плыл на том корабле, первом моем корабле. Теперь я говорю, как старик, и чувствую себя стариком. Это все потому, что я слишком много видел. Думаю, чудес и кошмаров хватило бы не на одну жизнь. Мисс Херринг была права – заметки приносят мне облегчение, потому что, пока я держу перо в руке, мой беспокойный дух не блуждает по улицам. Мне нужен отдых, и я должен попытаться уснуть. Однако как я могу уснуть, когда моя первая встреча с Лондоном так близка?