Тимур Суворкин
Проклятие дома Грезецких. Расследования механического сыщика
Я чуть не поперхнулся от слов батюшки, а разошедшийся отец Герментий продолжил вещать как ни в чем не бывало:
– Теперь там в доме наследники его живут – двое братьев и сестра их. И все они люди пропащие. Вот старший брат Платон Альбертович. С виду он человек человеком – профессор медицинско-механических наук – протезы для калек делает, да только это для вида, в душе он паук стоногий, так и знайте! А брат его двоюродный? Аврелий Арсеньевич Белоруков? – Священник понизил голос до шепота: – Он же тварь кровавая. Начальник жандармский.
Я попытался прервать священника:
– Вы бы поменьше такое говорили. Проблемы у вас могут возникнуть.
Отец Герментий с вызовом посмотрел на меня.
– А я правду говорить не боюсь, – не поднимая голос с шепота, продолжил он. – А вы что, не согласны со мной? Или, может, считаете, что нормально это – свинцом да штыками стачки рабочие разгонять?
Отец Герментий вздохнул.
– У нас на оборонном заводе сами слышали, что было, когда забастовка началась. Как явились жандармы, так мне дюжину человек отпеть пришлось. Это же ужас кромешный, что жандармы у нас творят. И я не знаю даже, кто лучше отделался, те, кого убили, или те, кто под арест попал.
Мы помолчали. Крыть слова священника мне было нечем.
– Да что про Белорукова говорить, – махнул рукой священник. – Вот сестрица Платона Ника. Она чиновник. Но где? В Сибирской коллегии!
А вот эту фразу батюшка сказал уж слишком громко. Несколько стоящих рядом старушек пугливо вжали головы в плечи и начали креститься. Дородный купец перестал есть сайку и отшагнул подальше от нас, принявшись читать молитву.
Отец Герментий же продолжил:
– Виктор, вы поймите, у нее в подвале целая лаборатория. Она там такие вещи творит, что меня каждую неделю к Грезецким вызывают, святой водой стены усадьбы кропить. И ладно лаборатория, но она ж по ночам с сектантами сибирских богов якшается! Это я точно знаю! Но ладно Ника, а брат ее, Феникс? Если бы вы знали, сколь богопротивно и уродливо то, что он в недрах своей мастерской черной построил.
Священника передернуло, и он резко посмотрел в небо.
– И что же это? – мгновенно переспросил я.
Отец Герментий глубоко вздохнул, напрягся, точно готовясь войти в стылую воду и наконец, выпалил на одном дыхании:
– Срамолет.
– Что?
– Срамолет. Я же говорю. Машину крылатую тяжелее воздуха. Это кошмарно. Уже месяц она нам небеса гадит. Ведь сказано было святым Паисием в проповеди, что дал Господь лишь три способа человеку для движения по небу – воздушный шар, дирижабль и Небесный град Архангельск. И более ничего. Виктор, ну ясно мне, почему шар воздушный летает – это физика элементарная. Ну понятно и ребенку, почему не падает на землю Небесный град Архангельск. С дирижаблями броненосными элементарно – наполнил оболочку водородом, поставил иконостасы на палубу, запитал от них вычислительные мощи, подключил к ним флогистонный ковчег, водород освящающий, и готово. Но срамолет? Это вообще что такое? Фитюлька! Виктор, я туда лично залезал – там внутри вообще ничего нет. Не то что иконостаса, там даже икон на приборной панели, и то не уставлено.
Я недоверчиво покосился на священника:
– В смысле не установлено? А как без них альтиметр будет верные показания выдавать? А в облачности за счет чего ориентация? Да в конце-то концов, в случае аварии что безопасность пилоту обеспечит?
– Да, вот я и говорю – это ж позор небесный, а не машина. И вот этот чертоплан у нас над городом круги теперь нарезает каждую неделю. Ну ничего, ничего, – я уже отцу Лаврентию в Беломорский монастырь письмецо-то написал. Он звонарь известный, как приедет, там поднимемся мы с ним на колоколенку, подождем, как срамолет этот поближе подлетит, да так его звоном малиновым и угостим! Он у нас долетается, что твой Симеон Волхв. Он у нас власть сырой землицы носом своим поклюет, я обещаю.
Отец Герментий кровожадно рубанул ножом по колбасе. Разговор прервался – с того берега наконец подошел паром, и мы направились в Искрорецк.
0100
Минуя ряды фабрик и рабочих бараков, мы ехали к принадлежащему Кротовихиной консервному заводу. Тот стоял на берегу залива.
Десятки высоких цехов хищно нависали над черной гладью воды, изрезанной бетонными пристанями. Жадно высунув черные ленты транспортеров, они безостановочно поглощали сгружаемую из причаливших судов рыбу, утягивая трепещущее серебро в царящую под их крышами дымную тьму.
Судами дело не ограничивалось: вбившиеся в небо острые, как гарпуны, причальные мачты удерживали промысловые дирижабли, с которых лебедками сгружали окровавленные туши смертекатиц и многоглазые тела заплывших из Северного ядовитого океана акул-молохов.
Еще один небольшой, но богато украшенный дирижабль нежно-розового цвета покачивался на причальной мачте, стоящей у заводской конторы. По ее лестнице спускалось несколько фигур. Похоже, Галатея Харитоновна проверяла свои обширные владения.
Это было нам на руку – перед визитом к Грезецким мы как раз хотели посетить завод, дабы задать пару связанных с делом вопросов, которые пришли мне в голову уже поутру.
Направившись к конторе, я невольно окинул взглядом завод – грязный двор, краснокирпичные стены, обросшие кривыми пристройками рабочие бараки вдали. Я вздохнул и опустил взгляд к земле.
– Что такое, Виктор? – Ариадна с интересом посмотрела на меня. – Вы впали в какую-то задумчивость. У вас появились мысли о деле?
– Нет, – помотал я головой. – Просто вспомнил сахарную фабрику. Знаешь, бараки тут очень похожи. Почти одинаково выглядят. И внутри там наверняка все так же, как и у Кошкина. Да и на всем заводе тоже.
– Мысль, что Жоржика похитили рабочие, кажется мне весьма маловероятной. Считаю, что данный завод не относится к нашему делу.
– В том-то и дело, что не относится. – Я пожал плечами. – Вот сейчас мы проведем расследование, найдем Жоржика в каком-нибудь местном борделе, вручим Кротовихиной и уедем отсюда. И все.
– И? – уточнила Ариадна, кажется, искренне пытаясь понять, к чему я клоню.
– Ты не понимаешь, – бросил я и прекратил разговор – все равно мы уже поднимались по ступеням фабричной конторы.
Первый этаж встретил нас деловитым стуком печатных машинок. Два десятка человек работали в зале. Вдоль их столов вышагивал Орест Генрихович. Управляющий явно был зол. При виде нас он вздрогнул. Затем, взяв себя в руки, шагнул навстречу.
– О, вы зря явились. Жоржик-то жив и здоров оказался.
– Он нашелся? – уточнил я, чувствуя невольное раздражение.
– Не совсем, – зло процедил Орест Генрихович, но, увидев мои непонимающие глаза, чуть успокоился и пояснил: – Этот жук подколодный посылку нам ночью у ворот оставил. Вы представляете? Его Галатея Харитоновна с собаками ищет, а он посылки шлет!
– И что там было?
– И знать не хочу. Вот Галатея Харитоновна как раз только что прилетела, открывает ее сейчас. Если вам надо – то давайте в кабинет к ней вас провожу.
Управляющий указал на второй этаж. Пройдя лестницей из итальянского розового мрамора, миновав бестолково завешанный цветастыми картинами коридор, мы через приемную вошли в кабинет Галатеи Харитоновны.
Здесь царила уютная полутьма. Портьеры на окнах были прикрыты, и огромный, отделанный дубовыми панелями зал освещала лишь пятирожковая золотая люстра, висящая под высоченным потолком.
Людей в помещении было двое – склонившаяся над фанерным ящиком Кротовихина и слуга с гвоздодером, который как раз откладывал снятую крышку.
Внутри посылки горели огнем охапки оранжевых лилий. Не обратив на нас внимания, промышленница склонилась над цветами. Внезапно она замерла, на ее лице отразилось недоумение. Она наклонилась еще ниже и аккуратно раздвинула лилии. Затем вдруг резко отшатнулась назад. В глазах ее был запредельный, нечеловеческий ужас.
– Ж-Жоржик, Ж-Жорженька… – сорвалось с ее вмиг посеревших губ.
Она попятилась и закричала. Отчаянно и громко. В электрическом свете блеснули усыпанные сапфирами кольца. Пальцы Галатеи Харитоновны до крови впились в лицо, раздирая щеки, а затем ее надсадный крик вдруг оборвался – женщина тяжело пошатнулась и рухнула, теряя сознание.
Ариадна стальной тенью метнулась через кабинет, в последнюю секунду подхватывая промышленницу. Мы с Орестом Генриховичем опрометью бросились вслед за ней, склоняясь над упавшей в обморок промышленницей. Управляющий, сам белый как мел, спешно начал отдавать приказы конторским служащим. Застучали сапоги. Кто-то кинулся вызывать из города докторов, кто-то побежал за служащим при заводе врачом. Затем мы осторожно перенесли Кротовихину в комнату отдыха, уложив ее на диване.
Когда суматоха чуть-чуть улеглась, мы с Ариадной вернулись в кабинет промышленницы. Мне показалось, что за те минуты, что мы отсутствовали, тот успел полностью измениться. Воздух наполнил густой запах лилий и гнилого мяса. Полумрак, который я бы раньше назвал уютным, казался мне сейчас зловещим и почти живым. Пятирожковая золотая люстра, висящая под высоченным потолком, не могла разогнать клубящихся по углам теней. Темные гобелены еще сильнее гасили свет. С них на нас смотрели резвящиеся пастушки и фавны, но сейчас их лица выглядели лицами мертвецов, а улыбки – искаженными гримасами боли.
Мы прошли в центр зала, туда, где на мягком узорчатом ковре стоял квадратный ящик: с парой удобных ручек и обитыми железом уголками, он выглядел абсолютно стандартно. Такими ящиками очень часто пользовались заводы и мастерские для пересылки требующих бережного отношения деталей.
Я подошел ближе, старясь не вдыхать тошнотворную смесь сладковатого аромата лилий и мертвечины. Затем заглянул внутрь.
Ящик заполняло множество оранжевых лилий. Яркие, словно пламя, цветы окружала темная зелень крупных листьев. Лилий было много, очень много, но главным было то, что скрывалось под ними.
Жоржик нашелся. Если, конечно, то, что было внутри, еще можно было назвать Жоржиком. На обитом серебристой клеенкой дне ящика лежала вскрытая человеческая голова. Лобная кость отсутствовала, открывая серый мозг.
Рядом с головой убитого жениха Кротовихиной лежала отсеченная рука. Больше в ящике ничего не было, если не считать вложенного в побелевшие пальцы мертвеца листка дорогой синеватой бумаги.
Вытащив карманную обскуру, я запечатлел ящик. Затем мы убрали цветы на пол. Лишь после этого Ариадна осторожно высвободила листок из мертвых пальцев. На бумаге с помощью печатной машинки был набран следующий текст:
Уважаемая Галатея Харитоновна!
Я наблюдаю за вами с тех самых пор, как мной был убит Жоржик. Вы так трогательно переживаете о нем, так плачете. Пишете такие чудесные объявления в газеты. Мне доставляет огромное удовольствие видеть, как вы по нему страдаете.
Теперь я знаю, как сильно вы его любите. Теперь я вижу, как много он для вас значит. И раз ваше любящее сердце так болит, то я облегчу ваши муки.
Вам же наверняка хочется увидеть вашего ненаглядного Жоржика снова? Что же, наслаждайтесь, милейшая Галатея Харитоновна. Жоржик снова с вами. Частично, конечно, но это ведь лучше, чем ничего? Верно?
Ах да, милейшая Галатея Харитоновна, в газете вы писали, что вам тяжело без его добрых слов, без прикосновений его рук. Что ж, с добрыми словами теперь уже никак, зато руку приложу. Касайтесь ее сколько влезет. Правда, она чуть испорчена, пришлось срезать пару пальцев, чтобы снять перстни. Надеюсь, вы не будете в обиде, что украшения я оставлю себе? Вы же обеспеченная женщина, а я, увы, имею некоторое стеснение в средствах. Да и в конце концов, любимый человек все равно важнее! Ведь любовь, Галатея Харитоновна, – это самое дорогое, что есть у нас на свете. Так наслаждайтесь же ею и будьте счастливы!
– Подонок. – Я с отвращением уставился на глумливое письмо.
Ариадна укоризненно покачала головой:
– Виктор, я предложу вам не использовать эмоции. Эмоции вредны и вам, людям, они только мешают. Успокойтесь и дайте мне письмо.
Я раздраженно передал листок бумаги. Семь лет я работал в сыскном отделении, но цинизм убийцы пронял меня до глубины души.
Ариадна меж тем внимательно прочла послание, а затем, отложив его, принялась методично исследовать содержимое ящика. Белый фарфор ее пальцев побагровел.
– Что вы думаете о записке? – осведомилась Ариадна, не отрываясь от осмотра вскрытой головы жениха Кротовихиной.
Я еще раз взглянул на синеватый листок.
– Судя по виду текста, печаталась она на машинке «Импереаль» третьей или четвертой модели. Ж – чуть западает. Щ – немного смещена. Машинку опознать будет достаточно легко. А ты что думаешь?
Ариадна чуть помолчала, внимательно изучая пальцы отрубленной руки.
– Убийца показал отличное владение орфографией. Ошибок нет. Это свидетельствует о его хорошем образовании. Или ее. Я не увидела ни в одном предложении отсылок к полу преступника. Что же до самого текста… То я могу с большой долей вероятности предположить, что в нем присутствует ирония и даже элемент насмешки преступника. Две секунды. Я обработаю данные.
Ариадна замерла. Ее глаза замерцали синим огнем. Через две секунды она утвердительно кивнула:
– Да, моя логическая машина подсказывает мне, что преступник насмехается в письме над Галатеей Харитоновной. Он использует иронию.
– Да ты что? Неужели? – Мне только и осталось, что покачать головой. – А ты вот прямо точно уверена в этом?
Ариадна же посмотрела на меня предельно серьезно:
– Абсолютно, Виктор. Ведь в конце письма преступник с издевкой заявляет, что самое дорогое на свете – это любовь. А на самом деле, согласно загруженным в меня данным, наиболее дорогой вещью в мире на данный момент является находящийся в Зимнем дворце пятьсотсемиграммовый осколок Великой кометы, найденный в ходе экспедиции за реку Обь в 1856 году.
Ариадна постучала пальцами по краю ящика.
– Да, весьма ловкая шутка, основанная на обмане ожиданий. Очень неплохо. Очень. И особенно приятно, что я уловила ее смысл. Юмор людей все еще сложен для меня, но, как видите, с каждым днем я все лучше его понимаю. Не так ли?
Ариадна внимательно посмотрела мне в глаза, кажется, ожидая одобрения. Я вздохнул и вновь взглянул на посылку.
– Я потом тебе объясню, что там в письме. Давай теперь о теле. Думаю, стоит вызвать медика, но первые выводы сделать можно.
– Согласна с вами. Итак: череп распилен. Извлечена лобная кость. Инструмент, которым это сделали, может быть либо качественной ножовкой по металлу, либо пилой хирурга. Ею же отделены от тела голова и рука.Рука повреждена ударом тупого предмета. Возможно, убитый защищался. На ней же не хватает двух пальцев. На остальных под ногтями присутствует грязь и тина, что весьма примечательно. Что до остального – на лице ряд глубоких царапин. Пока не могу определить их характер точно. В целом же явно видно, что убит Жоржик несколько дней назад. В разрезах и ранах следы земли – думаю, сперва тело было закопано и лишь затем убийца изменил свои планы и отправил его сюда. Вот вся информация, которую я могу вам сообщить.
Я кивнул, Ариадна сказала все верно.
Закончив работу, мы покинули кабинет. К этому времени фабричную контору битком забил народ. Дорогой паркет попирали сапоги уездных стражников. Пахло ладаном и табаком – управляющий купчихи нервно затягивался папиросой, а спешно вызванный отец Герментий окуривал все кругом из кадила. Приказчики и рабочие всех мастей бестолково суетились вокруг.
– Галатея Харитоновна как? – тут же спросил я у Ореста Генриховича.
– Я не знаю. Доктор не пускает. Кажется, сердце. – Управляющий нервно оглянулся на запертые двери комнаты отдыха. – Думаю, в больницу увезут. В Петрополис. Дирижабль уже в готовности. Так что я вас сейчас оставлю.
– Не оставите. До больницы вы доберетесь позже. Сперва ответите нам на вопросы, – перебил я управляющего.
Тот запротестовал, но замолк под моим взглядом.
– Где здесь можно поговорить спокойно? – уточнил я.
Орест Генрихович вздохнул и кивнул в глубь коридора:
– Хорошо, я понимаю. Пойдемте ко мне, переговорим. Только очень быстро. Молю вас.
Место работы управляющего разительно отличалось от кабинета его начальницы. Отделанный хромом и чугуном, просторный зал был строг и обставлен с огромным вкусом. Длинный стол из дорогой кровавой ели, доставленной из-за реки Обь, алел напротив высоченных окон. Стены занимали безукоризненно подобранные пейзажи модных художников. В углу стояла мраморная статуя античной нимфы, в лице которой я с удивлением заметил сильно приукрашенные черты госпожи Кротовихиной.
Мы сели в высокие кожаные кресла. Управляющий вытащил золотой портсигар, украшенный затейливой финифтью, мелкими сапфирами и эмалевым портретом своей начальницы, и вновь нервно затянулся папиросой. Прежде чем я произнес хоть что-то, Орест Генрихович принялся быстро говорить:
– Послушайте, это не я. Поверьте мне. Я Жоржика ненавидел, клянусь, я его даже отравить хотел, но… Я же все разглядел. Там же голова в ящике. Голова. Я Галатее Харитоновне никогда бы такое… – Управляющий вновь нервно затянулся сигаретой. – Я же зачем взятку предлагал, думал, его подольше не будет, Галатея Харитоновна озлится и погонит его от себя наконец. Я ж не думал, что такое случится.
– Орест Генрихович, как ящик попал в контору? – остановил я поток слов управляющего.
– Ночью фабричный сторож услышал стук в ворота. Когда открыл, никого не было, только ящик этот чертобесов на дороге подъездной стоял, ленточкой обмотанный. Да, вот еще что! На нем еще визитка, Жоржику принадлежащая, лежала. – Управляющий принялся рыться в карманах. – Сейчас, я ее сохранил, где же она, ага, вот, держите.
Повертев визитку и не найдя никаких отпечатков или следов, что мог оставить убийца, я убрал ее в карман.
– Хорошо, что было дальше?
– Я прибыл на завод поутру. Мне доложили про ящик. Я, признаться, не хотел Галатее Харитоновне ничего говорить, но люд уже видел, поэтому утаить нельзя было. Вот, собственно, она прямо перед вашим приходом прилетела. Галатея Харитоновна как услышала про посылку, тут же расцвела и велела в кабинет ее нести и вскрывать. – Управляющий опустил глаза. – Я бы никогда с ней такого не сделал…
Я внимательно посмотрел на Ореста Генриховича. Было очень похоже, что он говорит чистую правду.
– У Галатеи Харитоновны были враги? – уточнила Ариадна.
– Способные вот на такое? – Управляющий поежился. – До сего дня я думал, что нет. У нее, конечно, есть конкуренты, есть люди, ею обиженные, всех и перечислять устанешь, но чтобы так…
– Хорошо, тогда вспомните врагов погибшего.
Орест Генрихович всплеснул руками:
– Да господи, какие враги, это ж Жоржик! У него в жизни только два врага – мадера да стол карточный. Все. Ну ладно, я его еще не любил, но вы поймите, я бы такое с Галатеей Харитоновной никогда…
– Хорошо, – вновь остановил я управляющего. – Что за ссора была между Жоржиком и вашей хозяйкой?
– Ссора? – Управляющий явно не хотел говорить, но быстро сдался. – Галатея Харитоновна требовала, чтоб Жоржик отписал ей землю. Он же Грезецкий. Ему в наследство от папеньки участок достался, вот тот самый, возле цехов, где сад. Галатея Харитоновна давно на эту землю посматривала, завод требует расширения, и участок подходит идеально, только сад выруби – и можно строиться.
– Жоржик был против?
– Конечно. Тут же их, Грезецких, фамильная земля. Она им вместе с дворянством самим Петром пожалована. По преданию, император первое дерево в саду этом посадил. А второе – Меншиков. Да вы что, Грезецкие садом гордятся страшно. Жоржик все свое наследство в карты промотал, а сад ни-ни. Вот, собственно, за участок этот Галатея Харитоновна и грызлась с Жоржиком уже пару недель как. И в тот день тоже. А вечером уже плюнула да и домой отправилась. А Жоржик пить пошел к братьям своим. Я предлагал локомобиль взять, а он уперся, мол, устал от столичного дыма – прогуляться хочет. Вот и прогулялся. – Управляющий покачал головой.
– Значит, он отправился в усадьбу с вами?
– Да, мне надо было у Феникса Грезецкого, младшего из братьев, консультацию по котлам получить. Но я там был недолго, только ужин начался, я оттуда и ушел. Меня на фабрику вызвали – мальчишку в станок затянуло.
Меня передернуло.
– Насмерть?
Орест Генрихович махнул рукой.
– Насмерть. Да еще и как назло так неудачно, что застрял прям намертво. Конвейер в цеху полностью встал. А у нас отгрузка товара утром. Я чуть не поседел, пока мы поломку устраняли. Так что меня тут все видели на заводе. Я тут ни при чем.
Я с неприязнью посмотрел на управляющего, но был вынужден продолжить разговор:
– Жоржа никто не видел, после того как он ушел из усадьбы, верно?
– Да, ни домой, ни на завод он не вернулся.
– Может быть, Жоржик с кем-то ссорился? В усадьбе? Кто там еще был?
– При мне ни с кем. А так там гостил Белоруков Аврелий Арсеньевич.
– Тот самый? Шеф жандармов? – округлил глаза я.
– А что вы удивляетесь? Он их двоюродный брат. Так, кто еще был: Платон с Фениксом, конечно, еще Ника, сестра их, и отец Герментий, да больше и никого, кроме прислуги. Вроде ужин мирно вполне начался. А дальше уж не знаю. Полиция говорила, что Жоржик в двенадцатом часу ушел, и все. Больше его никто не видел. Он перед исчезновением сказал, что на завод пойдет – его там служебный локомобиль ждал. Галатея Харитоновна ему личный завела, с шофером. Но на заводе он не появился.
Напоследок мы допросили еще и ночного сторожа, но, увы, ничего нового узнать не удалось. Подслеповато щурясь, охранник лишь сообщил, что постучали в ворота часа в три ночи, и более сказать не смог ничего.
Покинув контору, мы прошли вдоль высоких краснокирпичных цехов завода. Бьющие в небо копьями труб, сцепившиеся паропроводами и мостками, они проводили нас грохотом и шумом, но вот огромные здания вдруг расступились, и мы, миновав стоящую неподалеку от жилых бараков заводскую церковь, вышли на нетронутую часть берега. На добрые полверсты ее занимал терновый сад. От завода по берегу залива тянулась дорожка из мелкого битого кирпича, усыпанного сверху нарубленными стеблями рогоза.
Именно этим путем Жоржик отправился в гости к своим братьям и этим же путем должен был вернуться.
Мы с Ариадной пошли по битому кирпичу.
– Насколько же сильно нужно было ненавидеть Галатею Харитоновну, чтобы решиться на такой поступок, – задумчиво произнес я.
– Почему вы рассматриваете именно вариант ненависти? Убийцей могло двигать и обычное сумасшествие, – предположила Ариадна.
Я улыбнулся. Нечасто мне доводилось ловить свою напарницу на ошибке.
– Да, убийца, конечно, может быть и сумасшедшим, но поступок свой он совершил именно из-за ненависти к Галатее Харитоновне. Об этом говорит букет оранжевых лилий.
– Я вас не понимаю, Виктор. – Ариадна наклонила голову.
– Просто ты еще недостаточно прожила среди людей. Поэтому ты не все знаешь о наших обычаях. – Я мягко улыбнулся напарнице. – Ты слышала о «языке цветов»? Видишь ли, в нашей культуре каждый подаренный цветок имеет свое значение. Коралловая роза – это символ страсти, а красная – настоящей любви. Амарант же тоже означает любовь, но любовь вечную. Что еще? Одуванчик – кокетство, миндаль – обещание. Бальзамин – «Мы не ровня» или «Нетерпение», зависит от контекста.
В голове Ариадны защелкали шестерни. Она посмотрела на меня немного настороженно, точно ожидая, что я подшучиваю над ней.
– Серьезно? Вы шифруете информацию с помощью подверженных быстрому гниению органов семенного размножения цветковых растений? – Ариадна остановилась и прикрыла глаза. – Десяток секунд, Виктор, мне нужное понизить мое мнение о человечестве. В смысле еще сильнее, чем раньше.
Что-то защелкало в мозгу моей напарницы. Наконец она кивнула:
– Отлично, все сделано. Итак, какая же расшифровка у лилий?
Я недовольно посмотрел на Ариадну, но ответил:
– Тоже зависит от цвета. Белая – это чистота и непорочность. Желтая – веселье и легкомыслие. Алая – возвышенные намерения. Тигровая – процветание и гордость.
– И что же означают оранжевые лилии?
– Ненависть и отвращение. И только эти два чувства. Поэтому убийца оставил нам вполне ясное послание о своем отношении к Галатее Харитоновне.
– Я вижу, вы знаток этого, как вы выразились, «языка цветов».
Я пожал плечами.
– Каждый образованный человек обязан это знать. – Я улыбнулся напарнице. – Сейчас чуть раскидаем дела, я найду вечерок и привезу тебе цветов. Научу, как правильно делать букеты-послания. Это целая наука.
Ариадна чуть улыбнулась в ответ и покачала головой:
– Простите, Виктор, про символику цветов я почитаю – это может быть важным в расследованиях, но букеты составлять откажусь. Неподходящее занятие для машины. Давайте вы, люди, будете заниматься подобными глупостями, а я свое свободное время буду тратить на полезные вещи.
– Ариадна, ты на прошлой неделе прочитала по третьему разу словарь Ушакова, а позавчера весь обед телефонный справочник изучала. Притом устаревший, десятилетней давности. Я же тебе сколько книг купил. Ты еще стихи Фальконетова не читала, «Новомальтийские рассказы» пылятся, за «Асбестовый браслет» даже не бралась, а ты справочник телефонный читаешь.
– А что вы имеете против? Я уже изучила почти пять десятков написанных людьми художественных книг. Этого достаточно. В них все вечно повторяется: сюжеты одни и те же, людские глупости одни и те же. Те же чувства. Те же слова. Даже буквы одни и те же. Нет, Виктор, единственный достойный памятник литературы, что произвело человечество за свою историю, – это словари и, конечно же, телефонные справочники. Это немыслимо прекрасная вещь. Вы не представляете, я листаю их и каждый раз не могу оторваться. В стихах рифмы легко предсказуемы, а здесь никогда не угадаешь, какая числовая комбинация будет напротив следующей фамилии в списке! А главное, телефонные справочники, в отличие от остальной вашей литературы, смешные. – Ариадна порылась в карманах и раскрыла пеструю от закладок книжечку.
– Подожди, ты его с собой теперь таскаешь?
– Конечно. Как я могу такую книгу в управлении оставить? Вот послушайте – например, вы знаете, какой телефон у Перфилия Васильевича Восьмеркина? 33–73–55. Ни одной восьмерки. И ни одной цифры, на которую бы можно было разделить восемь без остатка. Но если сложить все цифры между собой, получается-то двадцать шесть! А два и шесть – это что? Восьмерка! Ну разве не прелесть? Я положительно очарована Перфилием Васильевичем! Он теперь один из моих самых любимых литературных героев.
Ариадна с величайшей нежностью прижала телефонный справочник к груди.
Вздохнув, я пошагал дальше.
Меж тем рядом с идущей вдоль берега тропой открылась дорожка, уводящая в глубь тернового сада.
– Он возвращался на завод через сад, не находите?
Ариадна подошла к ближайшему дереву, рассматривая белую от цветов ветвь. Затем притронулась к длинным, острым шипам, ломая их нажатием своих фарфоровых пальцев.
Я вспомнил царапины на лице Жоржика. Действительно, он мог их получить, продираясь через колючие ветви.
– Что ж, значит, пойдем этой дорогой, – кивнул я, и мы свернули на тропку, уходящую в сад.
Цветущий терновник обступил нас, скрывая небо переплетением колючих ветвей. К запаху дыма и мазута примешался тонкий запах цветов, напоминающий горький миндаль. С тревогой я посмотрел наверх. То там, то здесь в кронах деревьев висели сделанные из костей амулеты, перевязанные длинными черными лентами. «Блестят словно хитин», – почему-то подумалось мне, когда я поглядел на них в свете вышедшего из-за тучи солнца.
Мы вышли на главную аллею. Мощенная плиткой, обставленная газовыми фонарями, она вела в сторону усадьбы. Костяные амулеты висели и здесь.
Минут через пять мы миновали небольшую одноэтажную винокурню, стоящую в глубине сада, а вскоре терновник расступился, открывая усадьбу Грезецких. Богатый дом, флигеля и мастерские, все это было отделено от нас высокой черной оградой, вгрызающейся в небо штыками черных шипов, а прямо перед ней был вырыт глубокий сухой ров.
Он был весьма старым и уже успел хорошенько оплыть, но на его заросшем бурьяном дне по-прежнему виднелись заточенные ржавые колья. Перекинутый через ров широченный железный мост вел к высоким решетчатым воротам, по бокам от которых стояло два бетонных постамента. Один был пуст, на втором же возлежала статуя огромного железного сфинкса. Черный, крылатый, он задумчиво поднимал к небу свое бесстрастное лицо, красоту которого не смогли отнять даже приходящие из столицы кислотные дожди.
Мы с Ариадной шагнули на металлический настил моста и направились было к воротам, но тут что-то щелкнуло, точно взвелись курки гигантского ружья. Веки на маске статуи поднялись, открывая стеклянные, светящиеся желтым огнем глаза. Раздался скрежет, и сфинкс начал подниматься. Он вставал медленно, но в каждом его движении чувствовалось лишь одно – титаническая мощь, заключенная в эту машину.
Маска робота пришла в движение, нижняя челюсть отъехала, открывая черный провал рта. Из чрева механизма послышался приглушенный шум, какой бывает, когда в автограммофон заряжают новую пластинку. Из пасти сфинкса раздалось шипение, а затем записанный на пластинку приятный женский голос произнес:
«Отгадайте загадку. Кто ходит утром на четырех ногах, днем – на двух, а вечером лишается рук и ног и лежит в луже крови, разодранный моими когтями?»
Машина помедлила несколько секунд. Затем четко произнесла:
– Правильный ответ: это вы.
Сфинкс со щелчком выпустил стальные когти, которыми явно можно было вскрывать бронированный жандармский локомобиль. Миг – и многотонная машина легко соскочила с постамента. Оглушительно загудел металл: тяжелые лапы ударили о мост.
Вытаскивать револьвер против такой махины я даже не пытался. Рванув за ворот выпустившую было лезвия Ариадну, я отшвырнул напарницу к себе за спину, после чего принялся медленно отступать.
Сверкая желтыми глазами, сфинкс неторопливо шел прямо на нас.
– Стоять! Стоять, идиотины кусок! – раздался громкий крик с крыльца одной из мастерских.
На дорожку выбежал молодой мужчина в кожаной куртке и белом шарфе. Следом за ним выскочила высокая, тощая как жердь женщина в простом черном платье и белом переднике, держащая в руках мокрый веник.
Сфинкс донесшимся приказам не внял от слова совсем и продолжил мягко идти в нашу сторону. Мужчина, кажется и не рассчитывающий на силу своих слов, добежал наконец до ворот и скрылся в стоящей возле них будке. Женщина же бесстрашно выскочила наружу и кинулась прямо наперерез многотонной машине.
– Варвара Стимофеевна, когти! – рявкнул мужчина, выбегающий из будки со стремянкой в руках.
Взмах отточенных лезвий охранной машины рассек воздух прямо перед лицом служанки. Ответный взмах. Мокрый веник рассек воздух прямо перед лицом сфинкса. Машина попятилась.
