Теймур Байрамов
Последнее сказание
ПРЕДИСЛОВИЕ
Начинается повесть девятого мая, в день окончания отечественной войны, когда автору исполнилось шесть лет. И неторопливо движется по перелому сороковых-пятидесятых: бульон из черепашьего мяса, ядовитые змеи, друза горного хрусталя, малярийный комар и ещё много чего запомнилось. И мир взрослых: отец, выбравший честную дорогу, ссыльные соседи и крамольные зарубежные голоса… И посредине этого мира сам худенький малец, которого может обидеть любой, от одноклассника до одноглазого преподавателя конституции. А ещё незадачливый военрук и "тёмная" от подопечных.
Интересно?
Дальше самое любопытное из повести, школьный учитель, ставший любимцем телеэфира страны, воспоминания, не вместившиеся в громадном числе мальчишеских голов того времени. И вело-альпинистские рассказы институтской поры.
Здесь остановимся. Не будем предвосхищать повествование. За плечами автора длинная дорога. Перед нами горький путь "не по этапу" сквозь непрерывно-трудную чёртову уйму лет, к трагической развязке существования в чуждой среде: Баку… Ленинград… Сумгаит… Кобрино.
P.S. Хотел найти погрешности, но понял, что копаться в кровоточащих строках не могу.
Единственное, что могу посоветовать: назвать написанное – не повестью, а группой рассказов, уж больно далеко отстоит последняя новелла от детских зарисовок. Впрочем, автор сам почувствовал это, и в подзаголовке назвал сборник группой рассказов, объединённых общим сюжетом в нечто (скромно) подобное повести.
ВладимирПоляков,
член союза писателей Санкт-Петербурга,
лауреат национальной премии "Заветная мечта"
ОТ
АВТОРА
Свой первый прозаический опыт – что-то, вроде повести "НЕ ПО ЭТАПУ" – я начал с рассказа о Виталии Яковлевиче Вульфе. Так получилось, что будущая знаменитость в самом начале своей головокружительной карьеры оказалась в нелёгком положение vis-a-vis с неукротимыми подростками трудной послевоенной поры. И это не могло не привести к возникновению неординарных обстоятельств, достойных быть сохранёнными в нашей памяти.
И я поплыл по течению мимо знакомых берегов, и – слово за слово – потянулись воспоминания о молодости, большая часть которой прошла в Баку на Второй Нагорной улице, о прекрасной поре студенчества, о велоспорте, горах…
Вспоминалось легко, и, завершив первый рассказ, я показал его друзьям из бывших(?) бакинцев, и завязался предметный разговор о написанном, и в многочисленных замечаниях открылись новые перспективы.
В конце концов повесть сформировалась, была опубликована на портале "Остров Андерс", и доброжелательно принята литературным сообществом.
Хотелось бы поблагодарить всех островитян за лестное для автора внимание к его детищу. Я благодарен альпинисту из славной команды бакинского "Спартака" Анатолию Горину, ибо это он своими советами и пожеланиями сподвигнул автора дополнить текст подробностями. И в результате появились рассказы "Велосекция" и "Когда на улице зима", "Что за зверь – альпиизм" и "Ленинград-Безенги-68"… И повесть стала полней…
Спасибо моему другу, прозаику из израильского Ашдода Валерию Севумяну за саму идею будущей повести, ведь именно с его лёгкой руки и после многочисленных разговоров по Скайпу об арменикендском детстве в памяти один за другим всплыли эпизоды из былого, казалось бы, уже похороненного временем.
Спасибо петербургскому писателю Владимиру Полякову за тёплое предисловие, и
сестре Натэлле Байрамовой за прекрасную графику обложки и заинтересованные суждения.
И, конечно же, – моей дорогой жене Людмиле за долготерпение…
НЕ ПО ЭТАПУ
Майский день одна тысяча девятьсот сорок пятого ласкает Ярославль летним теплом. Ясное небо отражается в зеркалах умытых недавней грозой окон, а через распахнутые форточки, подхваченная тёплым ветерком, в дома просачивается медь оркестров, перебиваемая время от времени торжествующей хроникой. Война кончилась.
А по окрестным лагерям опера перебирают дела пресловутой пятьдесят восьмой… Организовывается очередная шарашка. В директора прочат молодого успешного главного инженера оборонного завода.
– Упаси нас Боже от ГУЛАГа,– папа обращается в Главк за назначением куда-нибудь, лишь бы не… И вскоре засобирался в командировку.
Вернулся озабоченный, и в кухонном – вполголоса – разговоре мне послышалось, что Кёнигсберг – очень красивый город, и что завод разрушен не сильно. А четырёхкомнатная квартира в центре на втором этаже старинного особняка поразила дубовым паркетом и высокими потолками. И стрельчатыми окнами. В добротных шкафах – хрусталь и фарфор, на книжных стеллажах – забранные в кожу тома, по шифоньерам одежда.
Только вот хозяева куда-то подевались…
И мой отец отказывается от "завидного" предложения. В пользу назначения на родину. В Азербайджан.
Из двух вариантов: всесоюзной стройки завода синтетического каучука в Сумгаите и маленького заводика в Нагорном Карабахе в посёлке, куда, как выяснилось позднее, ссылали, безошибочно выбрал последний.
Как пел бард:
"Уехал сам, уехал сам —
Не по этапу, не по этапу"
Вспомним… День был весенний, и музыка за окнами всё играла и играла, и по городским улицам на грохочущих подшипниками деревянных платформах носились нищие безногие защитники родины, и по трамваям молодые инвалиды, грязные, извергающие смрад перегара, клянчили милостыню:
– Не вижу белого я света,
Не вижу хлеба, то, что ем я…
И в засаленные шапки летела мелочь…
ДОМ
Дом из серого нетёсанного камня смотрит на просёлок, только-только перебравшийся по арочному мосту через бурную реку на правый берег её. Полукилометром ниже вдоль его каменистого русла выстроились двухэтажные бараки с чумазыми дровяными печами вдоль фасадов. Над печами курится дымок, на плитах – закопчённые чайники и кастрюли.
Ещё дальше по дороге – загадочные Первый и Второй Участки с огромными деревьями грецкого ореха, под которыми по осени за час-другой можно насобирать мешок спелых ядрёных плодов; а там рукой подать до покатых лесистых гор, где по слухам обитали непуганные медведи…
...........
Наша семья жила на два дома. Папа в посёлке Мадагис, а мы с мамой в доме химиков. На Второй Нагорной улице. В Баку.
На летние каникулы семья собиралась в отцовском Доме из серого нетёсанного камня. Вблизи от ревущего водопада на Тер-Тер чай, обваливавшего возмущённую реку с десятиметровой высоты в жёсткое каменное ложе.
Поперёк стремнины сосед по Дому старый грек Янго даи* навешивал рыболовную сеть.
Крупняк шёл на нерест, шёл навстречу потоку, и серые торпеды рыбин падали, низвергнутые непреодолимой мощью, шлёпались в выбитое за века каменное корыто на дне реки, подпрыгивали, и попадали в ковш-ловушку.
Наваристая уха булькала в закопчённом котелке на очаге перед Домом. Старый грек что-то время от времени подсыпал в кипящее варево, бормотал неразборчивое. А мы заворожённо следили за его священнодействиями.
В иные дни в котелке варился черепаховый суп.
Эти медлительные рептилии никогда не переводились, они ползали по раскалённой солнцем каменистой земле, останавливаясь, осматривались, высовывали трехгранные головы на морщинистых шеях, и мы ловили их, и приносили в дар чудаковатому старику. А он угощал нас, набегавшихся под жарким солнцем, вечно голодных, наваристым бульоном…
.....................................
Мы – это Гириш, – Гриша Саакян, сын заводского конюха, его вечный спутник Костя и я, худой, прокопчённый горным ультрафиолетом, не отличить от местных.
Вооружённые рогатками, особыми своей почти горизонтально развёрнутой вилкой, на которой крепилась тугая резиновая, вырезанная из противогазной маски, тетива, самозабвенно охотились за всем, что имело несчастье казаться дичью.
Выходили за косогор над рабочим посёлком, где вокруг стогов сена, заготовленного на зиму, паслись поселковые куры.
Косте доставалось быть загонщиком. Он пугал глупых птиц, и те пускались в бесконечный бег вокруг стога. На полуметровой ступеньке вспархивали, и небольшое расстояние пролетали по воздуху. И спотыкались о каменные заряды.
Добычу относили за ближайший холм. Разводили костёр.
Неощипанную, со всеми потрохами, тушку обмазывали глиной, и закапывали под горячие угли непрогоревшего костерка. Вскоре через многочисленные трещины будущего яства начинал выделяться ароматный парок. М-м-м…
........................
Задняя стена Дома выходила на каменистый склон невысокой горы. Белая осыпь упиралась в синеву, и время от времени по крутизне её пускался шелестеть ручеёк из живых осколков древних известняков. Здесь я проводил упоительные часы.
Популярную минералогию Ферсмана прочёл от корки до корки, и старательно испытывал на кусочке стекла добытые в двух шагах от дома образцы. И вёл дневник находок.
Однажды на обрывистом берегу Тер-Тер чай увидел в полуметре вниз от дороги маленькую друзу горного хрусталя. Прозрачные пирамидки растопыренными пальчиками возносились вверх от основания этого Чуда. Драгоценную добычу нёс домой на полураскрытой ладошке, не уставая любоваться идеальными обводами блистающих кристаллов.
.......................
В Доме кроме папы жила семья Будаговых, Клавдия Васильевна, главный бухгалтер завода, и её муж дядя Ангел.
Комнату рядом с семейством главбуха занимал старик Янго. Грек. Поговаривали, что – ссыльный. Ещё один ссыльный – военврач Григорян – имел неосторожность неловко попасть в немецкий плен, сражаясь за неблагодарную родину.
......................................
Я подхватил тропическую малярию. Папа, как депутат райсовета, ездил по окрестным сёлам, и в этот злосчастный день взял меня с собой.
И среди янтарных шпалер медового кишмиша в совхозе-миллионере в селе Чайлу меня цапнул малярийный комар.
Болел тяжело, температура за сорок держалась по три дня, а потом наступал временный перерыв, и я выползал на крыльцо. На солнышко. Погреться.
Опальный военврач взялся за лечение: что-то колол, пичкал акрихином. Я пожелтел, ослабел, но в конце концов усилия ссыльного эскулапа завершились победой над грозной хворью.
Мой низкий поклон…
.....................................
В углу столовой Дома на тумбочке – папин радиоприёмник. С латиницей списков принимаемых станций, и неизменным завыванием глушилок, сквозь которые слабо-слабо, но всё же пробивались крамольные заморские голоса.
– … в эфире Радио Свобода…
– … бурасы Анкара…
– … Немецкая волна…
И Дом затихал, и мы прислушивались к прорывающемуся сквозь искусственные помехи:
–… вы слушаете голос Америки…
Как быстро пролетало лето. На пороге осень, а значит подступало время школы. И мы уезжали из Мадагиса на долгие месяцы. В бакинскую квартиру на Второй Нагорной. И теперь будем видеться с папой в его редкие приезды.
А по утрам после завтрака – собираться в школу. Днём готовить уроки, а в оставшиеся часы выходить развеяться во двор.
И, конечно же, скучать по летним дням в Доме у дороги, по друзьям и добрым соседям, по рокочущему речитативу Тер-Тер чай
* Янго даи – дядя Янго (азерб.)
В БАКУ
– Как ты вырос…
Это бабушка Валя встречает меня. На столе – горячие пирожки:
– Кушай, кушай, никого не слушай…
И я выбираю самый большой.
Бабушка обнимает меня. Я трусь о неё головой. Какая она тёплая…
Сладкий чай с хрустящими на зубах, только-только со сковороды, пирожками. Ну, и набил же я пузо! Глаза слипаются…
Августовским вечером жарко, и раскладушка застелена на балконе. Непривычная без клёкота водопада тишина. Изредка – гулкий клаксон машины.
Утро. Яркое. Солнечное. И недоумение: где я?
Быстро выпиваю кружку чая и выхожу во двор.
Всё, как всегда. Словно и не было каникул, и мы не уезжали к папе в Мадагис. Те же самые Валерка с Сашей, мои одноклассники, Толик Бондарев.
Меня встречают испытующие взгляды. Особенно осторожничает Толян, мой вечный обидчик… Так, так… Интересно…
Сели на скамеечку. Рассказываю. Слушают внимательно. День проходит под добрым знаком обновлённого моего статуса.
А назавтра – в школу. И встреча с одноклассниками. Интересно, интересно…
Вторая Нагорная, Третья, Четвёртая… По правому тротуару вытянулась вереница одинаковых коричневых платьев и белых по случаю начала учебного года фартуков; а по левому – разномастно одетые мальчишки. Потоки текут параллельно, нигде не пересекаясь: девочки в тридцать шестую женскую школу, а мы – в сорок седьмую мужскую.
Впереди осень, зима и весна мучений наших…
...............................
Вот и школа. Куча мала на линейке.
Ко мне, приплясывая в предвкушении неземного счастья безответно поиздеваться над слабаком, приближается главный вражина – Эдик. По привычке робею, но стараюсь не показывать вида.
А Эдик, чем ближе, тем всё более съёживается его кураж. Останавливается, не доходя. Облегчённо вздыхаю.
Какие же в нашем классе парты маленькие…
.................................
На большой перемене угрожающе нарисовался Алик. Забияка и драчун:
– Ты мой раб?
И ждёт ответа, но вид непривычный, и смотрит не сверху вниз, как раньше.
Класс выжидает.
– Ну?! – надвинулся Алик.
Опасно надвинулся… Слишком близко…
И я, ещё не созрев бить по лицу, просто оттолкнул нахала, но с непривычки не рассчитал силы. И мой обидчик грохнулся на пол…
Лежит. Моргает: что же это случилось-то со мной?
Класс замер.
Я подошёл к поверженному. Протянул руку.
На следующий день меня выбрали в школьный Учком
А ДВА ГОДА НАЗАД…
УРОК КОНСТИТУЦИИ СССР
Я чуток припозднился, и застал звонок на подходе к дверям класса.
Шла перекличка. Что-то бормотал контуженный Аркаша, поякивали голоса учеников.
Робко, тихо-тихо то ли постучал, то ли поскрёбся в дверь, начал я просовываться в тайной надежде, что всё как-нибудь устроится.
Аркадий Артёмович, кудрявый брюнет, гроза лентяев, уставился на нарушителя. Его стеклянный глаз блеснул на побагровевшем лице:
– А-а-а! Сейчас я!
Дверь захлопнулась под ударом ноги, нос мой, онемевший сначала, ожил болью. Потекла кровь. Я смазал ладошкой липкие потёки и, осмелев, распахнул дверь…
Вообще-то в нашей школе рукоприкладство как воспитательная мера цвело пышным цветом. И указка с линейкой далеко не всегда дружили эксклюзивно с картой или какими-либо иными пособиями, а вовсю гуляли по чьим-то шаловливым рукам и головам. Этакие социалистические розги.
Битые же обретали неписанное право потерпевшей стороны алкать Возмездия; и в моём печальном случае сам бог велел перейти в наступление: вот он я, а вот моя кровь…
Я решительно распахнул двери и к вящему удовольствию соучеников заблажил:
– Маленького нашёл? Обижаешь? Я на тебя директору пожалуюсь!
Класс злорадствовал: контуженный Аркаша таки здорово вляпался с этой моей юшкой…
Понимал и сам злодей, что ежели я теперь заявлюсь в директорский кабинет, то…
И дрогнул:
– Мальчик, – тихо промолвил экзекутор, – мальчик, не плачь. Привыкать надо…
Ух, пронесло… Я прошёл в класс. Сел за парту. Шёл урок конституции СССР.
ВОЕНРУК
Жаркий июньский день. Безлюдная полуденная аллея. Мы с приятелем прогуливаемся мимо пустующего по светлому времени летнего кинотеатра "Вышка", мимо домов-кораблей в стиле модерна двадцатых. Каникулы.
На каменном парапете, отгораживающем бурно цветущие олеандровые кусты от пешеходной зоны, примостился мужичонка. У ног его – бутылка, а весь облик красноречиво свидетельствует о её содержимом.
Мужичонка улыбнулся щербатым ртом и широко повёл рукой:
– Угощайтесь, ребята…
...........................
Военрук был из фронтовиков. Неважнецки одетый, но всегда чисто выбритый. На уроках военного дела обычно фонил лёгкий шумок, но равнодушный наставник на это никак не реагировал.
А сегодня – особый день – знакомство с прославленным оружием недавней войны. На столе лежит, молчаливый сегодня, автомат – символ победы. Весь вид его выражает угрозу, и три десятка пар мальчишеских глаз, не отрываясь, оглаживают поблескивающие обводы.
Военрук видит это, ему приятна заинтересованность питомцев, и он с неожиданной ловкостью, почти не глядя, разбирает кажущееся монолитным оружие. И вот перед нами аккуратно расположились на плоскости столешницы маслянисто поблескивающие кучки деталей.
А фронтовику между тем что-то вспомнилось. Он взволнован. Нужно перекурить…
.................................
Едва за вышедшим закрылась дверь, класс обезумел. Стол в мелькании рук пустел на глазах. Через мгновенье на нём сиротливо перекатывалась одинокая пружина. А только что бесновавшиеся ученики чинно-благородно сидели по местам. Тишь и гладь…
Военрук замер в дверях… Лицо перекосилось. Он затопал ногами, пустился в крик:
– Оружие?!
Класс с интересом ждал. Наставник сел за стол, достал блокнот, стал что-то записывать, перекликая учеников.
И не обратил внимание на движение у вешалки, где было развешено наше зимнее.
Неожиданно за спиной его выросла фигура, в растопыренных руках распахнутое пальто. Мгновенье, и полы сомкнулись на плечах и голове, а сзади заплясали тени, посыпались удары. Тёмная!
На столе тем временем вновь образовывались горсточки деталей, и класс отпрянул от поверженного.
Минута, другая…
Пальто зашевелилось. Поднялась голова. На лице – следы слёз.
– Ладно, ребята,– тихо сказал военрук, – проехали…
Он собрал автомат, бережно подхватил его и, не дожидаясь окончания урока, вышел вон.
Говорили, что в тот же день уволился, и устроился где-то то ли сторожем, то ли дворником. Во всяком случае, больше мы своего учителя не видели. До сего дня…
ВИТАЛИЙ ЯКОВЛЕВИЧ
Было это где-то, дай Бог памяти, году в одна тысяча девятьсот пятьдесят четвертом. Наш восьмой-первый класс. За партами – полный набор вполне хулиганистых молодых людей. Приболела историчка, пустой урок и – тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить, – класс старается не шуметь. На камчатке второгодники, вполголоса переругиваясь, режутся в морской бой, кто-то развернул принесённый из дома бутерброд, а мой сосед по парте скатывает с чужой тетради домашнее задание, и даже тихони-отличники шушукаются и развлекаются, как могут на своих первых партах. Лафа лафонтенская…
И тут открывается дверь, в класс входит директор школы Гайк Гевондович. За ним следом – бочком, бочком – молоденький субтильный субъект, слегка шаркающая походка, да и вся внешность которого не оставляли никаких сомнений – маменькин сыночек из центра города. Стиляга…
Гайк Гевондович, как и положено в таких случаях, представил своего спутника:
– Это ваш новый учитель Виталий Яковлевич Вульф. Прошу любить и жаловать. И шагнул за дверь…
С этого незаметного для мировой истории факта и началась недолгая преподавательская карьера будущего знаменитого телеведущего.
Вы смотрели по телеку передачу «Мой серебряный шар»?..
На сцене в кресле вальяжно расположился представительный (куда подевалась юношеская субтильность?) мужчина. Голос ворожит, а лёгкое грассирование ненавязчиво акцентирует аристократичность облика Ведущего. Неподражаемая манера доверительного повествования о знаменитостях, чьи имена у всех на слуху, полное погружение в атмосферу незаурядного их бытия…
Ах, Виталий Яковлевич, Виталий Яковлевич, как Вы были выразительны! Как знакомо неповторимы. Какими глазами мы, ваши бывшие ученики, провожали каждый ваш жест. Как впитывали каждое слово… Словно вернулись давние времена, когда отпетые аборигены послевоенного Арменикенда, требовали от желторотого новичка интересные истории, которых он знал великое множество…
И даже прибегали при этом к насилию…
Очередной урок. Виталий Яковлевич отрезвляет класс настоятельным требованием пройти по программе. Три десятка архаровцев шумно протестуют: даешь что-нибудь интересненькое. А поскольку педагог стоит на своём, реакция его оппонентов не заставляет себя ждать: наш староста демонстративно запирает дверь классной комнаты, а ключ забрасывает в разбитое окошко запертого стенного шкафчика.
Урок между тем движется к концу, и незадачливому ментору пора двигаться в следующий класс. Цейтнот под незатейливый аккомпанемент попыток найти взаимоприемлемое.
В конце концов Виталий Яковлевич обещает на следующем уроке что-нибудь рассказать помимо обрыдлой школьной программы, а класс согласился освободить невольного заложника мастерства Устного Рассказа…
Повторяю, это было где-то в пятьдесят четвёртом году, во времена, когда цунами славы еще не вознесло нашего учителя на вершину всенародного признания.
И нам, его воспитанникам, приходилось вот таким варварским способом вызывать будущего Маэстро "на бис".
