Тери Аболевич
Девятое сердце земли
Глава 3
Из дневника Конмаэла Форальберга
23 ноября
С момента последней записи прошло почти два месяца. Сейчас я перечитываю прошлые строки и нахожу их сокрытыми пеленой отчаяния. Высокой ценой далось мне устроение симбиоза личности и новой реальности, и, наконец придя к соглашению, я испытываю некоторое равнодушие. В первые мои дни здесь я написал, что на Горе Мертвецов всё стремится к равнодушию, потому что это единственный способ принять происходящее. Что ж, тогда я не знал, что предсказываю и свою судьбу.
Кем выйду я из зарослей тёрна, думал я, видел в себе отчаяние и видел благо, и накалённую злобу, и стальное молчание. Я перепробовал внутри себя весь спектр эмоций и пропустил душу через эту мясорубку. Всяким трепыханиям приходит конец, и теперь я нахожу в этом успокоение. Вспоминая свои переживания, я протестую и не желаю обращаться к ним снова. Внутри у меня пустота, и в ней, на самом дне, спит дикий чёрный кот. И всякий раз, когда в эту пустоту хочет прорваться остаток пережитого, кот просыпается, злобно шипит и прогоняет то, что потревожило его сон.
Фронтовые линии стали для меня несбыточными. Была такая странная и подлая надежда, что настоящие бои, где противник сопротивляется, расставят всё по своим местам и снимут с меня груз ответственности. Но чья-то судьбоносная шутка сделала меня заложником этой крепости. Мой верный враг, теперь и надолго мы связаны паразитическими узами.
Лейтенант Форальберг. В моё подчинение поступило тринадцать человек – расстрельная бригада Горы Мертвецов. Я был удивлён, увидев среди них Кита Мэри. Этого парня здесь все зовут Святой Мэри – из-за его стремления скрасить жизнь осуждённым. Есть основания сомневаться в том, что его рассудок был до конца сформирован. Говорят, когда его забрали в солдаты, вытащив из каких-то позабытых трущоб, он не смог назвать своей фамилии, да её, наверно, и не было, и выдумал её сам, по имени матери. Своё же имя он объяснял так: с малых лет его звали Белым Китом – за цвет волос и большое туловище.
Есть среди моих подчинённых и Матей Разин – рыжий демон, громкий, но сдержанный сержант-правдоруб. Игнот, Софрон, Томаш, молодой Ивар, Гектор, Хара. Остальных я не запомнил: они из конвоя, и никаких разговоров с ними у меня не происходит. Солдаты бригады напомнили мне свору псов, принюхивающихся к новому вожаку. Прежнего забрали на линию огня – говорят, там началось какое-то движение. Итак, за мной окончательно закрепили должность палача и пригнали шакалов на подмогу. Человек привыкает ко всему, пора бы мне уже этому научиться.
Теперь мне нечасто придётся нажимать на спусковой крючок – это делают за меня другие. Расстрельная бригада приводит приговоры в исполнение, и эта процедура не входит в программу обучения рекрутов. Жертвы – осуждённые на казнь военные преступники, пленные враги, занимавшие офицерские должности, и все те, кто не может служить уроком для новобранцев. Этих держат на втором уровне заточения, в отличие от всех остальных, занимающих самый низший, третий. У каждого из таких приговорённых строгая дата расстрела, которой они сами, конечно, не знают, оттого день за днём живут в мрачном ожидании. На низшем уровне всё то же ожидание смерти витает в воздухе, но тех выбирают во многом произвольно. Софрон говорит, что все они чувствуют свою смерть. Верно, они ощущают её по шагам, по голосам охранников, по каким-то неясным вибрациям мироздания, видимым лишь им одним, и тут же меняются. Как будто заблаговременно исчезают из реальности, уходя в какой-то параллельный мир грёз, и становятся покорными, безмолвными и отрешёнными.
Моя бригада занимается пленными. Конвой, обход – мы встречаем их с дороги и провожаем в последний путь, до самого погребения. Некоторых хороним в лесу, большинство же забирает огонь. На полях за крепостью, в нелепого вида ангаре, стоит несколько печей. Это от них идёт тот самый дым, что я видел с тракта по дороге сюда. Этим занимаются Игнот и Томаш, они молчаливы, монолитны, и их психика кажется непрошибаемой. Ворчливый дед на старой телеге, который мне встречался раньше, Арон, заведует перевозкой. Я не знаю более мерзкого существа, чем он: его рот способен извергать только самые гнилостные слова, и порой мне кажется, что он давно лишился рассудка.
Есть и прочие бригады. Одни занимаются снабжением, другие подготовкой рекрутов. Офицеров на Горе Мертвецов ничтожно мало.
Внешний круг крепости, куда попадаешь сразу после ворот, состоит из приходящих гражданских. Люди из ближайших деревень и городков приторговывают тем, что способны предложить: едой, картами, выпивкой, табаком, собственным телом. Солдат пускают туда нечасто, но своё жалованье они там тратят подчистую.
Вот я и познакомился с Горой. Она живёт, и всем обеспечивает себя – без сомнений и угрызений – огромный монстр, свивший гнездо на вершине холма. Думаю, это моя конечная остановка. Это место требует темноты и равнодушия, и я чувствую, что готов и к тому, и к другому. Принесение ли это себя в жертву, исполнение ли чьей-то чёрной воли – я просто буду делать то, что от меня требуется, не больше и не меньше. Я не знаю, что ещё может предложить мне эта жизнь и каковы последствия усопшей морали. Усопшей ли, или раздроблённой под прессом войны? Я смутно чувствую, как щепы былых принципов скребутся внутри меня – острые, медлительные, смертельно уставшие от своей ненужности.
Конмаэл Форальберг всё больше свыкался со своими обязанностями на Горе Мертвецов. Непривычное становилось обыденным. Части его личности, изобилующие углами, которыми он постоянно ударялся о неподходящую реальность, стачивались и уходили, не мешая жить. Он приспосабливался, наполнялся равнодушием, привыкал отдавать приказы другим людям и своему разуму. Всё, что ему претило, отметалось, он приучил неугодные мысли уходить и не возвращаться, хоть краем рассудка и сознавал, что утрачивает нечто важное. Работать с условиями задачи, не погружаясь в размышления, – вот что было теперь основой его существования и спустя какое-то время стало вполне его устраивать.
На нижнем уровне тюрьмы было прохладно, но светло – множество ламп разгоняло сумрак. Улучшенная вентиляция, застланные полы и защищённые изоляцией стены – всё это было сделано в начале войны, чтобы заключённые не умирали раньше положенного срока. Но сырость всё равно проникала сюда осенью и зимой, и некоторые не доживали до расстрела. Было шумно от голосов. В воздухе, пополам с отвратными запахами, висело напряжение, такое плотное, что с каждым шагом всё сильнее чувствовалось сопротивление. Конмаэл впервые оказался в этом месте. С ним был рядовой Софрон, пожилой, спокойный и рассудительный человек, хромой, со шрамом от левого уха до подбородка.
Сейчас их задача была проста – выбрать одного пленного для новых рекрутов.
Люди в клетках сидели либо тихо, либо притворно тихо. Одни больными глазами внимательно следили за пришедшими, другие намеренно отворачивались, третьи выглядели отрешёнными. Конмаэл чувствовал себя потерянным. Ему казалось, что призраки умерших летают по коридору и трогают его своими бестелесными сущностями. Он ощущал, будто что-то постоянно касается его рук, спины, ушей и волос, и едва сдерживался, чтобы не начать отряхиваться. Офицер мерил шагами пространство вдоль решёток, заглядывал туда, силясь найти подсказку в карусели лиц, но никак не мог остановить свой выбор ни на одном из них. Пленники всё больше нервничали – кто-то плюнул ему под ноги, другой оскалился, третий был на грани истерики.
Видя замешательство Конмаэла, Софрон осторожно отвёл его к двери.
– Лейтенант Форальберг, ваше благородие, это нужно делать быстро и уверенно. Смотрите им в глаза – должно выбирать из тех, кто будто бы не в этом мире. Есть особое чувствование в отборе пленных для рекрутов. Пока что им по плечу безропотные жертвы.
Мягкий учительский голос Софрона делал задачу понятнее. Быстро, уверенно. Несколько мгновений он перебирал в памяти тех, кого видел в камерах, после собрался и твёрдым движением отворил одну из решёток. Он под руку вывел из камеры старика, беззубого, лохматого и худого. Тот вопросительно глядел по сторонам и улыбался, будто сумасшедший.
– Мне пора идти? Пора! Время идти, пришла пора! – бормотал он себе под нос, пытаясь ухватить Конмаэла за китель дрожащими грязными пальцами.
– Хороший выбор, сгодится.
Софрон снял с пояса флягу и поднёс к губам пленного. Тот, не спрашивая, сделал глоток, закашлялся, но потом выпил всё до капли.
Пожилой солдат ухмыльнулся, заметив вопросительный взгляд Конмаэла, и пояснил:
– Опиумная настойка.
Так вот оно что. Пленников опаивали, и оттого на расстрелах они были так спокойны. Ещё одна шестерёнка появилась в воображаемом чертеже Конмаэла – он скрупулёзно составлял механизм действия Горы Мертвецов. Без лишних вопросов – только чёткая схема, чтобы ясно представлять себе работу этой машины. И знать, как чинить её в случае поломки.
Конвойные заковали пленника в кандалы и повели вперёд. Участие Конмаэла на этом было закончено, но отбор пленных был лишь одной из деталей его новой жизни.
Снаружи уже наступила зима. Когда недели две назад мир наконец укутался в пушистый снег, он будто потеплел и успокоился, тревоги поздней осени ушли, поддавшись всеобщему анабиозу. Зима побелила поля, крепость, черепичные крыши городка, видневшегося вдалеке. Воздух очистился, грязь и лужи замёрзли, ожидались звенящие морозные дни. Природе нет никакого дела до трагедий человечества.
Конмаэл поднялся на стену крепости и, ёжась от холодного ветра, стал смотреть вдаль, на забелевший пейзаж. Только что он решил, кто из людей умрёт сегодня. Скоро он услышит звуки выстрелов. Для уставшего пленника это отчасти избавление, и какой толк пытаться рассудить, злая ли сила наградила его, Форальберга, правом подобного выбора или это просто ненавязчивая часть его рутины? Ему следовало бы подумать о том, как улучшить свой навык и безошибочно отбирать людей в зависимости от этапа обучения рекрутов. Вот от этого будет толк.
Конмаэлу нравилась его новая форма. Она лучше сидела, приятнее пахла, и погоны отвлекали внимание от того, что под этой формой скрывалось. На кителе появился первый знак отличия – медаль за меткую стрельбу: две скрещённые винтовки внутри лаврового венка. Молодому офицеру выделили отдельную комнату, похоже, в ней когда-то жили знатные господа – хозяева крепости или их гости. Еда получше, света побольше, встречные солдаты приветствовали его, и все называли его «господин лейтенант». Он отпустил короткую бороду и стал непохож на себя прежнего – старше, серьёзнее, безразличнее. Конмаэл заметил за собой изменения, которые не мог объяснить. Так, теперь, когда он умывался, вода затекала за ворот его рубашки, промачивая ткань и скатываясь на грудь. Всю жизнь он умывался аккуратно, но сейчас его руки будто сами по себе стали небрежны, и неуловимые движения делали его неряхой. До тех пор, пока ткань не высыхала, он ощущал прохладу на груди. Ещё он полюбил горький вкус. Всякий раз, когда в еде попадалась горчинка, он довольно щурился, прекрасно осознавая, что вкус ему неприятен. Больше его ничто не беспокоило.
Настал день расстрела одного из вражеских офицеров.
Казнь проводилась вне крепости, в редком леске у подножия холма. Утром Конмаэл и сержант Разин первыми пришли на место и ждали, когда подойдёт конвой и остальные солдаты бригады.
Зимний лес был тих и внушал умиротворение. Деревья скрадывали движения воздуха, лишь изредка самые старые из них поскрипывали от лёгкого ветра.
Матей возвышался рыжей глыбой, курил папиросу и слегка раскачивался, будто в его голове играла задорная мелодия. Конмаэл не знал, о чём завести разговор, да этого и не хотелось. Он мысленно подгонял минуты.
– Хорошо им напоследок воздуха-то глотнуть, а?
– Что?
– Ну пленным этим. Врагам. Столько дышать этой тюремной вонью, так хоть последние вдохи на вольном ветре.
– Может, для того их здесь и расстреливают, – буркнул Конмаэл.
Сержант зашёлся беззлобным смехом.
– Последние почести, а? Да пёс его знает… Отсюда хоронить их проще, да и некоторые сами себе ямы роют, когда земля не мёрзлая. С рекрутами туда-сюда не набегаешься.
– Почему сжигают не всех?
– Так угля не напасёшься. Офицеров мы обычно в землю. Прошлый командир говорил, пепел совсем ничего от человека не оставляет, а так хоть могила. Глупость! Как по мне, чего костям в земле гнить – человеку-то уже всё равно. – Матей сплюнул на папиросу и выкинул окурок. – А родные так и так не найдут.
– Значит, офицеров всё-таки признают за людей.
Сержант покосился на своего нового командира.
– Как по мне, руки-ноги-голова есть, стало быть, человек. Мы же и стреляем их только потому, что они люди. Среди зверья сволочей нет – будь то звери, не творилось бы такого. Хоть кем их признавай.
Конмаэл не стал отвечать и отвернулся.
Вскоре конвой привёл пленного офицера, их сопровождали Игнот, который нёс лопату, и Гектор с Харой, вооружённые винтовками.
Приговорённый был не таким, каких Конмаэлу приходилось видеть прежде. Молодой, темноволосый и голубоглазый, крепкий и чистый, пленный держался со спокойным достоинством, и даже неряшливая одежда не портила впечатления. Он немного дрожал от холода.
– Господин лейтенант Форальберг, разрешите доложить – капитан Леопольд Линдебран доставлен для исполнения приговора, – Гектор отчеканил каждое слово. Он был молод и полон служебного энтузиазма.
– Господин Форальберг… – пленный подал голос, чем немало удивил Конмаэла. Разговаривает. – Не в моём положении просить, но, пожалуйста, возьмите письмо. – Он достал из кармана помятый конверт. – Это мои последние слова для жены и сына. Прошу, передайте им, когда почтовое сообщение станет возможным. Даже если это случится нескоро.
Молодой лейтенант растерялся. Человек под формой был готов услужить смертнику. Офицер сознавал, что это недопустимо. Но всё же, поразмыслив, он забрал конверт из рук пленника. Матей покосился и едва заметно фыркнул, но промолчал.
– Передам, капитан Линдебран. Непременно передам.
Откашлявшись, Форальберг развернул лист с приговором. Документ был заверен министерской печатью.
– Капитан Леопольд Линдебран, вы, являясь офицером вражеской армии, захваченным в плен, объявляетесь врагом нашей страны и обвиняетесь в многочисленных преступлениях против жизни, чести и свободы наших сограждан и короны. Как иностранный военнослужащий и интервент, вы подлежите казни через расстрел, без права захоронения на родной земле.
Конмаэл свернул бумагу и добавил уже тише:
– Приговор привести в исполнение немедленно. Можете воспользоваться правом последнего слова.
Пленник пожал плечами и задумался, отвлечённо глядя в сторону.
– К кому же мне обращаться здесь с последним словом? К своим палачам? Или, быть может, к этому лесу, к чужой для меня земле? Я понимаю все причины того, что сейчас случится со мной. Таковы правила войны. Вы исполняете свой долг, так же, как исполнял его я. Я не стану извиняться за свои действия, я поступал как хороший солдат и не стыжусь этого. Я прощаю вас, потому что вы тоже поступаете как хорошие солдаты. Я вам желаю дожить до мирного времени, только и всего. Больше мне сказать нечего.
Конмаэл кивнул. Где этот человек взял силы и желание рассуждать миролюбиво и здраво на пороге смерти, и можно ли это уничтожить пулями? Такое достоинство стоило бы уважать, но лейтенант не понимал его истоков, и уважения так и не появилось.
Гектор и Хара выстроились перед пленником. Тот стоял, не шелохнувшись и спокойно смотрел перед собой.
– Целься! – Сержант Разин не стал медлить. – Огонь!
Гулкие хлопки разнеслись среди зимних деревьев – два точных выстрела – в сердце и голову. Солдаты расстрельной бригады хорошо знали своё дело. Капитан Линдебран упал. Шея вывернута, одна рука заведена за спину. Скоро его плоть будет промерзать, а потом растворяться в земле, и это всё, что ему досталось от этой войны.
Конмаэл вздрогнул от грубого лая Матея:
– Разойтись! Игнот, принимайся за дело, покуда земля ещё готова принять выродка. Последний в этом сезоне.
Солдат, больше похожий на каменную скульптуру, ожившую по непонятным причинам, взялся за лопату, остальные же отправились назад в крепость.
Матей чуть придержал своего командира за локоть, чтобы никто больше их не услышал, и угрожающе навис над ним, отчего тот чуть не поскользнулся.
– Зачем ты взял это чёртово письмо, Конмаэл?
Второй раз за утро он ощутил замешательство, но это уже выходило за рамки. Он оттолкнул подчинённого и расправил плечи.
– Я лейтенант Форальберг, сержант. Не забывайтесь.
Матей упрямо сжал губы.
– Да будь ты хоть фрейлиной королевы. Нельзя брать такие письма.
– Это просто послание домой от уже умершего солдата.
– Оно никогда не дойдёт до адресата, это знаешь ты и знал он, а вот внутри может быть что угодно. Неспроста такие передачи.
– Я прочитаю.
– А я не про информацию! Отравленный порошок, вдохнув которого ты умрёшь за несколько мучительных минут. Как тебе такое?
– И где бы он раздобыл его тут, в тюрьме? У этих людей ни черта нет за пазухой. Он хотел, чтобы я забрал это письмо. Я его взял и утешил умирающего.
Сержант скривился и тихо выругался. Изо рта его шёл пар.
– Мы тут не санитары, Конмаэл, – он сделал акцент на его имени. – Наше дело расстрел. Святая Мэри пусть пленных ублажает, ну так он у нас мальчик-дурачок. Мы убиваем приговорённых врагов, по закону. Они не просто так оказываются здесь перед нами. Схватывай на лету прописные истины, лейтенант Форальберг, сожги письмо и включайся в работу, иначе сам окажешься, где не надо. Господин.
Матей театрально раскланялся. Конмаэл ничего не стал отвечать, его устраивала прямолинейность сержанта. Хорошее качество. Но оставлять подобное обращение без внимания он не хотел.
Когда они вошли в крепость, Конмаэл остановил Матея перед конвоем.
– Отведите сержанта Разина в тюрьму, на верхний уровень, заприте на двое суток. Очень надеюсь, что за это время он вспомнит, как обращаться к старшему по званию. Передайте Фоке, чтобы не пускал к нему рядового Мэри.
Солдаты конвоя удивлённо переглянулись, но им ничего не оставалось, как подчиниться. Они взяли Матея под руки и повели в сторону подземелья. Тот в ответ лишь кивал и хохотал:
– Выйдет толк, да, лейтенант! Выйдет.
Почему-то Форальберг был уверен, что сержант говорит не о себе.
Вечером того же дня Конмаэл сидел в своей комнате при тусклом свете лампы. Потрескивал камин. Лейтенант вертел в руках конверт, не решаясь его открыть. Потрёпанная и пожелтевшая бумага, прочная, шершавая. От неё пахло потом, сухой землёй и железом. Письмо казалось чем-то чуждым, не принадлежащим ни этой реальности, ни этому моменту. Почерк был крупный, ровный, без наклона, буквы стремились к квадратным формам, будто пишущий боялся, что слова скатятся с бумаги. Получателем значилась Арсиноя Линдебран. Конмаэл рассмотрел конверт под каждым возможным углом, подумал немного, барабаня пальцами по столу, и наконец вскрыл его, аккуратно заглянув внутрь в поисках ядовитого порошка. Но там лежала всего лишь бумага, столь же плотная и шершавая, исписанная таким же почерком, что и на конверте. Форальберг отвернулся к камину. Глядя на пламя, словно надеясь на диалог с древними духами огня, он думал, каких последствий от прочтения письма ему стоит ждать. Не заденет ли это его тщательно выстраиваемого равнодушия? Но вскоре, сочтя такую возможность ничтожной, он быстрым движением вынул бумагу из конверта. Он читал бегло, не желая погружаться в суть, отмечая лишь отдельные слова и фразы. Ничто не привлекло его внимания. Это и правда оказалось прощальное письмо. «И вот ты читаешь это, а я уже мёртв. Давно мёртв. Ты, верно, уже выплакала все глаза, и тут снова я, как призрак, восстал из прошлого. Так не плачь теперь долго. Забирай сына, уезжай за океан. Всё как мы и хотели. Я принял смерть легко и достойно, так и знай, и не мыслил ни о чём, кроме твоего будущего счастья. А оно непременно состоится. Эта фантазия прошла со мной через все тяготы, когда стало ясно, что моя дальнейшая жизнь невозможна. Мой сын вырастет прекрасным человеком, я доверяю твоему воспитанию всецело. И твоя улыбка будет расцветать на новых счастливых землях, я верю в это. Я умер без тревог и с любовью, а это ли не благо?»
Конмаэл Форальберг читал письмо, не меняясь в лице. Так вот он, источник его спокойного достоинства перед ликом смерти – уверенность в будущем покое и счастье своей семьи? Не оказалось у Леопольда Линдебрана ни тайн, ни загадок – одна лишь любовь.
Дочитав, офицер невесело ухмыльнулся, поднялся из-за стола, подошёл к камину и, не колеблясь ни секунды, бросил в огонь сперва конверт, а за ним и само письмо. Древние божества в пламени приняли подношение, съедая буквы одну за одной. Это послание никогда не дойдёт до адресата, как и тот, кто его уничтожил, никогда не сможет познать достоинства того, кто его написал. Арсиноя Линдебран никогда не прочтёт последних слов мужа. Конмаэл сделал над собой усилие, и это перестало его волновать. Что-то ещё сгорело в пламени вместе с этим письмом, нечто очень важное, но молодой лейтенант этого не заметил.
Он выходит из облаков, спускается с туч вместе с дождём. Что-то большое перед ним, не различить. Размытые очертания становятся узнаваемы, он видит старое поместье, тёмное в густом вечере, тёмное от дождевой воды. Он не успевает удивиться – в окнах загорается жёлтый свет, лампы освещают вход. Неужели он только сейчас заметил их во мраке? Белые вспышки бьют по глазам, тут же успокаиваясь: это всего лишь свет фар. Один за другим автомобили подъезжают к парадному входу. Из них выныривают гости – фраки и шляпы, платья и бриллианты. Слуги раскрывают над ними чёрные зонты. Он не видит лиц и фигур – пока вереница гостей исчезает в доме, он смотрит на них со стороны и чувствует лёгкое волнение.
Вот он внутри. Он растерян от пестрящих вокруг людей, всё те же фраки и платья, кружат и кружат. Он не видит ни одного лица, но знает, кто они. Движение вдруг успокаивается. Он в просторном зале – высокие своды, деревянные панели, гобелены, мягкие ковры. Свежие цветы в вазах. На одной из стен висит герб, в конце зала широкая лестница. Изящество интерьера, обрамлённое в рамки достаточности. Люстры проливают свой звёздный свет, он стекает по стенам и распыляется, окутывая собою всё вокруг, каждое плечо и всякую пылинку. Всё мерцает. Он доволен. Ему так спокойно, как не было уже давно. Чувство безопасности, в которое можно закутаться, будто в одеяло.
– Рад видеть вас своим гостем, Конмаэл, – слышит он рядом глубокий бас. Высокий господин, прямой, строгий. Первое лицо, которое он увидел отчётливо: складки у носа, ясные, чистые глаза, жёсткие волосы с остатками былого цвета. Гай Блажевский, хозяин поместья.
– Для меня честь быть гостем в вашем доме, господин Блажевский.
Произнёс ли он это или только подумал? Он словно был в двух ролях сразу – говорит и приветливо пожимает руку собеседнику, но не чувствует ни руки, ни своего голоса. Он смотрит со стороны, как призрак, как побочный эффект задвоившегося бытия.
Но действо продолжается.
– Приятно слышать, весьма. Но отчего я не вижу вашего отца?
Он чувствует холод, некстати налетевший сквозняк.
– Альберт просил передать свои глубочайшие извинения. Обстоятельства вынуждают его присутствовать на одном из заводов в столице. Он сожалеет и выражает надежду побывать в вашем поместье в другой раз. А покуда, – он виновато разводит руками, – боюсь, вам придётся ограничиться лишь моим обществом.
Гай Блажевский смеётся. Внимательное лицо его нисколько не меняется, но Форальберг знает, что тот смеётся.
– Наслаждайтесь вечером, Конмаэл, и будьте покойны. Ваше общество вполне подойдёт.
Он отходит и теряется среди гостей. Их разговоры сливаются в однородный шум, он силится отделить один от другого, но будто захвачен механическим аттракционом на ярмарке, с которого не сойти. Он сжимает кулаки и поднимает взгляд к потолку, видит там ясное небо и верхушки весенних деревьев, подсвеченные солнцем. Его это не удивляет, наоборот, успокаивает. Он знает, что всё идёт так, как должно.
Он опускает голову. Безумный аттракцион окончен, поместье успокоилось вместе с ним. Гости стоят, разбившись на небольшие группки. Беседуют, потягивают коктейли в ожидании ужина, наслаждаются своей принадлежностью к достойному обществу. Они довольны и уверенны, и это делает довольным и уверенным его самого.
Он слышит за спиной грохот. Один из гостей толкнул подставку с вазой, и теперь она кружится на своём донышке и, сделав несколько оборотов, обретает равновесие. Гость с тревогой наблюдает за происходящим, но после ухмыляется. Букет застывает неподвижно – крупные алые маки, только что встревоженные, умело останавливают ход времени вокруг себя.
Неуклюжий гость присоединяется к небольшой группе, Конмаэл следует за ним и оказывается в гуще беседы.
Говорит взрослый мужчина с детским лицом и высоким голосом, он очень румян и взволнован:
– Ну, господа! Позвольте заметить, война – мера крайняя. Исключительная. Этап варварских решений завершён, мы же цивилизация, в конце концов! Искания лучших умов обоих королевств не могут отречься от того уровня развития, какого достиг человек! Посему сплошная глупость эти ваши толки, прошу прощения за прямоту. Война. Они и по сей день встречаются на приёмах, ровно так же, как и мы. Манеры! Господа, неужто вы можете представить, что нынче вечером двое из нас повздорят, разобьют друг другу носы, как деревенские пропойцы, а на будущий день один пригонит к стенам второго фермеров с вилами? Абсурд!
Оратор краснеет всё сильнее, то ли от коктейля, то ли от того, сколь устойчивой он находит свою позицию.
Со стороны раздаётся тихий скрипучий голос. Говорит пожилой господин, на груди его сверкают военные награды, но какие – Конмаэл не может разобрать. Эти знаки отличия очень тяжелы, он это точно знает. Оттого их владелец так сутулится, наклоняется почти до пола.
– Ужасы войны забываются. Более полувека прошло с последнего Передела, и страх больше не держит их манеры под руку. И в низах нагнетено – теперь всякая кухарка, глядя на мартовские похождения котов, видит в том политику. А это верный признак – правители вскоре позабудут о приличиях и превратятся в капризных и злобных детей. Вот увидите. Запасайтесь победными настроениями.
Форальберг чувствует скованность и напряжение. Что они знают, как легко судят о грядущем терроре! Скоро они все согнутся, как этот увешанный медалями старик. Согнутся от того, что потолок станет давить, а стены сжиматься, когда Девятый передел войдёт в зал.
– Вы глубоко заблуждаетесь, – продолжает розовощёкий, – манеры – их наследие. Власть – их наследие! Уж они-то знают, как с этим управиться, не бросая на алтарь войны своих подданных, успокоив всех начиная с самых низов. Вот увидите, через год-другой мы будем вновь торговать и ездить друг к другу в гости.
Он стоит неподвижно, охваченный злобой. Как хочется кричать! Рассказать взахлёб, как чудовищно они заблуждаются! Внутри него так громко, возражения мечутся по разуму, нужно, нужно обо всём рассказать! Но он не может пошевелиться, кажется, он застыл, как те маки в вазе. От подавленного крика у него крутит живот. Он отворачивается, с трудом дышит.
Его внимание привлекает молодая гостья, стоящая в дальнем конце зала, и он успокаивается, отвлёкшись. Он знает её, только не может вспомнить, откуда. Он видит её так близко, хотя она стоит далеко от него. У неё тёмные, аккуратно уложенные волосы, и ни одной пряди не позволено выбиться из причёски. Он знает её серые глаза с густыми ресницами, острые скулы, тонкие руки. Он убеждён, что её линия рта ему неприятна, как и вся она целиком. Ему не по нраву эта девушка, в том нет никаких сомнений.
– Конмаэл! – Гай Блажевский возникает рядом с ним, и вот уже темноволосая гостья стоит поблизости. Теперь, на расстоянии вытянутой руки, он плохо видит её, но знает все её черты.
– Позвольте представить вам Шивон Коттон, мою племянницу. Шивон, этот молодой господин – Конмаэл Форальберг, сын Альберта, промышленника и моего давнего друга.
– Рад знакомству, госпожа Коттон.
Он хочет отвернуться, но кланяется и улыбается.
– Надеюсь в скором будущем также испытать радость от знакомства с вами, господин Форальберг.
Её голос обволакивает. Он будто мерцает светом звёзд, но слова её так же холодны, как те небесные светила для всех, кто смотрит на них с земли.
– Уверен, это будущее предельно близко.
Она не слушает его, скучающе глядя в сторону.
И вот все гости за столом. На затравку подают закуски, потом суп-пюре с дичью и лимонными клёцками. Присутствующие как будто снова начинают толковать о войне. Фаршированный тетерев прилетает следом и, насытив животы, убеждает гостей в неразумности применения оружия. А он, Форальберг, чувствует острый голод, на него наводит панику невозможность отведать хоть кусочек. Его руки не смеют поднять нож и вилку, он сидит неподвижно, касаясь ровной спинки стула. Десерт, фисташковое бланманже, сводит на нет все беспокойные дискуссии. Люди возвращаются в зал, сытые и несколько ленивые. Обед расставил все точки зрения по местам, велел им сидеть тихо и вести себя прилично. Но Конмаэл ничуть не насытился, будто все эти блюда были приготовлены не для него.
Он встаёт у пианино, проводит рукой по крышке. Она сверкает лаком, и он знает, что должен ощущать гладкий холод от этого прикосновения.
– Вы играете?
Шивон стоит рядом с ним.
– Нет, госпожа Коттон, музыку я создавать не умею.
– Что же вы умеете?
Она поднимает крышку пианино и начинает небрежно перебирать клавиши. Раздаются глубокие медленные аккорды. Звуки появляются в его голове, снаружи слышен лишь шум светского приёма.
– Умею проектировать здания. По окончании обучения я намерен быть архитектором.
Её строгое лицо становится удивлённым.
– Вы осваиваете профессию и станете работать? Я полагала, ваш отец ожидает вашего участия в управлении заводами.
– Нисколько не ожидает. Этот камень преткновения между нами уже давно порос мхом. Я избрал собственный путь. Конечно, он не проторён, и осваивать его мне предстоит на своих ногах, а не в экипаже, но зато с него открываются виды лишь на мои горизонты.
– Вы сомнительный бунтарь, господин Форальберг. Ленивый, хоть и исполненный поэтичности. Полагаю, пару крепких сапог для своего путешествия вы раздобыли не сами.
– У меня нет желания бунтовать. И если я ухватил из дому сапоги, так что в этом дурного? Я же не хвалюсь, что сам их сшил.