Теодор Шумовский
Арабы и море. По страницам рукописей и книг

Предметом исследований Феррана была культура народов Индийского океана в широком смысле, главным образом язык и география, точнее, язык применительно к географии, ибо последняя непременно присутствует во всех его работах, служа если не сюжетом, то более или менее заметным фоном. Он разрабатывал такие, казалось бы, далекие темы, как словарь мальгашей – жителей Мадагаскара, и происхождение географических названий Индонезии, иранские влияния в арабском языке и древние культурные связи между Явой, Индией и Китаем, в каждом случае показывая себя широким знатоком различных языков и разноязычной исторической литературы; это позволяло ему проводить параллели, недоступные другим специалистам, которые часто исследуют памятники культуры на одном языке и в лучшем случае оперируют параллельным материалом лишь родственных ему.

Особое внимание Феррана привлекала этническая и языковая близость жителей Мадагаскара и Суматры, повергавшая в недоумение многих исследователей. Опираясь на сохранившиеся данные исторической и литературной традиции, он смог прочно обосновать положение о том, что эта близость восходит к первоначальной общности, возникшей как плод индонезийской морской миграции через океан. Созданная смелой и уверенной рукой мастера, перед читателем развертывалась живая картина великого переселения афроазиатских народов на рубеже старой и новой эры; теснимые колонистами, стремящимися от Короманделя, Ориссы и Бенгалии к Малайскому архипелагу, суматрианцы по зыбким океанским путям уходят на запад; уцелевшие из них добираются до Мадагаскара и вытесняют аборигенов; последние устремляются к северу, под их натиском жители Адена и оазисов Счастливой Аравии отодвигаются в глубь знойных пустынь полуострова… Пройдет несколько столетий, и эти пустыни извергнут многоплеменную людскую лавину, которая стремительно хлынет в четыре стороны света; для народов от Испании до Индонезии арабская речь станет первым или вторым родным языком.

При всем этом Ферран в значительной степени шел проторенным путем своих предтеч, на что указывает хотя бы традиционный состав источников в его такой сравнительно поздней работе, как двухтомные «Арабские, персидские, турецкие отчеты о путешествиях и географические тексты, относящиеся к Дальнему Востоку, с VIII по XVIII вв.»^[10]

Но в эту пору свершилось переломное событие, и, как это часто бывает в науке, произошло оно случайно. Двухтомник был уже почти готов к печати, когда Ферран и работавший с ним Годфруа-Демомбин, в последний раз просматривая каталог де Слэна, чтобы убедиться в том, что все источники использованы, обнаружили в фонде Национальной библиотеки две сборные рукописи с 27 арабскими трактатами XV и XVI веков по навигации в Индийском океане. Автором одного сборника, включавшего 19 произведений, значился «лев моря» Ахмад ибн Маджид; рукопись была приобретена в 1860 году у арабского преподавателя в Париже Сулаймана ал-Хараири; в другом списке, поступившем в Национальную библиотеку еще в начале XVIII веха, основное место занимали пять сочинений лоцмана Сулаймана из южноарабской прибрежной области Махра. Словно золотая россыпь, Голконда науки, выплывшая из мглы былого, засверкали они перед потрясенными исследователями. 13 декабря 1912 года притихший зал заседаний Азиатского общества в Париже слушал сообщение Годфруа-Демомбина, который в своей сдержанной манере, кратко, но обстоятельно рассказал о значении открытых памятников.

Ферран был ошеломлен открытием, и его впечатлительная, увлекающаяся натура покинула золотую середину меры: едва успев установить, что в найденных рукописях содержатся именно те сочинения, на которые ссылается Челеби, он поспешил прийти к заключению, что отныне свод турецкого мореплавателя утратил всякую научную ценность, и это убеждение не покидало его до конца жизни. «Энциклопедия» турецкого адмирала в целом представляет не что иное, как перевод, иногда посредственный, обоих трактатов», – писал он в 1914 году. «Турецкий адмирал рабски воспроизводит мнения, изложенные Ахмадом ибн Маджидом и Сулайманом из Махры», – читаем в его работе 1928 года. И далее, в смежной статье того же времени: «С тех пор как обнаружены арабские источники «Энциклопедии», это сочинение не возбуждает более того интереса, который оно представляло в XIX столетии. К рабски компилятивному переводу этих источников Челеби прибавил лишь незначительные, бесполезные или даже сомнительные дополнения». Siс transit gloria mundi^[11].

Рис. 2. Морис Годфруа-Демомбин

Между тем вопреки суровому отзыву Феррана «Энциклопедия» сохранила свое значение в науке и поныне: именно она, как заметил И.Ю. Крачковский, содержит первое в восточной литературе описание Нового Света, открытого всего шестью десятилетиями ранее. Не следует забывать, что автор был моряком, хотя и не столь опытным, как его арабские предшественники; он, как можно видеть из трактата, тщательно изучал их труды; не довольствуясь этим, расширял свои познания в живом общении с современными ему арабскими, персидскими и индийскими корабельщиками. Поэтому, когда Ферран характеризует его дополнения к использованным источникам как сомнительные, позволительно, в свою очередь, усомниться в обоснованности этого суждения.

Остается добавить, что дошедшие до нас факты биографии Челеби рисуют его в привлекательном свете: испытавший морскую катастрофу и выброшенный на чужой берег, не зная, во что обойдется ему гибель флота по возвращении на родину, он смог собрать силы и создать обширное и долговечное руководство для мореплавателей; он открыто назвал свои источники, что у современных ему восточных писателей, как и у их предшественников, встречается далеко не всегда; его отзыв об авторе двух использованных им крупных сочинений – Ахмаде ибн Маджиде исполнен душевной теплоты и сердечности: это, пишет он, «искатель правды среди мореплавателей, наиболее заслуживающий доверия из лоцманов и моряков Западной Индии в XV и XVI веках». Наконец, и в «Отчетах о путешествиях» Феррана, упоминавшихся выше, данным Челеби пришлось отвести весьма значительное место. Все это показывает, насколько несостоятельным бывает переход из одной крайности в другую.

После 1914 года Ферран был всецело поглощен изучением открытых рукописей. Особенное его внимание привлек наиболее плодовитый из двух авторов – Ахмад ибн Маджид: кроме девятнадцати произведений в одном сборнике, ему принадлежали три в другом; самое крупное сочинение содержало упоминание еще о десяти трактатах автора, а позднейшие исследования увеличили это число до тринадцати, затем до пятнадцати. Итого тридцать семь работ! В арабской географической литературе, как она известна сегодня, это явление незаурядное. По содержанию все это были технические описания условий навигации в разных частях Индийского океана, формально – почти исключительно стихотворные поэмы, где размер и рифма служили цели облегчить запоминание этих руководств наизусть; помимо небольшого рассуждения о приметах близкой суши, лишь один трактат, самый большой, был составлен в прозе. Однако не обилие образцов творчества Ахмада ибн Маджида заинтересовало Феррана и даже не самый жанр, неведомый традиционной европейской науке, а единичный эпизод из биографии арабского кормчего, неожиданно связавший его имя с историей западной географии.

«Да, Челеби упоминает об Ахмаде ибн Маджиде, – размышлял Ферран, – и это живое свидетельство почти современника: разница между ними составляет приблизительно полвека, отзыв турецкого адмирала еще сохраняет аромат почитания, облекавший свежую память о незаурядном арабе.

Но, помнится, кто-то еще называет это имя… Кто же? Где?» Не верилось, чтобы это был обман чувств, но в какой же из десятков просмотренных рукописей и сотен прочитанных книг мелькнуло это имя, всплыло и утонуло в пучине строк и листов, встретив равнодушный взгляд человека, которому оно тогда ничего не говорило? «Кто же? Где?» – напряженно думал Ферран. За днями прошли недели, и цепкая память филолога подсказала: ан-Нахравали. Да, Кутбаддин ан-Нахравали, набожный мекканский писатель, современник Челеби. Ревнитель мусульманской ортодоксальности, он, видимо, не случайно избрал местом своего проживания «Мать городов», где традиции были прочнее, где нравы сохранили больше первоначальных черт, нежели в поздних центрах раздробившейся арабской державы. Угрюмый свидетель упадка былого могущества арабов и возвышения иноземных пришельцев, он предоставлял выход своим чувствам в описании современных ему событий, которым давал собственную оценку. Ан-Нахравали принадлежит сочинение под традиционно замысловатым названием «Йеменская молния об османском завоевании», сохранившееся в рукописи парижской Национальной библиотеки, а также в фонде нашей Академии наук.

Ферран читал: «В начале десятого века^[12] средь небывалых и злосчастных событий было проникновение проклятых португальцев, принадлежащих ко племени мерзостных франков, в местности Индии. Их отряд обычно выходил на кораблях из пролива Сеуты^[13] в Море^[14], вступал во Мраки^[15] и проходил позади Лунных гор… – это место, питающее истоки реки Нил. Достигши востока, они плыли вблизи от берега в бурном месте по опасному проливу, коего с одной стороны гора, с другой – море Мрака. Их корабли не могли приблизиться к этому месту без того, чтобы не разбиться; никто из них не спасался. Они продолжали пребывать в том же положении некоторое время, гибли в этом месте, и никто из подобных им не мог благополучно проникнуть в Индийское море, пока не прорвался к Индии один парусник. Они не переставали добиваться сведений об этом море, и, наконец, им указал путь опытный человек из моряков, коего звали Ахмад ибн Маджид…»

Ученый бросился к португальским хроникам XVI века. Описывая пребывание весной 1498 года первой экспедиции Васко да Гамы в восточноафриканской гавани Малинди, историк Жоао да Барруш сообщал:

«Во время пребывания Васко да Гамы в Малинди со знатными индусами, посетившими португальского адмирала на борту его корабля, был некий мавр из Гузерата по имени Малемо Кана. От удовольствия разговаривать с нашими земляками, а также чтобы угодить королю Малинди, искавшему пилота для португальцев, он согласился отправиться с ними. Поговорив с ним, да Гама остался весьма удовлетворен его знаниями, особенно когда мавр показал ему карту всего индийского побережья, построенную, как вообще у мавров, с меридианами и параллелями, весьма подробную, но без указания ветровых румбов. Так как квадраты долгот и широт были весьма мелки, карта казалась очень точной. Да Гама показал мавру большую астролябию из дерева, привезенную им, и другие металлические астролябии для снятия высоты солнца и звезд. При виде этих приборов мавр не выразил никакого удивления. Он сказал, что арабские пилоты Красного моря пользуются приборами треугольной формы и квадрантами для того, чтобы измерять высоту солнца и особенно Полярной звезды, что весьма употребительно в мореплавании. Мавр добавил, что он сам и моряки из Камбея и всей Индии плавают, пользуясь некоторыми звездами, как северными, так и южными, и наиболее заметными, расположенными посреди неба, на востоке и западе. Для этого они пользуются не астролябией, а другим инструментом (который он и показал), состоящим из трех дощечек, который имеет ту же цель, что и у наших моряков бальестилья… После этого и других разговоров с этим пилотом да Гама получил впечатление, что в нем он приобрел большую ценность. Чтобы его не потерять, он приказал немедленно плыть в Индию и 24 апреля двинулся в путь.»^[16].

Современник Барруша Дамиао да Гоиш отмечал: «Король Малинди дал Васко да Гаме хорошего лоцмана, мавра из Гузерата, по имени Малемо Канака»^[17].

У третьего летописца, Фернао Лопиша да Каштаньеды, значилось:

«Васко да Гама прибыл в Малинди 15 марта 1498 года. Король Малинди послал к нему гузератского пилота по имени Канака 22 апреля, и да Гама отплыл с ним в Каликут 24 апреля»^[18].

Выдающийся португальский поэт Луиж Камоэнш, с музой которого русский читатель познакомился еще в XVIII веке, в патриотической эпопее «Лусиады» посвятил арабскому лоцману трепетные строки:

 
В кормчем, суда стремящем, нет ни лжеца, ни труса;
Верным путем ведет он в море потомков Луса.
Стало дышаться легче, место нашлось надежде;
Стал безопасным путь наш, полный тревоги прежде^[19].
 

Загадочная фигура проводника флотилии Васко да Гамы по имени Малемо Кана или Малемо Канака давно интересовала исследователей. Если в конце восемнадцатого столетия автор 22-томного немецкого свода по истории путешествий Теофил Эрман ограничился упоминанием того, что «в Малинди португальцы получили очень сведущего пилота по имени Канака или Малемо Кана»^[20], то несколько позже знаменитый

Сильвестр де Саси, открывающий славную плеяду французских востоковедов XIX века, сделал первую попытку сопоставить это лицо с Ахмадом ибн Маджидом из хроники ан-Нахра-вали. Ограниченный состав материалов, которыми располагал де Саси, сужал поле его исследований, и решительного вывода он сделать не мог. В 1892 году португальский ученый Давид Лопиш в своей работе по истории завоевания Йемена османскими турками вернулся к свидетельству ан-Нахравали, однако и он не решил проблемы, ибо разрозненные данные, имевшиеся в распоряжении тогдашней науки, делали ее уравнением со многими неизвестными, слишком многими для построения правдоподобной гипотезы, как показалось тогда осторожным исследователям.

Увы, осторожность – необходимое качество ученого – в чрезмерной дозе становится препоной для развития науки. Даже в 1914 году, после обнаружения двух сборников с мореходными руководствами, Ферран писал, что «Ахмад ибн Маджид, капитан корабля, нам больше ничем не известен», хотя именно сочинения арабского навигатора одним только фактом своего существования дали ему ту опору, которой недоставало его предшественникам. В самом деле, обилие работ на специальную тему указывало, что автор не был случайным лицом в сфере своей профессии; дифференцированное содержание лоций говорило о разносторонних познаниях, а описание в каждой из них сравнительно небольшого района – о глубоком проникновении в существо предмета. Все это объясняло тот пиетет, которым было окружено имя Ахмада ибн Маджида у турецкого мореплавателя, как и ту известность, которая позволила этому имени проникнуть в сочинение мекканского догматика.

Лишь понемногу, словно бы ощупью продвигаясь по неизведанному пути, Ферран начал осознавать значение трудов Ахмада ибн Маджида и возможность его отождествления с личностью лоцмана Васко да Гамы. Он читал выхваченную из многовекового забвения рукопись, пробегая одни доли текста, подолгу задерживаясь на других, и перед ним все более отчетливо вставал образ тонкого и взыскательного знатока южных морей, в совершенстве владевшего техникой парусной навигации. Глубокое знание морской астрономии и метеорологического режима в разных частях Индийского океана, подробное и точное представление о многочисленных гаванях, попутных признаках близости суши и рельефе дна на линии фарватера, обстоятельное знакомство с корабельными приборами и умение быстро найти правильное решение в чреватой неожиданностями обстановке рейса – именно эти качества, запечатленные в лоциях Ахмада ибн Маджида, должен был соединять в себе проводник, которого искал да Гама, только он мог успешно справиться с поставленной перед ним задачей. Совпали и даты: произведения, имеющие хронологические пометки, располагаются в рукописи между 1462 и 1495 годами.

Эти данные, заключенные в подлинных трудах арабского морехода, сделали то, что было не под силу единичному свидетельству Челеби, – они придали сообщению ан-Нахравали об участии Ахмада ибн Маджида в экспедиции Васко да Гамы необходимый вес и научную убедительность, после чего экзотическая фигура «Малемо Канаки» португальских источников приобрела реальные очертания. Само имя его оказалось не собственным, как всегда считали, а нарицателышм, возникшим от соединения арабского слова муаллим «наставник» с санскритским ганика «звездочет».

Одновременно с Ферраном, в 1917 году, на Востоке вопросом отождествления Ахмада нбн Маджида с «Малемо Канакой» занимался Ахмад Зеки-паша, генеральный секретарь египетского совета министров, большой знаток арабских материалов. Он, выступая в Александрии на конференции по вопросу о соперничестве между Египтом и Португалией из-за монополии в торговле с Индией, сопоставил свидетельства ан-Нахравали и португальских авторов и пришел к тем же выводам, которые были сделаны на Западе. Основания, на которых покоилось его решение, были, однако, менее прочны, ибо в поле его зрения отсутствовали подлинные произведения лоцмана, доступные Феррану.

В 1921 году Саид ал-Карми сообщил в печати о том, что обнаружена и поступила в библиотеку Арабской академии наук в Дамаске еще одна рукопись с трактатами Ахмада ибн Маджида. Она оказалась копией основной парижской рукописи этого автора, с которой позже по просьбе Феррана был сличен ее текст. Дублет другого сборника Национальной библиотеки, содержащего сочинения Сулаймана ал-Махри, был найден в Джедде. Но специального внимания они не привлекли.

Рис. 3. Колофон рукописи Сулаймана ал-Махри

Между тем в Париже неутомимый Ферран последовательно вводил имена Ахмада ибн Маджида и Сулаймана ал-Махри, главным образом первого, в обиход науки. Своеобразная фигура лоцмана Васко да Гамы обнаруживает свое присутствие почти в каждой работе Феррана 1920-х годов. Самыми значительными достижениями французского ученого в это время были издание фототипических воспроизведений обеих рукописей Национальной библиотеки (1921–1925 годы) и опубликование сборника статей, комментирующих их данные по арабской морской астрономии с точки зрения современной науки (1928 год). Эти работы были задуманы как части широкого полотна, которое должно было представлять по первоначальному плану четырехтомное, по более позднему – шеститомное издание: I. Воспроизведение арабского текста рукописи, заключающей 19 произведений Ахмада ибн Маджида. II. Воспроизведение арабского текста рукописи, заключающей произведения Сулаймана ал-Махри и Ахмада ибн Маджида. III. «Введение в арабскую морскую астрономию» (сборник из восьми статей). IV. Полный перевод произведений Сулаймана ал-Махри из тома II. V. Перевод географических частей произведений Ахмада ибн Маджида из томов I и II. VI. Перевод португальских лоций, созданных по арабским источникам, и арабский морской словарь. Осуществление этого плана ввело бы в науку большое количество свежего материала, разработка которого потребовала бы, конечно, усилий не одного поколения ученых; то, что Ферран, как когда-то де Слэн, отказывался от исследования чисто навигационных частей в сочинениях Ахмада ибн Маджида, говорит, что самая трудоемкая доля текста оставлялась для будущих исследователей.

Ферран успел осуществить задуманое предприятие лишь наполовину: первый из намеченных томов издан в 1921–1923, второй – в 1925, третий – в 1928 году. Последующее время, вероятно, было занято напряженной работой над подготовкой дальнейших выпусков, однако увидеть свет им не пришлось: 31 января 1935 года ученый ушел из мира живых, и продолжателей у него на родине не оказалось. Он жил одиноко, и личная библиотека после его смерти была приобретена старинной лейденской фирмой издателей Брилль; бумаги же вместе с другими вещами увез из Парижа брат-коммерсант, проживавший не то в Марселе, не то в Тулузе. Это все, что я смог узнать после своих писем во Францию, Англию и Голландию. Вероятно, среди увезенных бумаг были и авторские рукописи последних трех томов, может быть, уже готовые к печати. Кто знает, не выплывут ли они когда-нибудь, как обычно бывает, при самых неожиданных обстоятельствах? Скорее, однако, можно предполагать, что они безвозвратно утрачены, и долг наследников дела Феррана – восстановить их для науки своим трудом. Выдающийся французский исследователь не был свободен от неизбежных ошибок первооткрывателя, не успел он дойти и до высшей точки раскрытия исторического документа – критического издания. Но то, что свершил его страстный ум, намного приблизило день, когда эта точка будет достигнута.

«Не один раз в начале своей работы в Азиатском музее, – вспоминает академик И.Ю. Крачковский в книге „Над арабскими рукописями“, – мечтая о продолжении розеновского описания старых коллекций, я брал в руки один смешанный турецко-арабский сборник. Ничьего внимания он раньше не привлекал, и рукописная заметка о нем, неизвестно кому принадлежавшая, была малозначительна. Центр составляли турецкие части: они были переписаны красиво и, с точки зрения тюрколога, даже довольно рано – в начале XVI века. И по содержанию они могли бы представить интерес. Там был какой-то трактат по музыке, который теперь, после исследований Фармера, мог бы, вероятно, найти свое место в науке. Была там одна из довольно ранних, очевидно, версий романтически-трагичной истории Джем-султана^[21]…

…Арабские части казались мне более „серыми“. Они были переписаны довольно небрежно, другой рукой, и сводились главным образом к трем „урджузам“^[22] – стихотворениям какого-то Ахмеда ибн Маджида с довольно скучным, как мне казалось, перечнем морских переходов где-то около Аравии. Автора идентифицировать мне не удалось: наши обычные руководители Брокельман и Хаджжи Халифа ничем здесь не помогали. Я и не был особенно настойчив – стихотворения производили на меня впечатление набора имен для какой-то дидактической малопонятной цели. Несколько раз я брал сборник опять в руки, но описание его так и не двинулось.

Между тем приближалась середина 20-х годов. Постепенно наши международные сношения восстанавливались; начинала поступать с Востока и Запада литература, понемногу заполнявшая накопившиеся за время войны громадные лакуны. Иногда я не знал, какую брешь в своих познаниях скорее заделывать – так много интересных новостей приносили эти книги. То я хватался за египетские издания, с большой радостью констатируя, что за эти годы перерыва выросли почти не существовавшие раньше арабская драма и новелла. То я бросался к европейской арабистике, поглощая новые издания классических текстов и статьи о новых открытиях. Пробегая их, я любовался, с каким мастерством французский ориенталист Ферран строил неизвестную раньше интереснейшую главу о морской географии XV века: только с его знанием и ближневосточных, и малайских, и индийских, и дальневосточных языков можно было эго сделать, только комбинация европейских и восточных источников приводила к таким незыблемым результатам. Постепенно фигура арабского лоцмана Васко да Гамы начинала приобретать живое обличие. Что у него при первом переходе из Малинди в Каликут в 1498 году был пилот араб, об этом давно было известно, но „Малемо Канака“ или „араб из Гуджерата“ португальских источников звучали как-то темно и смутно. Комбинируя эти данные с арабскими и турецкими свидетельствами, Ферран как раз в эти годы сумел установить настоящее арабское имя пилота, выяснить, откуда он был родом. Мало того, за время нашего разобщения с мировой наукой удалось обнаружить в Национальной библиотеке в Париже и собственные произведения этого пилота; он был не только выдающийся практик, но и теоретик. С немного иронической улыбкой я читал, как до 1912 года эти сочинения лежали никому неведомыми в Национальной библиотеке, хотя одна рукопись находилась там с 50-х годов.

И почти в тот же самый момент я почувствовал, как краска стыда приливает у меня к лицу. Ахмед ибн Маджид! Да ведь так зовут автора тех стихотворений, что находятся в сборнике, который я со скучающим видом несколько раз держал в руках! С ощущением не то провинившегося школьника, не то наказанного щенка я опять схватил рукопись, которая так обидно посмеялась надо мною за невнимательно-высокомерное отношение к ней. Сомнений быть не могло. И содержание и форма этих „урджуз“ были совершенно аналогичны тем, которые обнаружил сотрудник Феррана в Париже. Конечно, это не был автограф знаменитого лоцмана, но, судя по всем данным, копия могла быть сделана вскоре после его смерти. Все урджузы представляли так называемые „лоции“ – морские маршруты с указанием переходов и общими сведениями о пути. Одна касалась плавания по Красному морю, вторая по Индийскому океану, третья описывала дорогу оттуда к Восточной Африке. В рукописи Национальной библиотеки их не было, и я поспешил написать Феррану с просьбой сообщить, не известны ли ему три эти лоции по каким-нибудь другим источникам. Ответ был отрицательный, и, по мнению Феррана, их следовало считать униками. Разбор их без предварительной подготовки был делом нелегким, и, несмотря на весь соблазн, я, поглощенный тогда другими обязанностями, не мог за это взяться. Только в одном докладе в Географическом обществе я показал на экране снимок с первой страницы одной из лоций, на которую с интересом смотрели наши моряки. Ферран охотно взялся за предложение обработать открытые уники для издания. Не знаю, успел ли он приступить к этому, но вскоре, в 1935 году, я получил присланное по хорошему обычаю лаконичное печатное сообщение о его смерти. Продолжателей во Франции у него не нашлось, и наши лоции пилота Васко да Гамы опять стали без движения на полочку…»^[23]

* * *

Осенью 1936 года кафедра семито-хамитских языков и литератур Ленинградского университета направила меня, студента IV курса, к Игнатию Юлиановичу Крачковскому для индивидуальных занятий под его руководством. Незадолго до этого И.Ю. Крачковский предложил мне в свободное время описывать арабский книжный фонд Института востоковедения Академии наук^[24]. Я с радостью согласился и вот уже некоторое время дважды в неделю приходил в Институт и составлял библиотечные карточки. В первое мое посещение после решения кафедры Игнатий Юлианович подошел к отведенному мне столу:

– Ну вот, так вы уже. может быть, слышали, что кафедра прикомандировала вас ко мне для специальных штудий. Чем же вы хотели бы заниматься?

Я не ожидал, что будут спрашивать моего мнения о предмете занятий, и смутился:

– Не знаю, Игнатий Юлианович. Так много интересного. Хотелось бы и одним, и другим, и третьим.

Крачковский улыбнулся:

– Это верно, что много интересного. И конца ему никогда нет. Жизнь ваша только начинается, и я думаю, что вы успеете заняться «и одним, и другим, и третьим». А пока я хотел предложить вам приступить к изучению рукописей. Это дело нужное для всякого арабиста независимо от его профиля и эпохи, которой он занимается. Понимаете, можно не располагать силами, чтобы осуществить критическое издание, – в конце концов, это удел не всех, да и не каждая рукопись этого стоит, – но уж, конечно, при всех обстоятельствах надо уметь определить тип почерка, которым переписано то или иное сочинение, выяснить автора, название, структуру произведения, дату написаний и переписки, место создания списка и т. д., и т. д… Все это не всегда легко, но вот некоторые считают, что это даже повышает интерес к работе. Потом. потом, ведь каждая рукопись имеет свою судьбу, часто весьма любопытную, а распознавать ее приходится иногда по мельчайшим деталям в тексте, так что и с этой стороны полезно почаще держать рукописи в руках и уметь в них разбираться. Ну, так как вы, решили или нет?

Нужно ли было еще спрашивать! На первое занятие Игнатий Юлианович принес «Макамы» ал-Харири с цветными иллюстрациями и обстоятельно, что называется «по косточкам», разобрал всю книгу. До этого, готовясь к докладу в студенческом научном кружке, я имел дело с фототипией лейденской рукописи «Путей государств» географа Х века ал-Истахри, после чего мне казалось, что я превзошел многое. Разбор, сделанный Крачковским, пристыдил меня: я увидел, что знакомство с фототипией, делавшееся урывками от университетских занятий и к обязательному сроку, дало мне весьма поверхностные знания, а гипотезы, которые я уже позволял себе строить, напоминали карточный домик: дунь – и развалится. С первого занятия я вышел со смешанным чувством радости от того, что сразу узнал столько интересных вещей, и досады на свои мизерные знания. На следующий раз мой наставник принес уже рукопись «дивана» – сборника стихотворений знаменитого поэта VII века ал-Ахталя, и я два часа как зачарованный слушал неторопливый рассказ о ее удивительной судьбе.

Рукописи сменялись рукописями. Из-за строк, представлявших многие типы письма: прямолинейный «куфический», и круглый «магрибинский», парадный «сулс» и будничный «насх», беглый «талик» и ломаный «рука», – оживленные задумчивым повествованием, вставали вереницы лиц и событий, мысли и деяния давно ушедших людей, сверкали грани арабского языка, о которых я и не подозревал, тончайшие оттенки одного из труднейших языков мира. Постепенно лекция все более переходила в беседу: впечатления переполняли меня, и я торопился высказать свои соображения об очередной рукописи. Игнатий Юлианович все больше и больше уступал мне слово, превращаясь во внимательного слушателя, и осторожно поправлял меня; не раз, увлекаясь, я «возлетал в заоблачные выси», и тогда несколько его спокойных замечаний сводили на нет мою пылкую тираду. Мало-помалу я начал осваиваться с техникой работы над рукописями; решающий опыт пришел позже, а главным приобретением этого незабываемого периода было чувство уважения к рукописному документу истории – необходимое условие для того, чтобы он, поддавшись длительным целеустремленным усилиям, мог заговорить живым языком свидетеля изучаемой эпохи.

Рис. 4. И.Ю. Крачковский

В занятиях незаметно пробежали зима и весна. В мае 1937 года Игнатий Юлианович сказал:

– Ну вот, наши штудии, по-видимому, должны теперь закончиться: наступает экзаменационная сессия, и нам с вами будет не до рукописей. Я вам тут для, так сказать, испытания принес один образец, вы его посмотрите. Это рукопись с разными сочинениями, но вы все не трогайте, а выберите какое-нибудь одно и попробуйте на следующем занятии рассказать, что оно собой представляет.