Теодор Драйзер
Стоик

Полная версия

Глава XVI

Предвидя, что ему придется как-то согласовать с Толлифером дальнейший план действий в отношении Эйлин, Каупервуд решил объявить ей, что он недели через две предполагает отправиться в Лондон и что, если ей хочется, она может поехать с ним. А затем он сообщит об этом Толлиферу, и пусть тот уж сам придумывает, как лучше занять и развлечь Эйлин, чтобы она не изводила себя, как это было до сих пор, непрестанно думая о том, что муж ее не любит. Каупервуд был сейчас в самом радужном настроении. Наконец, после стольких лет тягостного разрыва он нашел способ облегчить ее жизнь и создать какую-то видимость мирных отношений.

Когда он вошел к ней, помахивая тростью, такой цветущий, сияющий, уверенный в себе, с гарденией в петличке, в серой шляпе, в серых перчатках, Эйлин пришлось сделать над собой усилие, чтобы подавить невольную радостную улыбку, которой он, по ее мнению, не заслуживал. Он сразу стал рассказывать ей о своих делах. А читала она сегодня газеты? Обратила внимание, что один из его самых заклятых чикагских врагов только что отдал богу душу? Туда ему и дорога – одной занозой меньше! А что у них сегодня на ужин? Хорошо бы заказать Адриану рыбу-соль под соусом «Маргери», если, конечно, не поздно. Да, он ужасно занят, никак не развяжется с делами. Ездил в Бостон, в Балтимор, а на днях придется ехать в Чикаго. А насчет этого лондонского дела… он уже кое-что нащупал, и, вероятно, в ближайшем будущем придется плыть в Англию. Не хочет ли она с ним прокатиться? Конечно, он там будет очень занят, но она может поехать в Париж или в Биарриц, а он на субботу и воскресенье будет приезжать к ней на отдых.

У Эйлин от радости глаза загорелись. Она даже рванулась к нему со стула, но тут же вспомнила, какие у нее отношения с мужем, и, сдержавшись, откинулась назад. Она столько натерпелась от него, что теперь ни в чем не была уверена. Но не лучше ли все-таки сделать вид, что она верит, будто, предлагая ей поехать, он действительно жаждет ее общества?

– Ну что ж, – сказала она. – А ты правда хочешь, чтобы я поехала с тобой?

– Зачем бы я стал тебе предлагать, если бы не хотел? Разумеется, хочу. Мне сейчас, видишь ли, предстоит сделать очень серьезный шаг. И он может для меня обернуться очень удачно, а может и нет. Но как бы то ни было, – тут Каупервуд, следуя своему излюбленному правилу, прибегнул к спасительной лжи, не постыдившись сыграть на самых заветных, самых сокровенных чувствах Эйлин, – ведь ты была со мной оба раза, когда я затевал свои предприятия, мне кажется, ты должна быть со мной и на этот раз, когда я задумал третье. Разве не правда?

– О да, Фрэнк! Если это так, как ты говоришь, я хочу быть с тобой. Это будет просто замечательно. Я буду готова, как только ты скажешь. Когда мы поедем? Каким пароходом?

– Я велю Джемисону, – сказал он, имея в виду своего секретаря, – чтобы он узнал все, что надо, и тогда я дам тебе знать.

Эйлин подошла к двери и позвонила Карру, чтобы распорядиться насчет ужина. Она точно ожила. На нее вдруг пахнуло прежней жизнью, когда она делила с Каупервудом его могущество, его успех. Она тут же приказала Карру достать чемоданы и осмотреть их.

А Каупервуд пожелал узнать, как поживают тропические птицы, которых он привез для оранжереи, и он предложил Эйлин пойти вместе. Эйлин, вся сияя, направилась с ним в оранжерею и смотрела на него, не сводя глаз, пока он возился с двумя резвыми трупиалами с Ориноко и подсвистывал им, стараясь раззадорить самца, чтобы услышать его пронзительный крик. Внезапно он обернулся к Эйлин и сказал:

– Видишь ли, Эйлин, я всегда мечтал сделать из этого дома настоящий музей. Я и сейчас покупаю кое-что и уверен, что когда-нибудь это будет одна из самых замечательных частных коллекций. Последнее время я много думал, как бы это мне с тобой уладить, чтобы после моей смерти – ведь рано или поздно, а придется все же помереть, – дом этот сохранился не просто как память обо мне, а доставлял бы радость людям, которые любят такие редкости. Я собираюсь составить новое завещание – и вот надо подумать, как бы это внести туда. На лице Эйлин выразилось удивление. С чего это ему пришло в голову?

– Мне вот-вот исполнится шестьдесят, – спокойно продолжал он, – и хотя я еще пока не собираюсь умирать, все-таки нужно как-то привести дела в порядок. В число моих душеприказчиков – их всего будет пять – я хочу включить Долена из Филадельфии, мистера Коула и затем Центральное акционерное кредитное общество. Долен и Коул превосходно разбираются в финансовой и формально-юридической стороне дела, и они сумеют выполнить все мои распоряжения. Но так как я собираюсь оставить тебе этот дом в пожизненное пользование, я думаю, не назвать ли мне и тебя вместе с Доленом и Коулом, и тогда ты сможешь либо сама открыть дом для посещения публики, либо позаботиться о том, чтобы это было сделано. Я хочу, чтобы этот дом был по-настоящему красив, чтобы он остался таким же и после моей смерти.

Эйлин прямо-таки себя не помнила от радости. Чем объяснить, что ее муж отводит ей такую серьезную роль в своих делах? Она была польщена и обрадована. Может быть, он и правда образумился?

– Ты знаешь, Фрэнк, – сказала она, пытаясь как-то совладать со своими чувствами, – я всегда очень близко принимаю к сердцу все, что тебя касается. У меня, в сущности, никогда не было никакой жизни помимо тебя – да мне и сейчас без тебя ничего не надо, хотя ты-то, конечно, теперь чувствуешь совсем по-другому. Так вот, то, что ты говорил насчет дома, – оставишь ли ты его мне, или сделаешь меня одним из твоих душеприказчиков, ты можешь быть совершенно спокоен: я ничего не изменю. Я никогда не делала вида, будто разбираюсь в таких вещах и обладаю таким вкусом, как ты, но ты можешь быть уверен, что твое желание для меня свято.

Каупервуд, слушая это признание Эйлин, тыкал пальцем в зеленовато-оранжевого попугая макао, который своим пронзительным криком и яркой окраской вносил такой диссонанс в эту глубоко прочувствованную сцену. Но Каупервуд в самом деле был растроган словами Эйлин, он повернулся к ней и потрепал ее по плечу.

– Я знаю это, Эйлин. Ведь мне всегда только одного и хотелось, чтобы мы с тобой могли смотреть на жизнь одинаково. Но так как это у нас не получается, я, сколько могу, готов пойти тебе навстречу, потому что я знаю: что бы там ни было или ни будет, ты все-таки привязана ко мне и будешь привязана до конца жизни. И мне, веришь ты этому или нет, всегда хочется отплатить тебе за это всем, чем я могу. Вот отсюда и этот наш сегодняшний разговор о доме; есть и еще кое-что, о чем я собираюсь с тобой поговорить.

За ужином он рассказал Эйлин о своем намерении сделать дар какой-нибудь больнице для расширения ее лабораторий и о том, как еще он собирается распорядиться своими деньгами. В связи с этим, сказал он, ему придется частенько наведываться в Нью-Йорк, и ему было бы удобно, если бы она жила здесь, чтобы он всегда мог приехать к себе домой. Ну, разумеется, от времени до времени и она тоже сможет прокатиться за границу.

И, видя Эйлин такой довольной и веселой, Каупервуд мысленно поздравлял себя с тем, что ему удалось заставить ее принять его условия. Ну, если у них и дальше так пойдет, тогда, можно сказать, все превосходно.

Глава XVII

Тем временем мистер Джеркинс в Лондоне был занят беседой со своим партнером Клурфейном, которому он и сообщил сногсшибательную новость о том, что великий Каупервуд, по-видимому, серьезно интересуется лондонской подземкой в целом! Он подробно пересказал ему все, что говорил Каупервуд, и сокрушенно покачивал головой, удивляясь, как это они попали впросак и не сообразили, что такой крупный воротила, конечно, не станет возиться с какой-то одной маленькой веткой. Смешно даже и подумать, чтобы Гривс и Хэншоу могли прельстить его половинным паем в их предприятии! Да лучше бы они и не заикались об этом. Меньше пятидесяти одного процента акций даже и предлагать нечего. Ну, а как все-таки полагает Клурфейн, удастся Гривсу и Хэншоу раздобыть денег в Англии на эту их линию?

Клурфейн, тучный, жирный голландец, весьма пронырливый во всяких мелких делишках, был абсолютно лишен какого бы то ни было чутья и догадки в делах, требующих широкого размаха и смелости.

– Да нет! Где им! – отвечал он, не задумываясь. – У нас здесь уйма этих контрактов. Столько всяких компаний грызутся между собой из-за одной какой-нибудь линии. И ни одна не хочет объединяться с другой и обеспечить публику удобным сквозным транспортом за доступную плату. Я ведь это все на себе испытал: сколько уже лет приходится колесить по Лондону. Да вы сами подумайте: существуют две центральные линии – Метрополитен и Районная, которые вместе охватывают деловой центр Лондона… – И он очень подробно начал объяснять Джеркинсу практические и финансовые просчеты, допущенные обеими компаниями, и проистекающие отсюда затруднения, в которые они попали. – И ведь вот до сих пор не могут объединиться и продолжить новые линии, ни хотя бы переоборудовать и электрифицировать старые. Так и ходят эти паровички – где в туннелях, а где под открытым небом. Единственная компания, которая строила хоть с каким-то соображением, – это акционерная компания «Сити – Южный Лондон»: она выстроила линию от колонны в Сити до Клэпем-Коммон и пустила по ней электрические поезда с третьим рельсом – светло, чисто, поезда ходят бесперебойно; но это единственная хорошо обслуживаемая ветка. И опять-таки она слишком коротка: людям приходится пересаживаться и еще раз платить за проезд по кольцу. Да, Лондону, конечно, нужен именно такой человек, как Каупервуд; ну, разумеется, и свои английские капиталисты тоже могли бы кое-что сделать, если бы они только сговорились между собой, вложили бы сообща деньги и как следует переоборудовали и расширили сеть.

Ну, а что касается новых линий, на которые Каупервуд мог бы получить концессию, то, к примеру сказать, был такой проект у одного лондонца, некоего Эбингтона Скэрра. Он получил подряд на постройку подземной линии от Бейкер-стрит до вокзала Ватерлоо, но вот прошло уже около полутора лет, и ничего так и не сделано. Ходят слухи, что Районная тоже собирается строить новые ветки. Да, как видно, ни там, ни здесь нет капитала.

– И я так полагаю, – заключил Клурфейн, – что если Каупервуд действительно захочет получить Чэринг-Кросс, он сможет этого добиться без особого труда. Электротранспортная компания уже два года назад отказалась финансировать это дело. Подряд перешел в руки к этим инженерам, но, насколько мне известно, у них, кроме вот этих переговоров с Каупервудом, никаких других видов или возможностей нет и не было. Да ведь они, в сущности говоря, даже и не специалисты по транспорту, и если им не посчастливится найти подходящего человека, да с таким капиталом, как у Каупервуда, сомневаюсь, чтобы они когда-нибудь вообще смогли это осилить.

– Так что на этот счет можно пока не беспокоиться? – заметил Джеркинс.

– Да, я полагаю, что так, – важно подтвердил Клурфейн. – Но, пожалуй, нам следовало бы связаться кое с кем из акционеров, которые владеют двумя главными кольцевыми линиями, – Районной и Метрополитен, или потолковать со здешними банкирами на Треднидл-стрит, может, у них что-нибудь и удастся выведать. Вы знаете Кроушоу, фирму «Кроушоу и Воукс»? Они пытались раздобыть денег для Гривса и Хэншоу с тех самых пор, как те получили подряд. Но так, разумеется, ничего из этого и не вышло, так же как и у Электротранспортной компании ничего не вышло еще до них. Слишком им много требуется.

– Электротранспортной? – переспросил Джеркинс. – Это та самая компания, которая первой получила концессию на эту линию? А что там за публика?

Клурфейн, сразу оживившись, стал припоминать все, что он слышал и знал об этой компании. Это было далеко не все, что успел разнюхать Сиппенс, но тем не менее оказалось весьма интересным для обоих. Из недр своей памяти Клурфейн вытаскивал имена: Стэйн, Райдер, Баллок и Джонсон. Главную роль играли Джонсон и Стэйн. Они первые выдвинули проект линии Чэринг-Кросс – Хэмпстед. Стэйн, крупный акционер в компаниях «Районная» и «Сити – Южный Лондон», был из английских аристократов. Джонсон, поверенный Стэйна и вместе с тем юрисконсульт «Районной» и «Метрополитен», входил пайщиком в ту и в другую компании.

– А почему бы нам не попытаться потолковать с этим Джонсоном? – спросил Джеркинс, который после взбучки, полученной от Каупервуда, старался теперь вытянуть из Клурфейна все, что можно. – Такой человек должен быть хорошо осведомлен.

Клурфейн стоял у окна и поглядывал на улицу, но тут он сразу повернулся и уставился на Джеркинса.

– Блестящая идея! – воскликнул он. – В самом деле! Почему нет? Только вот… – Он запнулся и с сомнением посмотрел на Джеркинса. – А удобно это будет? Ведь мы с вами, сколько я понимаю, не имеем полномочий действовать от имени Каупервуда. Вы же, кажется, сами сказали, что он только потому согласился выслушать Гривса и Хэншоу, когда они приезжали в Нью-Йорк, что мы с вами его об этом просили. Ведь он, собственно, нам никаких поручений в связи с ними не давал.

– А мне думается, все-таки недурно было бы пощупать этого Джонсона, – возразил Джеркинс. – Мы можем ему от себя сказать, что вот, например, Каупервуд или там какой-нибудь другой известный ему американский миллионер интересуется подземными дорогами и, в частности, проектом объединения лондонской подземной сети, и тут можно будет ввернуть и насчет Чэринг-Кросс: мол, если бы их компания взяла эту линию снова в свои руки, ее можно было бы выгодно перепродать американцу. А мы с вами, если бы нам удалось их свести, здорово заработали бы, – подумайте-ка, комиссионные на этаком деле! А если нам еще посчастливится скупить акции и перепродать в интересах той же Электротранспортной компании или Каупервуда, тогда уж мы совсем закрепимся в этом предприятии в качестве агентов по покупке и перепродаже. Ну как?

– Неплохая идея, – заметно оживляясь, подхватил Клурфейн. – Попробую позвонить ему.

Он пошел в смежную комнату и уже совсем было взялся за трубку, но остановился и вопросительно взглянул на Джеркинса:

– Я думаю, всего проще попросить его принять нас для консультации. Скажем, что у нас тут сложный финансовый вопрос, который нельзя изложить по телефону. Он подумает, что это платный совет, ну и пусть думает, пока мы ему не объясним, в чем дело.

– Отлично! – сказал Джеркинс. – Давайте звонить. После весьма неопределенного и в высшей степени осторожного разговора Клурфейн положил трубку и объявил:

– Он сказал, что может принять нас завтра, в одиннадцать утра.

– Великолепно! – воскликнул Джеркинс. – Я считаю, что мы с вами на верном пути. Во всяком случае, это какое-то движение. И даже если он сам не заинтересуется, он может нам указать, к кому обратиться.

– Совершенно верно, совершенно верно, – поддакнул Клурфейн, который в эту минуту думал только о том, как бы сорвать побольше и должным образом вознаградить себя. – Я очень рад, что мне это пришло в голову. Тут может такое дело развернуться, каких нам с вами до сих пор еще не перепадало.

– Совершенно верно, совершенно верно! – подхватил ему в тон Джеркинс, вполне разделяя воодушевление своего партнера, но втайне сожалея, что не обошелся без его участия. Ибо Джеркинс воображал себя не только мозгом, но и движущей силой этого содружества.

Глава XVIII

Контора фирмы «Райдер, Баллок, Джонсон и Чэнс», так же как и контора лорда Стэйна, помещалась в одном из самых темных закоулков Стори-стрит, примыкавшей к зданиям адвокатских корпораций. Сказать по правде, весь этот квартал, если не считать зданий адвокатских корпораций, показался бы всякому американцу весьма неподходящим местом для конторы столь солидных и прославленных юристов Англии. Маленькие, неоднократно перестраивавшиеся трех– или четырехэтажные дома, где прежде ютились какие-то склады и мелкие торговые заведения, преобразились теперь в служебные и приемные кабинеты, в архивы и библиотеки. Здесь помещалось около дюжины юристов со своими стенографистками, клерками, посыльными и прочими служащими.

Стори-стрит была до того узка, что по тротуару вряд ли можно было пройтись по-приятельски под руку, а на мостовой, пожалуй, могли разъехаться две ручные тележки, но уж никак не два солидных экипажа. И однако, в этот тесный проход с утра устремлялся поток рабочих и всякого иного люда, потому что здесь вы срезали наискосок и попадали прямо на Стрэнд и в другие близлежащие кварталы.

Фирма «Райдер, Баллок, Джонсон и Чэнс» занимала все четыре этажа дома № 33 по Стори-стрит. По фасаду дом был шириной не более двадцати трех футов; зато глубиной был футов в пятьдесят. В нижнем этаже, некогда приемной и гостиной жившего здесь в полном уединении весьма необщительного старого судьи, помещались теперь общая приемная и архив. Лорд Стэйн занимал небольшой кабинет в глубине бельэтажа. На третьем этаже находились кабинеты трех главных представителей фирмы – Райдера, Джонсона и Баллока. Чэнс со своими многочисленными помощниками занимал весь четвертый этаж. Контора Элверсона Джонсона, в самой глубине третьего этажа, выходила окнами на крохотный мощеный дворик, который некогда был частью старинного римского двора, но величие этой древности стало чересчур привычным и утратило свой блеск для тех, кому приходилось созерцать его изо дня в день.

Никакой подъемной машины – или лифта, как говорят англичане, – в доме не было. Большая вытяжная труба поднималась из середины третьего этажа и выходила на крышу. В каждом кабинете в стене были по-старинному проделаны отдушины, которые, как предполагалось, способствовали очищению воздуха. Кроме того, в каждом кабинете был камин, который в туманные, сырые зимние дни топили битумным углем, отчего необыкновенно уютная атмосфера этого удобного помещения становилась еще более уютной. В кабинете у каждого поверенного стояли большие добротные письменные столы и стулья, а над камином красовалась мраморная полка, уставленная книгами и статуэтками. На стенах висели потускневшие изображения давно закатившихся светил английской юриспруденции и какие-то бледные английские пейзажи.

Джонсон, весьма влиятельный компаньон фирмы, успешно продвигавшийся на финансовом поприще, был прежде всего человек практический; он вел дела независимо от своих компаньонов, руководствуясь главным образом собственными интересами. Однако в каком-то маленьком уголке его сознания оставалось место и для отвлеченных размышлений – он интересовался вопросами религии и даже сочувствовал распространению нонконформистских доктрин. Он любил рассуждать о лицемерии и духовном застое англиканской церкви, а также не только о земном, но и о небесном величии таких знаменитых сектантов, как Джон Нокс, Уильям Пенн, Джордж Фокс и Джон Уэсли. В его чрезвычайно запутанном и странном представлении о мире уживались самые противоречивые и даже, казалось бы, несовместимые понятия. Он считал, что в мире должен существовать правящий класс, которому надлежит господствовать и умножать свое могущество при помощи необходимой и желательной, если и не всегда заслуживающей оправдания, тонкой хитрости. Поскольку в Англии этот класс уже опирается на законы о собственности, о наследовании, о первородстве, следовательно, это и надлежит считать самым существенным, правильным и непреложным. Поэтому нищим духом, а равно и достоянием, не остается ничего другого, как послушание, труд и вера в отца небесного, который, надо полагать, в свое время как-то позаботился о них. С другой стороны, огромная пропасть между не всегда нищей духом бедностью и незаслуженным богатством казалась Джонсону чем-то жестоким и даже греховным. Это мировоззрение поддерживало в нем самые нетерпимые религиозные настроения, которые иной раз доходили до ханжества.

Выходец из низов, из среды обездоленных и униженных, Джонсон всю жизнь стремился пробраться поближе к верхушке, где если не он, так его дети – два сына и дочь – обретут незыблемое благополучие, как и те люди, которыми он так восхищался, но которых в то же время и порицал. Для себя он мечтал не более и не менее как о титуле: для начала получить скромного «сэра», а если судьба будет благоприятствовать, это впоследствии поможет ему снискать и более существенные знаки королевского внимания. Но чтобы достичь этого, как он хорошо понимал, требовалось располагать не только гораздо более значительным капиталом, чем был у него сейчас, но и благоволением тех, кто уже обладает и деньгами и титулами. Поэтому он инстинктивно направлял свою деятельность на благо и процветание этой привилегированной верхушки.

Он был маленький, но очень выносливый, держался важно и внушительно. Отец его, плотник из Саутуорка, пропивал свой заработок, и его семья в восемь душ вела полуголодное существование. Джонсон совсем мальчишкой нанялся в услужение к пекарю, развозить хлеб по домам. Своим усердием он обратил на себя внимание одного из клиентов, типографщика, и тот взял мальчика к себе на посылки, обучил грамоте и посоветовал ему подыскать себе какое-нибудь выгодное занятие, которое даст возможность выбиться из нищеты и стать на ноги. Джонсон показал себя способным учеником. Развозя прейскуранты и объявления разным коммерсантам и предпринимателям, он познакомился с неким молодым поверенным, Лютером Флетчером, который, баллотируясь в члены совета Лондонского графства, проводил выборную кампанию в Саутуорке и неожиданно обнаружил в юном Джонсоне, которому было тогда около двадцати лет, задатки будущего юриста. Любознательный и смышленый юноша так заинтересовал Флетчера, что тот отправил его в вечернюю юридическую школу.

С той поры дела Джонсона пошли в гору. Фирма, в которую он впоследствии поступил клерком, не замедлила убедиться в его исключительном юридическом чутье; вскоре ему стали поручать всякую подготовительную работу, связанную с теми областями юриспруденции, которыми занималась фирма: контракты, документы на право владения, завещания, учреждение компаний. Двадцати двух лет он сдал все полагающиеся экзамены и получил звание поверенного. Год спустя он познакомился с мистером Чэнсом из адвокатской конторы «Баллок и Чэнс» и через некоторое время получил от них предложение – вступить компаньоном в их фирму.

Баллок, у которого были обширные знакомства среди адвокатов, практикующих в суде, дружил с неким Велингтоном Райдером, у которого были, пожалуй, еще более влиятельные связи, чем у самого Баллока. Райдер вел дела многих крупных землевладельцев, в том числе и лорда Стэйна, а кроме того, состоял юрисконсультом в акционерной компании Районной подземной дороги. Райдер тоже оценил Джонсона по достоинству и подумывал даже переманить его от Баллока. Однако кое-какие личные соображения, а также дружба с Баллоком побудили его прибегнуть к другому способу, который давал ему возможность пользоваться услугами Джонсона. Потолковав с Баллоком, он вошел компаньоном в их фирму, и это содружество юристов существовало уже десять лет.

Вместе с Райдером в фирму вступил лорд Гордон Родерик Стэйн, старший сын пэра Англии графа Стэйна. Стэйн к этому времени только что окончил Кембридж, и отец его полагал, что этого вполне достаточно для старшего отпрыска, которому суждено унаследовать все привилегии родителей. Но молодой человек был не без странностей, он отличался беспокойным нравом и интересовался не столько историческими, сколько гораздо более практическими жизненными вопросами. Он вступил в жизнь в ту пору, когда блеск финансовых светил стал не только состязаться с блеском и величием титула, но сплошь и рядом совершенно затмевать его. В Кембридже Стэйн увлекался политической экономией, социологией и прочими политическими науками и даже не прочь был послушать и социалистов фабианской школы, отнюдь не забывая при этом о своих неоспоримых наследственных правах. Познакомившись с Райдером, чьи интересы были целиком поглощены деятельностью крупных акционерных компаний, дела которых он вел, Стэйн очень быстро усвоил его взгляд на вещи, а Райдер не сомневался, что будущее принадлежит финансовым магнатам. Мир нуждается в увеличении материальных и технических средств, и финансист, который посвятит себя этому делу и удовлетворит этот спрос, будет, несомненно, главной движущей силой в развитии общества.

Проникнувшись этими убеждениями, Стэйн засел в конторе Райдера, Баллока, Джонсона и Чэнса за изучение английского права в применении к практике акционерных компаний. И ближе всего он сошелся с Элверсоном Джонсоном. Он ценил в нем проницательного дельца, который, выбившись из самых низов, твердо и решительно поднимается по общественной лестнице. Джонсон, в свою очередь, почитал в лице Стэйна обладателя и наследника всяких общественных и материальных благ, который, однако, считает нелишним для себя приобрести кое-какие полезные знания и применить их на практике.

Оба они – и Джонсон и Стэйн – с самого начала угадали, какие перспективы сулит развитие подземного железнодорожного транспорта в Лондоне. Их интерес к этому делу выразился не только в учреждении Электротранспортной компании, в которой они составляли основное ядро, – они горячо поддерживали проект постройки линии Сити – Южный Лондон, привлекли к этому делу кое-кого из своих друзей, и сами вложили в него немало денег в расчете на то, что новую линию можно будет присоединить к двум старым линиям – Метрополитен и Районной, – обслуживавшим деловой центр Лондона. Подобно Демосфену, взывавшему к афинянам, Джонсон взывал к английским капиталистам и старался убедить их, что человек, который найдет капитал на то, чтобы скупить акции этих двух линий и обеспечит себе контрольный пакет, может считать себя полным хозяином всей подземной сети и распоряжаться лондонским метро, как ему вздумается.

После смерти отца Стэйн кое с кем из своих друзей и Джонсоном пытался скупить акции Районной подземной дороги, надеясь таким образом получить в свои руки контроль над обеими линиями, но эта затея оказалась им не под силу. Слишком много оказалось неразошедшихся акций, и они не могли наскрести достаточно денег, чтобы приобрести их все. А так как эксплуатация дороги была поставлена скверно и акции не приносили дохода, они постарались сбыть с рук бо́льшую часть и того, что имели.

Что же касается линии Чэринг-Кросс, с целью постройки которой они и организовали Электротранспортную компанию, то и здесь им не удалось собрать требуемой суммы или распродать выпущенные ими акции, чтобы получить в руки необходимый для постройки капитал, а именно: миллион шестьсот шестьдесят тысяч фунтов стерлингов. В конце концов, они привлекли к этому делу Гривса и Хэншоу, рассчитывая найти с их помощью какого-нибудь финансиста или группу финансистов, которые перекупили бы у них линию Чэринг-Кросс или, объединившись с ними, помогли им осуществить их давнюю мечту – захватить в свои руки всю центральную сеть, то есть линии Метрополитен и Районную.

Однако до сих пор ничего из этого не получилось. Джонсону тем временем стукнуло уже сорок семь лет, а лорду Стэйну – сорок. Оба они успели значительно охладеть к этому делу, ибо у них уже не было никакой уверенности в том, что им удастся осуществить эту грандиозную затею.