Темур Баблуани
Солнце, луна и хлебное поле

10

Я приладил замок к двери чулана. Прошел через чердак и спустился вниз. Припомнив реакцию Маквалы при виде меня, я успокоился было, увидев отца с сумками в дверях Мазовецкой.

– Осмелел и вылез наконец?! – рявкнул он.

Он был раздражен.

– А в чем дело?

– Будто не знаешь?! Тебя менты ищут!

«Ну и дела! Значит, чего ждал, то и случилось», – подумал я, и колени подкосились.

– Где ты прятался?

– Не прятался я.

– А где ж ты был, тебя не видно было.

– В России был, этим утром приехал.

– Когда уехал?

– Две недели уже.

Он удивился.

– Так, выходит, ты тут ни при чем.

Я не догадывался, что это значит, и вопросительно глядел на него.

– Шесть дней назад убили Рафика.

– Рафика убили?!

– Ну да. А зачем же тебя ищут, по-твоему?

– Меня ищут из-за убийства Рафика?! А ты ничего не напутал?

– Трижды наведывались к тебе менты, еще я же и напутал? Тебя и Хаима обвиняют.

– Какая ерунда. – У меня начался приступ нервного смеха.

– Во всяком случае, Хаим уже четыре дня как арестован.

– Ладно, с какой стати нам нужно было убивать Рафика?

Вот что я узнал, сначала от отца, а потом, более детально, от косого Тамаза.

Сурен, брат Манушак, играл в кости с парнями из нашего квартала. Он был пьян и проиграл все свои деньги. Просил сыграть в долг, но те не соглашались. Сурен не отставал, тогда Рафик сказал ему: если хочешь, сыграй со мной на свою сестру, проиграешь – приведешь ее ко мне на одну ночь.

Они сыграли, Сурен проиграл. На переговоры с Рафиком пришел Хаим, причем не один. Разговор был напряженным, но все-таки договорились: Хаим в течение месяца должен был отдать Рафику триста рублей, и на этом делу конец. Но на другое утро Рафика нашли в собственной постели с перерезанным горлом. Менты, зная о вчерашних событиях, взялись за Хаима, к тому же на него донесла соседка, которая видела его в три часа ночи за домом Рафика. Если он ни при чем, что он тогда там делал в такое время?

Это я услышал от отца и не знал, как быть.

– Зайди, воды попей, – пожалел он меня.

Я отказался, достал из кармана деньги и протянул ему:

– Здесь девяносто рублей. Время от времени присылай мне туда еду и сигареты.

У него глаза заблестели – жадный был человек.

– Я их тебе не дарю, – разозлился я.

Прежде чем положить деньги в карман, он пересчитал их, нашел среди купюр железнодорожный билет и вернул мне:

– Это тебе понадобится.

Косой Тамаз жил вместе со своей глухой бабкой в полуподвале возле русской школы. Во время войны его отец сбежал с фронта. Однажды ночью, когда за ним гнался патруль, мой отец спрятал его в своей мастерской, прикрыл старой тряпкой, а сверху накидал обуви, спас, если бы его нашли – ему грозил расстрел. Тамаз знал эту историю и был благодарен, несмотря на то, что собственного отца он ненавидел.

– То, что про Рафика говорят, неправда, – сказал он, поморщившись, он был с похмелья и не в духе. – Я там был, все случилось при мне. Сурен сам предложил: «Знаю, говорит, тебе моя сестра нравится. Давай на нее сыграем». Рафик отказался: «Убирайся домой и проспись!» Но Сурен не отставал. А в конце концов сказал: «Что, не встает у тебя уже?» И тут Рафик разозлился: «Сыграем, но если проиграешь и не выполнишь условия, найдут тебя, утопленника, в Куре».

Трижды бросили кости, и трижды у Рафика выпали дубли. Да разве можно с Рафиком играть! – Тамаз встал. – Чайник поставлю, – и направился на кухню; вернувшись, он продолжил: – Тем вечером Трокадэро послал к Рафику своего человека, дело, говорит, есть к тебе. Договорились о встрече. Об этом многие узнали, и на следующий день, когда Трокадэро и Хаим пришли к гаражам, кроме Рафика там уже была половина округи. Я тоже там был, хотел узнать, как дело пойдет. «Ты должен отказаться от выигрыша, – прямо заявил Трокадэро». – «Почему?» – «Потому, что ты не прав». – «Как это не прав? Я играл ради собственного достоинства, до этой жабы мне и дела нет. Выиграл, а теперь как захочу, так и поступлю. Мое право. У игры свои правила». – «С сумасшедших даже менты не спрашивают, а ты, значит, хуже их? Что значит, как хочу, так и поступлю? Никто не даст тебе на это права!» – «Не такой уж он и сумасшедший. А ну, поставь перед ним тарелку с дерьмом, не съест».

В ответ Трокадэро сплюнул у ног Рафика. Рафик посинел: «Ты с кем дело имеешь? В твои годы в ксанской колонии я три тысячи человек контролировал». – «Мне на это плевать. Если уразумеешь, как себя вести – отлично. А нет – так пеняй на себя». – «Посмотрим, кому придется пожалеть», – не сдавался Рафик, но дальше этого не пошел. Рядом с ним стояли верные ребята, которые и подраться могли, и оружием баловались, но он не рискнул.

«Я тебя предупредил, – сказал под конец Трокадэро. – Надеюсь, у тебя хватит мозгов, и мне не придется второй раз встречаться с тобой по этому делу. – Затем он обернулся к Хаиму: – Пошли». И они ушли. «Этот малыш слишком много на себя берет и плохо кончит», – сказал Рафик.

Не стоит и говорить, что он был не в лучшем настроении. Вечером Нугзар Швелидзе отыскал Хаима внизу, в еврейском квартале, и передал слова Рафика: «Повидать тебя нужно, поговорить. Жду в духане Кития». Когда Хаим пришел туда, Рафик ждал его вместе со своим младшим братом Арутином. Уж как я ненавидел этого Арутина, но когда увидел его на похоронах, съежившегося и напуганного, жалко стало, – продолжал косой Тамаз свой рассказ. – «Отказываюсь от выигрыша, – объявил Рафик о своем решении, а взамен потребовал тысячу рублей. – Теперь ваша очередь уступить, а иначе что люди скажут. Я ведь тоже мужчина». Поторговались и сговорились на трехстах рублях. Хаим в течение месяца должен был принести Рафику триста рублей, и на этом – все. Однако в ту ночь такая история приключилась.

Тамаз вышел на кухню и вернулся с чайником.

– Чай будешь? – спросил он.

Я отказался. Он стал искать сахар, не нашел и рассердился.

– Ведь была целая коробка кускового сахара, куда подевалась? – Затем остановился и задумался: – Вчера Грантик с Цепионом были у меня, как пить дать, один из них свистнул. Этих сукиных детей в дом нельзя пускать.

– Если осталось что, рассказывай. А нет, так я пойду, – сказал я.

– Потом жена мясника Бутура, Татьяна, настучала на Хаима. Стоял, говорит, он поздно ночью в темноте под окнами Рафика, – продолжал Тамаз, наливая себе в стакан кипяток. – Возле стены нашли отпечатки обуви, земля влажная была после дождя, хорошо было видно. Сравнили с обувью Хаима – совпало. Вот и решили, что он долго там стоял. Значит, поджидал кого-то. А этот кто-то, думают, либо ты был, либо еще кто, прокравшийся в дом, чтобы укокошить Рафика, – сказал он и отпил чаю без сахара.

– Глупости, он, наверное, Терезу поджидал, – сказал я.

– Он так и говорит. Терезу ждал, а в темноте, говорит, потому стоял, что иногда Терезу подвозит майор Тембрикашвили на своем мотоциклете, и он не хотел с ним сталкиваться.

Теперь я коротко расскажу вам, в чем было дело. Прошлой зимой как-то ночью пьяный Тембрикашвили застукал Хаима и Терезу вместе в постели и даже возмутиться не успел, как Хаим врезал ему по башке бутылкой из-под шампанского, выскочил из окна, сорвал с бельевой веревки полотенце, обернулся им вокруг пояса и, дрожащий от холода, поднялся бегом ко мне на чердак. Разбудил меня и попросил утром сходить к Терезе и принести его одежду.

На суде же он объявил: «Темно было, я подумал, что это вор, потому и врезал по голове бутылкой. Знать бы мне, кто это, разве б я позволил себе такое в отношении майора милиции». Судья поверил, с чего ему было не верить, когда он денег взял с Хаимовых дядей. Что ему до разбитой головы Тембрикашвили.

– Тереза подтвердила слова Хаима, – продолжал Тамаз. – «В ту ночь ресторан закрылся поздно, домой я вернулась к трем часам на такси, Хаим встретил меня на улице, и до утра мы были вместе».

Еще выяснилось, что Рафик до трех ночи играл в нарды с соседом, значит, к тому времени он был жив. Все это вместе, конечно, в его пользу, и все-таки Хаим пока задержан, не выпускают, как видно, сомневаются в словах Терезы или денег хотят, чтоб поверить, – Тамаз поставил стакан на подоконник. – Пойло, а не чай, керосином отдает.

– Дальше, – сказал я.

– Ну да, теперь о Трокадэро. В тот день, когда он угрожал Рафику, он уехал в Кутаиси и с местной братвой всю ночь кутил в ресторане. Алиби у него, но что-то я не очень верю в такое демонстративное алиби, за этим что-то скрывается. А ты как думаешь?

Что я мог сказать? Только пожал плечами, я был страшно расстроен.

От Тамаза я направился к Манушак. Войдя во двор, заметил, что крыша сарая проломлена. Манушак дома не оказалось.

– Она в больнице, за Суреном ухаживает, – сказала тетя Сусанна, она показалась мне испуганной и потерянной.

– А что с Суреном? – спросил я.

– После этой проклятой игры он забрался на тутовое дерево, сидел там и ревел. Я не знала, в чем дело, подумала, на него в очередной раз нашло, знаешь, случается с ним. Поэтому и не обратила внимания. А потом, уж не знаю как, не то он упал, не то спрыгнул, проломил крышу сарая и сломал ногу. – Она утерла навернувшиеся слезы концом косынки. – Бедный Гарик чуть не умер от переживания, с сердцем плохо, с того дня лежит в постели, каждый вечер медсестра Элико приходит и делает ему уколы. Идем, взгляни, если хочешь. – Она осторожно приоткрыла двери спальни, среди подушек виднелся длинный нос Гарика, он спал.

Мы пошли на кухню и присели у стола. Она завела разговор о Хаиме:

– Теперь жалею, что проклинала его. Оказывается, он с тем подонком договорился о деньгах, но мы же это только на другой день узнали, – в огорчении покачала она головой. – Хорошо было бы, знай мы это раньше.

Почему это было бы хорошо, она не сказала, да и я тогда не обратил на это внимания. Она беспокоилась о Сурене:

– В первой травматологической лежит, врачи говорят, как только нога заживет, отведите к психиатрам, полечите его. Манушак целыми днями за ним ухаживает, домой поздно возвращается.

В это время я из окна увидел, как во двор вошел майор Тембрикашвили, с ним были другие менты. Ясно было, что они пришли за мной, я даже не удивился, знал, что в нашем квартале полно стукачей. И трех часов не прошло, как я появился, а они меня уже нашли. У Тембрикашвили сияло лицо, будто он рад был меня арестовать.

Вечером меня привели в маленькую узкую комнату и посадили на стул перед следователем. Следователь, молодой человек, оглядел меня с ног до головы и решил, что перед ним олух.

– На твоем месте и я бы так поступил.

– Как? – спросил я.

– Как, да так – глотку бы перерезал этой суке.

– Почему?

– Как это – почему? Если ты любишь женщину, а за соблюдение ее чести какой-то сукин сын требует триста рублей, то как же можно иначе поступить уважающему себя мужчине. Не скрою, твое поведение вызывает у меня чувство уважения.

Он с таким выражением сказал это, что я чуть было не поверил.

– Меня не было здесь, этим утром приехал, – сказал я, достал железнодорожный билет и положил перед ним. Он глянул и задумался.

– Кто дал тебе денег на поездку?

Я рассказал, как нашел дамский кошелек на Дезертирском базаре, в котором было двести рублей.

– Мне всегда хотелось побывать в России, вот и подался.

– Кошелек нашел или украл? – усмехнулся он.

– Как вы могли такое подумать, нашел, конечно.

Я рассказал, где побывал и что видел. Он угостил меня сигаретой и рассказал анекдот. Я был так удивлен, что даже не смог засмеяться. Он глянул на меня и сам рассмеялся.

– А если б ты был здесь, что бы предпринял?

– Собрал бы денег. В самом деле, не убивать же человека из-за трехсот рублей.

Он уставился на меня, затем постучал пальцем по билету:

– Откуда он у тебя?

– Как это – откуда? В Сочи купил.

Он с недоверием покачал головой:

– А ну-ка, припомни хорошенько, не здесь ли ты нашел его на перроне?

– Видите, какой я загорелый от солнца?

– Ну, солнце-то везде есть.

Затем он взял ручку и листок бумаги и положил передо мной:

– Запиши все, что рассказал, – велел он и добавил, подумав: – Про даты не забудь.

На другой день меня сфотографировали и вернули в камеру. Из пяти человек в камере трое были из нашего квартала. Они рассказали про Хаима, держали его здесь всего два дня, а потом перевели в центральный городской изолятор. Так что я с ним не встретился.

Всю неделю никто про меня не вспоминал, я лежал на нарах, отполированных моими предшественниками, и покоя себе не находил. В конце концов меня вывели и поставили в комнате следователя перед проводницами поездов. Я узнал всех, но они сначала будто осторожничали. Одна сказала:

– Да разве упомнишь всех, у нас тысячами пассажиры проходят в поезде.

Они напряженно меня рассматривали.

– А помните того старика, что орал «Изыди, сатана», которому я оставил свой билет? – напомнил я проводнице московского поезда.

Она слегка сощурилась и провела рукой по лбу:

– Да, этот парень действительно ехал в моем вагоне две недели назад и сошел в Сочи.

– Вы уверены? – следователь не торопился верить сказанному.

В ту ночь, когда мне в поезде приснился Трокадэро, Рафику перерезали горло, и показания именно этой проводницы были решающими.

– Помните, вы сказали, что с пустой сумкой никто не возвращается? – напомнил я ей опять.

– Да, точно, так и было. На тебе и тогда эта сорочка была.

Затем настала очередь проводницы бакинского поезда: «Да, этот парень ехал на поезде до Ленинграда, все время сидел в купе, не выходил, у него горло болело». Проводница сочинского поезда сказала: «Лицо знакомое, но где я его видела или когда – не припомню».

Когда все закончилось, следователь мне сказал:

– Три дня назад был в Сочи и показал твою фотографию той женщине, у которой ты ночевал в палатке, так что поздравляю – все в порядке.

– Если вы там были, зачем же понадобились эти проводницы?

– Нужно было установить, откуда ты попал туда, из Тбилиси или из Москвы.

На следующее утро дежурный капитан вывел меня из камеры и сказал: «Свободен». Радостный, я выбежал на улицу. Только тот поймет, что творилось у меня в душе, кто испытал подобное.

Миновав цветочный магазин, я увидел автобус, четвертый номер, который полз по подъему. Водитель знал меня и остановился. Через некоторое время вода в моторе закипела из-за перегрева, и мы остановились возле школы. Водитель открыл двери, вышел и поднял капот. «Как раз зайду в школу, заберу аттестат», – решил я и тоже сошел с автобуса.

– Только твой и остался, – сказала секретарша в канцелярии, – все уже забрали.

Она открыла сейф, достала аттестат и протянула мне. «Здорово!» – с удовлетворением подумал я и положил аттестат в задний карман брюк.

11

Тетя Сусанна вешала во дворе белье. Она не очень-то и удивилась, увидев меня:

– Знала, что выпустят, напрасно мучили.

Манушак дома не было.

– В больнице она, за Суреном ухаживает. Что поделаешь, так наши дела сейчас обстоят.

Я спросил о Гарике.

– У него руки дрожать стали. Если не пройдет, грош ему цена, будет валяться как бревно, новую бомбу ему точно не придумать. Оттуда я отправился к отцу:

– Все закончилось, я свободен.

– Значит, поверили тебе, очень хорошо. – Он опустил голову и продолжал работать.

Я был обижен на него, он ни разу не пришел туда ко мне, я чужие бычки там курил.

– Верни мои деньги, – сказал я.

– Поднимись вечером, отдам.

– Дай сейчас, сколько есть, я голоден.

Он достал из кармана три рубля и протянул мне.

– Этого мало.

– Сколько же ты собираешься съесть?

– Добавь.

Он добавил пять рублей. Я купил два хлеба и поднялся на чердак. Аттестат положил на полку. Затем раскрошил хлеб, вышел на крышу и насыпал голубям. Осмотрел голубятню, грязная фанера лежала все там же, никто к ней не прикасался.

Я немного замешкался, не знал, пойти сразу в больницу к Манушак или сперва к Кития, поставить перед собой харчо в глубокой тарелке и вооружиться ложкой. Лучше с Манушак повидаюсь, решил наконец. Переехал на трамвае через мост и спрыгнул с подножки у травматологической больницы. Манушак встретилась мне в коридоре с полным судном в руках. Увидев меня, покраснела.

– Сейчас выйду, – сказала она и вошла в туалет.

Она показалась мне отчужденной, но от того, что она сказала потом, я и вовсе растерялся.

– Как мне жаль Рафика, – на секунду задумалась и добавила: – Этого негодяя.

Я знал, что у нее добрая душа, как же иначе можно было объяснить услышанное, и все-таки мне стало не по себе.

В палате, кроме Сурена, было еще пятеро. У кого рука была подвешена, у кого – нога. Завидев меня, Сурен отвернулся.

– Пусть эта гнида убирается отсюда, – приказал он Манушак.

– Почему? – расстроилась Манушак.

– Воротит меня от него.

Я разозлился, но ничего не сказал. Вышел в коридор и встал у окна. Чуть погодя вышла и Манушак.

– Не хочу больше в нашем квартале жить, – сказала она, и слезы показались у нее на глазах.

– Успокойся, через месяц никто ни о чем помнить не будет.

Она задумалась:

– Я-то буду помнить.

– И ты забудешь, – сказал я, погладил ее по голове и поцеловал. – Ты знаешь, что такое «Ноев ковчег»?

– Нет, зачем тебе это?

– Мне незачем, Сурен говорит, когда нога заживет, он найдет этот ковчег, войдет внутрь и застрелится.

У меня чуть с языка не сорвалось: «Если узнаю, где это, сообщу». Но я промолчал.

Я пробыл там с час. Манушак была растеряна, подавлена, что-то недоговаривала. Когда я уходил, пообещала, если вернется из больницы не очень поздно, поднимется ко мне на чердак и посмотрит на мою новую постель.

Из больницы я поехал в Ортачала, там в закусочной умял две тарелки харчо, а потом пошел в серную баню. Долго лежал в бассейне и думал о Рафике: «Кто же убил эту суку?» В те времена в нашем городе авторитетов такого типа часто пускали в расход, в этой истории не было ничего необычного, кроме того, что мы с Хаимом нарвались на неприятности.

В больнице, когда разговор зашел о Хаиме, Манушак сказала: «Он тут ни при чем, зря его арестовали». – «Ты откуда знаешь?» – «Знаю». Ей не верилось, что он мог попасть в такую историю, по правде сказать, и мне тоже, но ее уверенность меня немного удивила. Показалось, она что-то знает, но не говорит, скрывает. Но что могла знать Манушак? Я задремал, какой-то педераст тронул меня рукой за низ живота:

– Не утони, мальчик.

– Убери руку, мать твою…

Я вышел из бассейна и оделся. Потом стал ждать автобус у Метехского моста. Глаза слипались, в ментовке ни одной ночи не спал нормально. «Поднимусь на чердак, лягу в новую постель и захраплю», – думал я и так и сделал, не поднимал головы до двенадцати часов следующего дня.

Манушак не заходила. Может, на Сурена опять нашло, и она не смогла его оставить, либо вернулась очень поздно и пошла прямо домой, предположил я. Умылся во дворе и вышел на улицу. Перед подъездом Хаима собрался народ. Когда я подходил, встретил Грантика Саркозяна и Цепиона Бараташвили.

– Выпустили? – спросил Цепион.

– А как, по-твоему, я здесь оказался? – ответил я.

– Поздравляю. – Грантик положил руку мне на плечо.

– Что там происходит? – спросил я.

Все я мог себе представить, кроме того, что услышал.

– Тела дядей Хаима привезли, – ответил Грантик.

– Да ты что?

– Тела нашли на дороге во Мцхета, – продолжал Цепион, он считал, что в такой момент у него должно быть скорбное выражение лица. – Менты говорят, что авария, попали под грузовик, но в это никто не верит.

– Умерли во время пыток, их бросили на дороге, да еще грузовиком по ним прошлись, – с такой уверенностью добавил Грантик Саркозян, будто видел все это собственными глазами.

Выражение лица Цепиона стало еще печальнее:

– Так исхудали, что и не узнать, ни у одного на руках и ногах ногтей нет.

Когда они отошли, я прислонился к стене и вздохнул с облегчением, чувствуя, как с меня сваливается тяжесть: «Значит, теперь с этой стороны все закончилось, опасности стало вдвое меньше».

– Что такое, парень, кому улыбаешься? – услышал я и поднял голову. Передо мной стоял Трокадэро. Мне стало неловко, хотел сказать: видишь, какая беда приключилось, но не успел, он прошел дальше. Рядом с ним шел крупный светловолосый парень, из-за вдавленного носа создавалось впечатление, что кто-то только что лягнул его в лицо. Это была правая рука Трокадэро, звали его Романоз, и он считался в городе одним из лучших в драке. Они смешались с толпой, Трокадэро был знаком со многими евреями, с некоторыми здоровался за руку, с другими целовался. Было по меньшей мере человек пятьдесят. Говорили, что из-за разлагающихся трупов в доме стоит страшное зловоние.

Тем, кто интересовался моей историей, отвечал, что я был ни при чем, потому меня и оставили в покое. На лицах многих я после этого замечал разочарование, они не только теряли ко мне интерес, но как будто и уважение. Голодный, я решил наверх не подниматься, подумал: «Завтра зайду».

Я уже собирался уходить, как вдруг над толпой нависла тишина – появился дядя Чарлик и остановился тут же, в двух шагах от меня, возле керосинщика Дитриха, он с сожалением качал головой:

– Мы этих несчастных три дня назад отпустили, и что им только понадобилось во Мцхета, что они прямиком домой не поехали.

Дитрих был доволен, что капитан либо майор КГБ обратил на него свое внимание, и сказал, подлизываясь:

– Уверен, вы расследуете это дело и накажете виновных.

Стоявшие рядом усмехнулись, но это не подействовало на дядю Чарлика, он поговорил еще с двумя-тремя мужчинами и исчез. Казалось, никто не поверил сказанному, но удивительно, что его слова все-таки подействовали на людей, внесли некоторую растерянность.

Я пошел к отцу.

– Верни мне деньги.

– А те восемь рублей ты уже потратил?

– Не твое дело, верни мои деньги.

– У меня нет с собой.

– Иди принеси.

– Вечером поднимись ко мне, отдам.

– Мне нужно сейчас.

Он достал десять рублей:

– На, забирай и отстань, не отрывай от дела.

Что оставалось делать? Я отстал. Хорошо подкрепившись в духане Кития, я отправился в больницу повидать Манушак. Она встретила меня с покрасневшими глазами:

– Дежурная санитарка не пришла, и я всю ночь ухаживала за больными, кому воду поднести, кому судно вынести.

Она была голодная, я вышел, принес ей булочки.

Сурен был очень агрессивен, плевался и материл больных. Те тоже не оставались в долгу, был полный кавардак. В конце концов один больной запустил в него стаканом и рассек бровь. Это подействовало на него положительно, он успокоился, настроение улучшилось настолько, что он поинтересовался у меня:

– Как ты?

Мы оставались в больнице, пока Сурен не уснул. Потом на последнем трамвае переехали через мост и поднялись по крутой улице. Манушак от усталости еле шла, я подсадил ее на плечи и так донес до дому. Гарик и Сусанна спали.

– Останься, – попросила она, и я остался.

Утром она, взволнованная, разбудила меня:

– Отец умирает!

Я быстро оделся.

У Гарика глаза были закрыты. Изо рта время от времени вылетали звуки, походившие на свист, тетя Сусанна делала ему искусственное дыхание.

– Шевелитесь! – крикнула нам.

Я побежал в детский сад и там по телефону вызвал «Скорую помощь». Когда вернулся, Гарику было лучше, он выпил полстакана воды, затем пригляделся ко мне:

– Постричься тебе нужно.

– Вот станет тебе лучше, сам и пострижешь, – ответил я.

Чуть погодя к воротам подъехала машина «Скорой помощи». Врач сделала Гарику укол и выписала рецепт. Тетя Сусанна дала денег, я пошел в аптеку и принес лекарства. Так прошло то утро.

Потом во время еды тетя Сусанна вспомнила:

– Завтра похороны дядей Хаима, хотела сходить, но Гарика не могу оставить.

Потом спросила у Манушак:

– А ты не собираешься?

– Если бы Хаима хоронили, пошла бы, а так – лучше я за Суреном присмотрю.

Я пообещал Манушак увидеться с ней вечером и ушел. Стоя на площади, я пересчитал деньги, оставалось еще семь рублей. По пути я увидел отца, он сидел и чинил обувь, взглянул на меня и отвел взгляд. «Ну что за свинья», – подумал я и не подошел.

В подъезде Хаима стоял отвратительный запах одеколона. Наверху, в квартире, этот запах усилился, жег мне ноздри, к нему подмешивался сладковато-терпкий трупный дух, меня чуть не выворотило. Двоюродный брат Хаима сказал мне:

– Приходили врачи-евреи, осмотрели тела, сказали, что один перегрыз себе вены и истек кровью, а у второго сердце разорвалось. Так что дорожное происшествие тут ни при чем. Мы хотели узнать правду и теперь знаем. Да только что уж тут поделаешь? Кому будешь жаловаться?

– Если я понадоблюсь, я рядом, – сказал я.

– Завтра утром собери по соседям стулья, не меньше двадцати.

Потом я спросил о Хаиме.

– Мы встречались с ментами. Они не верят Терезе, говорят, она близкий ему человек и пытается его выгородить; не исключено, говорят, той ночью они вообще не виделись. Кроме того, что он стоял там, у стены, в ту ночь, у них ничего нет; этого недостаточно для обвинения, но пока ментам хватает – короче, денег хотят.

Оттуда я направился в художественный техникум, он был недалеко от станции фуникулера, узнал, когда начинаются экзамены и какие нужны документы, кроме аттестата.

– Главное – рисование, – сказала мне секретарша, – хорошо нарисуешь, примут, проблем не будет.

Вечером я поехал к Манушак в больницу. Она была в хорошем настроении:

– Сурену какой-то укол сделали, ни звука не издает, лежит себе спокойно, пялится в потолок.

В тот вечер тоже возвращались поздно, опять я донес ее на спине до ворот, она смеялась:

– Джудэ, если б ты знал, как мне хорошо.

Утром я обошел соседей, взял у них стулья, поставил в ряд на тротуаре, на противоположной от подъезда стороне улицы. Когда народ стал собираться, стулья постепенно заняли старики и инвалиды. За полчаса до выноса тел появился Трокадэро, с ним были семь-восемь крепко сбитых парней. Прошли недалеко от меня и остановились справа от подъезда, где их поджидал Романоз. Народу собралось очень много. Наконец гробы вынесли из подъезда, окружили плотным кольцом и двинулись по улице. Впереди несли тело старшего дяди, за ним – младшего. Катафалк стоял на площади перед аптекой.

Неожиданно какой-то парень лет двадцати сорвался с места, сумел пролезть под вторым гробом и помчался прочь. Многие пытались схватить его, но безрезультатно, он оторвался от всех. Поднялся крик: «Держите!» По меньшей мере двадцать человек бросились за ним, но никто не смог его догнать, он исчез.

Сначала я немного удивился, по-моему, не стоило поднимать такой шум из-за глупой выходки какого-то наглеца, но потом узнал, в чем дело. У евреев, к которым относилась семья Хаима, было правило: если под гробом их покойника удастся пройти человеку другой веры, покойника не хоронят до тех пор, пока этот же человек, по собственной или чужой воле, не пройдет под гробом в обратную сторону.

Плохая сложилась ситуация. Долго шумели, в конце концов один гроб отвезли на кладбище, а другой опять внесли в дом. Мы с Цепионом вернули стулья и возвратились к дому Хаима, но там уже никого не было, и мы направились к площади.