Татьяна Вячеславовна Иванько
Золото. Том 1

Таких как я, помощниц жрецов Солнца, здесь, в Ганеше, было много, кто-то пришёл с нами из Ледовита ещё, где к ним, присоединилась и я, кто-то пришёл к нам уже здесь, в Ганеше. Красавица Верба, одна из таких же, как я помощниц, была моей подругой, но она не гнушалась и обширными связями с мужчинами. Из-за этого она беременела, и приходилось прибегать к ядам, которые изгоняли плод. И яды эти, как и все другие яды, мы брали на дворе Лунном. Так заведено издревле: Солнечные дворы ведают Жизнью, Лунные – Смертью.

Я сердилась на неё за это, всякий раз, во-первых: потому что за это меня могли жестоко наказать, если бы узнали, а во-вторых и, наверное, в главных: распутство мне было противно. Противно было и Вербе, но она никак не могла остановиться на этом пути, вступив на него.

Поднявшись на берег, я оглянулась по сторонам, никто не обратил внимания на меня. Давно уже те, кто хотел на меня поглазеть, поглазели, я живу в этом городе уже почти полный год. А других, вроде Волка, я не увидела и поэтому спокойно пошла к дому.

Скоро полдень, в это время каждый день, даже в пасмурный, как сегодня, совершаются обряды посвящённые Богу Солнце. К нему положено переодеться. А после отправляться к больным. Сейчас погода стояла тёплая и сухая, лето в этом году долго не сдавало своих позиций, поэтому болели мало, даже дети, так что работы немного.

Но я ошиблась, что никто не смотрит на меня, какой-то щуплый юноша, не старше меня, с ярко-рыжими волосами, окликнул меня. Я обернулась, он подбежал ко мне. Ещё не хватало, всех чертей на меня повесят, если увидят… Репутацию свою я берегу не ради себя, мне, в общем-то, давно безразлично, что думают обо мне люди, но ради того, чтобы вездесущий Волк не увидел и не активизировал своих попыток завладеть мной, во что бы то ни стало. За те три года, что он таскается за мной со своими притязаниями, я даже привыкла к нему в известном смысле, как люди привыкают жить с цепью на шее, но я не хотела, чтобы эта цепь ещё туже обвила моё горло… Поэтому я была недовольна, что за мной бежит какой-то незнакомый юноша.

– Подожди! Подожди, Онега! – и имя моё узнал откуда-то! Хотя какая там тайна…

Он ростом едва с меня. У него высокий голос, что ж, неудивительно, у него, похоже, и борода-то не растёт. Может он из жрецов, они ходят без бороды… Да нет, какой он, к дьяволу, жрец, скоморох скорее…

– Тебе чего? – спросила я, остановившись.

– Ты… – он запыхался.

– Отдышись, чума, ишь, задохся, – усмехнулась я. Он приятный. Тонкая кожа на лице, вон покраснел как.

– Я – Лай-Дон, я… можно… я пройду с тобой до… куда ты идёшь? До дома…

– Зачем, Лай-Дон?

– Посмотрю на тебя… – его светлые глаза мерцают. Влюбился, ну, надо же…

Только этого и не хватало мне. Но он не опасный человек, похоже. Поэтому я улыбнулась:

– Ну, идём. Только я не домой иду, я…

– А я знаю, Онега, – улыбнулся он, ободрённый, что я не гоню его.

– Откуда знаешь? Следишь что ли за мной?

Я смотрел на эту чудесную девушку и не мог поверить, что она говорит со мной, что позволила идти рядом с ней. Я смотрю на неё издали уже десять дней, с тех пор как мы приехали в Ганеш с Яваном.

Каждый год братья царя и царевич проезжают по городам, чтобы знать, чем живут люди и предупреждать возможное в недрах народа недовольство. Мы останемся в Ганеше, думаю, до ледостава, чтобы потом по утвердившийся дороге поехать дальше.

Я не очень-то рассчитываю на то, что Онега сразу позволит мне поцеловать себя, тем более, станет моей любовницей, но держаться вдали от неё я был уже не в силах. Ухлёстывать за теремными девушками и разнообразными женщинами более или менее молодого возраста – моё любимое занятие лет с шестнадцати. Сейчас мне девятнадцать, я уже поднаторел. Яван не ухлёстывает – ему достаточно свиснуть и любая будет его.

Удивительно, вблизи Онега оказалась не такой как издали. Издалека она виделась невообразимо прекрасной, гордой, высокой, неприступной и холодной, но едва я приблизился на расстояние вытянутой руки, я оказался будто в круге тепла и света: такой оказалась её улыбка, то, как она говорила со мной, необыкновенный голос и то, как она сказала нарочно «задохся», а не «задохнулся», похоже, играет словами, я вижу по насмешливым искоркам в глазах…

А как она смотрит! Достаточно было бы сказать, что у неё необычные глаза: они разного цвета, один глаз тёмный, тёмно-синий, почти чёрный, а второй очень светлый, прозрачный – голубой. Будто день и ночь смешиваются в её взгляде… Но это не всё. Её глаза живые и проницательные и слишком… слишком умные для неё. Для её юного лица, сколько ей лет? Не больше… нет, не могу понять, она кажется пятнадцатилетней, а говорит и смотрит так, будто ей больше тридцати…

Я достал из кармана браслет из витого золота, очень скромный, но я надеялся, что для знакомства он подойдёт.

– Это ещё что? – удивилась Онега, останавливаясь. – Ты с чего это решил, что можешь дарить меня?

– Я вижу, у тебя совсем нет украшений…

– Это не потому, что я не могу их себе купить или сделать, Лай-Дон! – она сверкнула глазами.

И никакой вам больше улыбки. Вот вам, пожалте, в первый раз со мной такое, когда это девчонки отказывались?

– Но… – я захлопал глазами как дурачок, не зная, что делать с проклятым браслетом, спрятать за пазуху или кинуть в канаву сейчас же.

– С подарками больше не суйся, идёт? – улыбнулась всё же и глазами больше не жжёт.

– Если спрошу, почему, по зубам врежешь? – я не сомневаюсь уже, что она может.

Онега засмеялась:

– Ладно, не врежу. Я пришла.

Я огляделся, вот дьявол подземный, и правда пришли уже: высокое крыльцо, резные раскрашенные красной и золотой краской узоры на лестнице, вокруг дверей и окон. Красные стены. Да, это обиталище жрецов Солнца, самый высокий, самый красивый дом в любом городе. Стоят они посреди Солнечных дворов, где и кроме терема для главного жреца города, есть и ещё, для тех, кто рангом пониже, и домики помощников и помощниц. И, конечно, хозяйственные постройки самые разные, ведь здесь готовят чудодейственные снадобья. Солнечные призваны лечить. Всех на Великом Севере лечат без платы, нет богаче двора на Севере, чем Солнечный, даже царский, случается, занимает золото здесь. И, говорят, золото у них не переводится никогда. И всё потому, что они, Солнечные, ближе всех в Богу. Богу Солнце, чьи статуи в каждом Солнечном дворе занимают центральное место. В столице эта статуя из золота. В остальных городах деревянные, но украшены замысловатыми узорами. Не каждый царь или царица Великого Севера был посвящён этому культу, не всякий царь может быть допущенным до высоких тайн.

Почётно простой девушке быть помощницей жрецов Солнца. Поэтому она, должно быть, и опасается испортить мнение о себе. Хотя чего так уж строжиться честной девушке? Многих девчонок я знаю с Солнечных дворов, как и с Лунных, впрочем.

– А…

– Что, помогать мне пойдёшь? – она засмеялась.

– А возьмёшь?

– Тебе не понравится.

– Ты возьми, а там поглядим…

Я улыбнулась, глядя на чудного юношу. У меня давно не было таких приятных знакомств. Да и не завожу я знакомств вовсе, отсекая любую возможность этого, вот как сегодня на озере. Я привыкла поступать именно так. А с этим странным рыжим Лай-Доном мне не было страшно, он мне понравился, таких как он, я ещё не встречала. Так что я взяла его с собой. В первой же избе ему сделалось дурно, и он выскочил на улицу, где его шумно вырвало. Когда я вышла, он уже порозовел и отдышался.

– Я же говорила, тебе не понравится, – засмеялась я, выходя к нему.

– Неужели тебе это нравится? – удивился он.

– Я могу помочь этой женщине, её нога не будет теперь так болеть. Так что, да, нравится.

– Подумаешь, какая-то старуха… – пробормотал он, всё ещё зелёный и мокрый от невольной дурноты.

– Когда-нибудь и я стану старухой, и мне хотелось бы, чтобы нашёлся кто-нибудь, кто сможет и мне помочь не так мучиться от старости, – сказала я.

– Ты не станешь старухой.

– Стану. Как и ты станешь когда-нибудь стариком. А какой ещё выход? Умереть молодыми?

– По-моему нет ничего хуже старости, – убеждённо произнёс я.

– Нет ничего хуже немощи, безумия, зависимости, но это всё может быть с молодыми. А старость достойна и уважаема, старость – это мудрость, это то, что должен охранять всякий достойный народ. Старики ценнее детей, детей люди производят на свет тысячами каждый день, а старики уходят невозвратно. Старики – это мост в прошлое, в историю. Дети – в будущее, но каким будет это будущее, зависит от того, хорошо ли мы помним прошлое.

Я не удивился, я изумился, я не ожидал услышать такое вообще ни от кого, тем более от неё…

– Кто твои родители, Онега? – спросил я. Может, так я смогу понять её странности?

Она улыбнулась невесело, не глядя на меня:

– Уже никто. Они умерли очень давно. Я давно сирота.

– Но кто учит тебя?

– Жрецы. Чему учит, о чём ты, Огненная голова? – засмеялась она.

Испугалась говорить всерьёз, почувствовала, что я хочу заглянуть в неё поглубже.

А вечером при трапезе я спросил Явана, что он думает о старости. Он самый умный из всех троих братьев, куда умнее Великсая и даже Явора, которого прозывали Мудрым, но, по-моему, больше из-за того, что он умел показать себя таким при посторонних, на Советах же, как правило, отмалчивался и зевал от скуки.

Яван посмотрел на меня своими громадными голубыми глазами, удивляясь моему вопросу:

– Полагаешь, мне пора задуматься? Седые волосы у меня в бороде увидал?

– Всё шутишь! – рассердился я

– Что делать, ты что-то не шутишь давно, приходится мне, – легковесно рассмеялся Яван, не желая говорить всерьёз. – Так что?

– Нет, не разглядывал я твою дурацкую бороду! Что ты вообще думаешь об этом? Вообще о старости?

– Ну… что и все. Я не хочу стареть, – не раздумывая, сказал Яван.

– То есть хочешь молодым помереть?

Яван удивился, отодвигаясь от стола, оставляя запечного в сливках барашка, приправленного чесноком и пряными травами с холмов на берегу озера, где их выращивали и сушили с древних времён местные земледельцы, чтобы придавать кушаниям самые утончённые и разнообразный вкусы.

– Нет, я не хочу умереть молодым, тем более что я уже не так уж молод, – становясь серьёзным, сказал Яван. – Но я имел в виду слабость, сопряжённую со старостью. Слабость ума, слабость тела… – он нахмурился. – Зачем этот разговор? С чего такие мысли? У тебя-то впереди ещё много лет молодости.

– Мысли… У меня их не было. Просто…

Но Яван не настроен на беседы этим вечером.

– Ты меня пугаешь просто такими разговорами. Спать ложись, болтун, а я пойду, навещу Прекрасную Вербу, – он поднялся от стола, протягивая руку за плащом.

– Подарочек возьми, Верба не откажется, – сказал я, выкладывая браслет на стол.

Яван удивился, взяв в руки украшение:

– Что, твоя зазноба не взяла? Или ты ей не по нраву? Так скажи, что ты при царском брате состоишь, может, смягчится.

– Сомнительно.

Яван недоверчиво усмехнулся.

Я подарил, конечно, браслет Вербе. Она, не напрасно прозывалась Прекрасной, её яркая красота за прошедший год только расцвела. Но сегодняшняя встреча с ней стала для меня странной. Я думал не о ней. Я думал о той странной девушке, которую встретил на озере этим утром. Я обнимал Вербу, вдыхая аромат её кожи и волос, и думал при этом, чем должны пахнуть волосы той, странной, какая на ощупь её кожа, какая она на вкус, каковы на вкус и запах её губы и язык…

Со мной такого не бывало. Никогда в жизни. Я всегда живу настоящим моментом, наслаждаюсь им, я как никто из живущих умею ценить настоящее. Но сегодня я оказался настоящим не удовлетворён. И, даже засыпая рядом с посапывающей сладко Вербой, утомлённой моими ласками, я не чувствовал привычной радости. А я всю жизнь радовался. Всегда. Я привык. Теперь мне для радости, для привычного, нужна эта чудная разноглазая девица…

К дому я шла очень медленно. Я устала сегодня, вечер наполз на город незаметно, затемнил улицы, дома превратил в островерхие глыбы, сквозь щели ставен просвечивали огни. За этими стенами жизнь, которая недоступна для меня, дом, мужья и жёны, их дети, старые родственники, все вместе, семьи… У меня самой прошла целая жизнь без семьи. Вне семьи. Но я помню очень хорошо, как это было славно.

Я дошла до своего дома и не удивилась, увидев, отделившуюся от стены высокую фигуру Волка.

– Ты идёшь так поздно, не боишься? – свет от факела, освещающего эту часть улицы, падает на его лицо, чёрная борода, тонкий, немного горбатый нос, он говорил, его мать не из наших мет, может быть, поэтому он сам так мало похож на здешних, светловолосых и светлоглазых.

– Соскучился что ли, Волк? Я устала, мне не до тебя, – сказала я, пытаясь обойти его и подняться на крыльцо.

Но не тут-то было, он схватил меня за локоть, сжал пребольно. Вечно хватает. При каждой встрече, всегда, получить никак не может вот и хватает, то за руку, то за плечо, то за косу, то лапает, будто в этом находит для себя некое удовлетворение.

– Балуешь? Опять на озеро ходила? Если увидит кто, не я? Вообще ничего не боишься? Прикончат ведь…

– Тебе что за печаль? Избавишься от занозы, наконец¸– я попыталась вытянуть руку из его твёрдых пальцев, но он вцепился клещами. – Пусти уже руку-то, ажно пальцы занемели…

Но он схватил меня и за вторую руку, встряхнул так, что коса плеснула у меня по спине.

– Я был у старосты сегодня, он позволил мне жениться на тебе, – почти рыча, забормотал он мне в лицо. Я отклонилась как можно дальше.

– В который раз? Я не пойду замуж, сколько раз говорила уже?!

– Чем я тебе не муж? Чем я плох тебе? – она опять тряхнул меня.

– Да ничем! Я ни за тебя, ни за кого другого не пойду, я в жёны не готовлюсь ни к кому.

– Что дуришь-то?!.. Цену набиваешь?

Сегодня Волк не удовлетворился только плечами и локтями, взялся платье с плеч тянуть, придавил к стене, больно раздавливая лопатки, сжал груди в ладонях… Но я не впервые в подобном положении, не успел он прижаться наглым ртом к моей шее, или щеке, или попытаться завладеть ртом, как я двинула ему коленкой в пах, несильно. Я не хочу его покалечить, может, женится ещё на какой-нибудь хорошей женщине, мне достаточно было, чтобы он перестал мять меня.

– Ещё достану тебя! – со стоном прошипел он, мне вслед, согнувшись от моего удара, пока я поднималась на наше невысокое крыльцо.

– Да достал, Волчара, теперь уже отстал бы, а? – беззлобно огрызнулась я. Примерно так мы общались с ним почти каждый день.

– Вот дрянь!.. – он выпрямился, наконец.

– Да дрянь-дрянь, гуляй!

Глава 3. Лучи солнца осенью так желанны и теплы

Я вышел на озеро сегодня наудачу, я знал уже, что девушку зовут Онега, чем она занимается, где живёт. Она не появлялась на озере несколько дней, сегодня, наконец, пришла. И я опять подстерёг её на берегу. Выйдя на берег, распушая волосы по ветру, чтобы скорее подсохли, подняв голову, она увидела меня, сидевшего на большом камне, чуть повыше этой её бухты, и усмехнулась:

– Каждый день приходить сюда будешь, Яван?

– Запомнила всё же моё имя, – обрадовался я.

– Не запоминала я. Увидала опять зенки бесстыжие вот и вспомнила, – ответила она, поспешив надеть платье на ещё мокрое тело, платье прилипло и задралось на бедре, я подошёл и одёрнул мягкую ткань, помогая ей.

Она посмотрела на меня, немного бледнея, зрачки шире:

– Не подходи так близко. Чего удумал-то? – не отодвигается, но взглядом отталкивает, в металл отдаёт сразу живая синева.

– Может, пойдёшь за меня, а, Онега? – спросил я, мне хотелось увидеть, обрадуется она или удивится.

Ни то ни другое, она расхохоталась, прыснув и обнажая бесстрашные белые зубы:

– Ну и ну! Что, на других действует, да? Что же не добавил, что ты из ксаев (царский род)? – она хохотала так искренне и весело, так, что я улыбнулся тоже.

– Значит, знаешь, кто я? – всё же интересовалась мной.

– Тоже мне, загадка какая… – продолжила смеяться она, качнув всё ещё мокрыми, но уже завивающимися в локоны волосами. – Только ксаи могут позволить себе носить красные плащи. Да ещё жрецы Солнца. Ты не жрец.

– Онега, я серьёзно…

– Что серьёзно-то? – она расхохоталась свободнее, уже одета, ей легче. – Сколько у тебя жён, Яван? Двадцать? А может, сто?

– И что? Многие берут новых жён…

Она захохотала ещё веселее:

– Ну, ты насмешил, Яван! Ох, не могу! – она, и правда, дохохоталась до слёз. – Вот радостную будущность-то ты мне рисуешь!.. – она согнулась даже, от смеха, мокрые пряди соскользнули вперёд, ткань платья намокла под ними, обозначая грудь и сжавшийся от холодной воды сосок…

Трудно отвести взгляд от её груди и этого соска маленькой бусиной, тем более что я видел его обнажённым, я знаю, какой он формы, какого цвета, я не знаю только…

А она продолжила насмехаться надо мной:

– Ох, нет, Яван Медведь, ты такими речами меня больше не смеши!

Я подал ей пояс, совсем простой, верёвицей, совсем простой у неё наряд, и ни одного украшения, даже в волосы ленты не вплетает, простым шнурком завязывает, вон на ладонь намотала, ожидая, пока просохнут. Но уходить не спешила, может, ей всё же со мной приятно?

– Почему ты одна тут? Кто твой отец?

– Я сирота, Яван, – сказала она, опять потеребила косы, проверяя, просохли или нет. И не смеётся больше и, похоже, ей даже грустно…

– Давно?

Она посмотрела мне в глаза, наконец-то без насмешки и высокомерия, как до сих пор:

– Давно… треть моей жизни.

– Что ж ты грустишь тогда так? Не привыкла разве?

Онега села на камень, протёрла ступни от песка:

– Можно привыкнуть?

Волосы завиваются в крупные локоны, высыхая, сворачиваясь в большие длинные спирали и светлея, начиная светится, будто, не отражая солнечный свет, а производя его, как и её кожа… Красота её удивительна, чем дольше смотришь, тем труднее оторвать взгляд от неё, от её лица, от рук, тонких, долгопалых, их трепетных движений, от ступней, узких изящных, от всего её тела, изнеженно утончённого, гибкого… Как это, обнимать её… от желания у меня жар разлился по животу, к коленям, ударило грудь, разогрело лоб…

– Не холодно в босоножках? – спросил я, глядя на её прелестные покрасневшие ступни, пальчики маленькие, розовые…

– Холодно, – она встала на ноги. – Но я привыкла, иногда зимой без чулок приходилось бегать.

– Ты не торопишься сегодня уходить, значит, я не так противен тебе?

Она посмотрела на меня и улыбнулась уже совсем хорошо:

– Какой же ты противный? Ты красивый человек, и… может, и добрый даже, не пытаешься сразу лапать беззащитную девушку, хотя ты из царского рода сколотов и церемониться не привык, надо думать.

– Я насилия не люблю, что бы ты о нас, сколотах, не думала.

– Ну и хорошо, – уже как-то равнодушно сказала Онега, не глядя на меня, подхватила несколько раз шнурком почти сухие уже кудри.

Мы вместе пошли наверх, к городу, почти поднявшись, она обернулась

– Ты не ходи за мной больше, и не подглядывай, – уже строго сказала она.

– Ты сказала, я не противен тебе.

– Это не приглашение, я просто не люблю лгать. Ты мне даже нравишься, я таких красивых мужчин… – она посмотрела на меня опять, остановившись, смело, даже нахально разглядывая моё в лицо. Смело, как равная, – я таких красивых… может и видела… да не помню. Но… Яван, это не значит, что я приму твои ухаживания. Не теряй со мной время.

– Для меня это не потеря времени… Я…

Но она перебила меня:

– Не болтай зря. Не надо, чтобы нас видели… Прощевай! – она даже руку подняла, прощаясь.

И ушла, не оглядываясь, а я смотрю на её необыкновенные волосы, струящиеся вдоль спины. Она вся будто до краёв наполнена светом. Здесь, где бывают дни без ночи, она будто дочь такого дня. Может быть, она дочь такого бесконечного дня? Только в левом её глазу тёмная синь поздней ночи…

Я остался стоять, в растерянности глядя ей вслед. Такое со мной впервые. Отказаться от неё? Теперь уже не могу. После первой встречи и то не смог, а теперь…

Волк поймал меня в сенях нашего дома. Это дом для помощниц солнечных жрецов. Таких домов на Солнечном дворе всего семь, побольше-поменьше, начинающие помощницы, поварихи, прачки живут по семь-десять, а то и до дюжины в каждой комнате. Мы уже заслужили, каждая, отдельную горницу. Сени тут общие, а комнат вокруг большой печи, что отапливает дом, четыре, для четырёх помощниц. Это хороший надёжный дом, приходилось мне жить в таких ветхих лачугах, когда зимой снег по ночам падал прямо мне на лицо, иней оседал на ресницах и волосах, и я не могла уснуть от того, как замёрзли мои ноги и спина. Тогда ещё я стала приучать себя к холоду. Я даже не простывала и могла босой ходить по снегу, не мучаясь от мороза.

А ещё я привыкла к приставаниям мужчин. Не просто к вниманию, а к грубым притязаниям. И тем более к Волку. Но он никогда не позволял себе входить в наш дом, мужчинам не разрешалось сюда вторгаться. Поэтому так странно, что сегодня Волк подстерёг меня здесь. Тем более днём.

– А ну, пусти, не то опять двину! – я ударила его в живот кулаком.

Но это ему – тьфу, там такие мышцы, что мой хоть и крепкий кулачок, как блошиный укус,

– Ишь ты, моду взял! Что не в кузне-то, погонит хозяин…

– Это ты моду-то взяла, кто это увивается за тобой?

Он прижал меня к себе, хорошо, что открылась дверь у Вербы, она специально остановилась и глядит на нас, иначе Волку опять досталось бы от меня.

– Что это такое? Сейчас стражников позову, ты чего тут делаешь, Волк?!

– А ты не встревай! – но он всё же отпустил меня.

За такое вторжение Волка изгонят из города, если мы, правда, позовём ратников. Поэтому он ушёл, побледнев от злости.

Верба усмехнулась, глядя на меня:

– Дала бы ему, что строжишься-то? Жалко, что ль?

– Тогда вообще не избавлюсь от него.

– А так, что? Ходит как привязанный. Он тебя придушит когда-нибудь, помяни моё слово. Не берёшь, не отпускаешь.

– Чем я его не отпускаю, ты что? – удивилась я её словам. – Он три года по всему Северу за мной, я от него и бегу из города в город, а он опять находит. Не слышит, не понимает, как помешанный.

– Ну и вышла бы за него. Или что, он бедный? Ты на богатого только позаришься? Сильно высоко ценишь себя, Онежка, – беззлобно сказала Верба. Она вообще очень добрая, от этого, в том числе, с ней и происходят её неприятности…

– Замуж я не пойду ни за кого, богатый-небогатый, власти надо мной никому не дам.

Верба отмахнулась:

– Ох, дура ты! А так каждый со своей властью к тебе лезет, то хоть один был бы.

Меня передёрнуло от мысли, что я вынуждена буду всю жизнь терпеть рядом с собой Волка. Или кого-то ещё. Подчиняться – это не самое худшее, просто видеть какого-то человека всё время рядом с собой, вместе есть, спать, говорить каждый день, чувствовать его запах… О, нет! Что надо чувствовать к человеку, чтобы не взбеситься от этого?!

– Вплетёшь мне в волосы ленты сегодня вечером? – спросила Верба, входя вслед за мной.

Я оглядела свою комнату, мне нравился Ганеш, этот город, расположенный как почти все наши города на берегу большого озера, по берегам которого разбросаны гладкие круглые скалы, местами похожие на загадочные города, только очень маленькие для какого-нибудь крошечного народца. Местами прямо к воде подходят стволы сосен, которые тонут в этой самой воде весной, во время весеннего половодья и постепенно погибая, падают в воду и просвечивают сквозь прозрачную гладь, тоже напоминая города, но уже подводного царства. Глядя на всю эту загадочную красоту, я не удивляюсь, что так богато выдумывают скоморохи и бродячие певцы-сказочники свои красивые истории о русалках, о леших, кикиморах, повелителях и повелительницах гор и озёр…

Мне вообще нравятся все города, в которых мне довелось жить, и Ледовит на самом краю теперешнего Севера, на берегу Северного океана, и Озёрный, в почти непроходимых болотистых местах, но с такой красотой яркой, кажущейся сказочной зелени лесов, холмов и лугов вокруг, что его изолированность тоже представляется заповедной и волшебной.

Но Ганеш мне нравился особенно. И люди здесь были добрыми и простодушными как нигде, весёлыми и жизнерадостными, даже праздники здесь проходили веселее, чем где бы то ни было. Может быть, потому что он был самым южным, самым тёплым из всех городов Севера, к нему единственному не подошли вплотную ледники.

Даже дома здесь, в Ганеше были вроде просторнее и светлее, чем везде… Может быть, поэтому мне нравилась и эта комната, самая большая в этом доме, но и самая холодная, по правде сказать. Не хочется уезжать отсюда снова, убегая от Волка. И почему он не может понять и оставить меня… Может быть, если он будет думать, что у меня есть любовник, это остудит его, наконец?..

– Ты куда собралась-то вечером? – спросила я Вербу, когда вечером с удовольствием разбирала на пряди её пышные тёмно-русые волосы.

Она была идеально красивая: кошачьи ярко-зелёные глаза под вытянутыми к вискам тёмными дугами бровей, маленький носик, улыбчивые полные губы, а какое прекрасное у неё тело: полные груди, стройная талия, гладкая, немного смуглая кожа, она легко загорает летом.

Как мне жаль, что она так относится к себе… хотя, нам только два пути и остаётся: или как Верба подстилаться, в надежде, что кто-то всё же возьмёт в жёны и будет заботиться, и защищать, или как я, надеяться только на себя. Что труднее? По мне, так Вербина дорога – настоящий ад…

– Прошлогодний мой приехал, ты в том году не застала его… – сказала Верба, пока я вплетала ей в волосы ленты и гроздья рябины, цветы в это время года найти мудрено, листьев на деревьях и то уже нет…

– Ты капли возьми, хотя бы, не допускай, как в прошлый год… – я напомнила, как пришлось ей тогда изгонять плод уехавшего кавалера, и как долго она болела после.

– Да ладно, может, женится, если рожу ему?

– Сначала пусть возьмёт в жёны, тогда и родишь, Верба!

– Может, припугну…

Но напугалась я. Напугалась её глупости:

– Да ты что?! Ты кого пугать хочешь? Шею свернёт тебе и дело с концом! С мужчинами это не проходит, они сильнее, нам приходится быть умнее.

Верба вздохнула, понурившись, разглядывает уже готовую косу:

– Вот мы ровесницы с тобой, а мне всё кажется, ты моя старшая сестра… – она посмотрела на меня через плечо, скоро я закончу со второй косой. – Я же сирота, вот, как и ты… С двенадцати лет. С двенадцати лет… – проговорила она, совсем тяжко. – Отец меня выгнал, потому что… А-а, не важно, почему, выгнал. Из города, даже имени лишил, запретил вспоминать, кто я, кто он…

– Кто он?

– Он… какая теперь разница, его уже нет в живых. И мама тоже, ещё раньше… Не осталось никого. Вот я и… А что оставалось? Все лезут… Только успевай опрокидываться…

– И опрокидывалась? – спросила я, хотя ответ и так знаю.

– А что делать? – легко вздохнув, сказала Верба, поднимаясь, подходя к зеркалу. – Все лезут… Надоело синяки бодягой мазать. Так проще. Да и… И серебро стало водиться, золото… Только с вами, со жрецами Солнца вот, поменьше стали лезть, хотя бы в этот дом им ходу нет, захочу, пойду… Ненавижу их… – сказала Верба, оглядывая себя сразу в двух зеркалах. Красота-то, Онежка, спасибо!

– Кого ты ненавидишь? – удивилась я, совсем понимая.

– Их всех, мужчин… – без запинки ответила Верба. – Весь их поганый род. Но… Прикинешься, что тебе всё это в радость, он и доволен, подарки дарит.

– Зачем, Верба?! – изумилась я. – Если ты так… почему ты замуж тогда хочешь? Зачем тебе замуж?

– А что же мне всю жизнь до старости болезных облизывать? Это ты сама как жрец…

– Ш-ш-ш! – я сделала страшные глаза. – Верба, с ума сошла?! Пожалей меня!

Она обернулась на меня, поняла, что этими словами может подвести меня перед теми, кто держит меня как обычную помощницу, конкуренции во мне не потерпят, объявят ведьмой или демоном и конец мне…

Я всю ночь не спала и размышляла о том, о чём мы говорили с Вербой. Удивительно, как похожи и различны наши судьбы… Но, похоже, Верба так и осталась двенадцатилетней, а мне пришлось повзрослеть за несколько дней, в тот момент, когда я оказалась одна, совсем одна в этом мире.

Вначале я попала к кружевницам, затем к вышивальщицам, но для меня это оказалась адская работа. Кропотливо изо дня в день выкладывать стежок к стежку или узелок к узелку – меня эта кропотливость сводила с ума. А отсутствие старательности в этом деле наказывали и весьма жестоко, оставляли без еды, пороли, просто навешивали тумаков, подзатыльников, щипков, сажали в сарай на ночь. Однако и этот опыт не остался бесполезен, я научилась терпению и молчанию, которых мне не хватало от природы, слишком горячая мне досталась кровь, поняла я это значительно позднее. Эта пытка для меня продолжалась полтора года.

Тогда я и вспомнила о своих способностях и постаралась прибиться к жрецам Солнца. Только тогда мне стало легче жить. И тут мне очень помогло моё приобретённое умение держать при себе свои мысли и чувства. Теперь, при жрецах Солнца, в среде, в которой мне было привычнее и интереснее существовать, мне очень помогло это моё глубокомысленное новое смирение.

Но только в том, что касалось моих дневных занятий. А по ночам… Бог Солнца, Богиня Луны! Сколько же мне пришлось отбить бесстыдных притязаний! Мало было вокруг меня тех, кто не считал бы, что он вправе воспользоваться мной для удовлетворения похоти.

Девушка вне дома, вне семьи – это как вывеска на лбу. Такие как я, одинокие, оказывались, в лучшем случае, в наложницах пришедших сколотов, а первое нашествие стало адским испытанием для всех и гибелью всей верхушки Великого Севера, для нас же, тех, кто жил внизу – это значило или бесконечное и разнообразное насилие со стороны захватчиков и попытки приспособиться к новому существованию.

Мои попытки начались с того, что я старалась не попадаться на глаза, почти не выходя на улицу, это было возможно в стенах большого храма в дальнем Ледовите, самом северном городе нашего царства, где солнце не заходит по полгода и зимой по полгода не восходит, на берегу Северного океана.

Вновь пришедшие сколоты, изгнавшие Колоксая и его приспешников, при поддержке части высших ратников, избежавших участи большинства нашей знати, не были такими дикарями, как первые захватчики, или им не пришлось преодолевать, уже сломленное до них сопротивление Великого Севера, но они уже не вели себя, как первые, количество изнасилованных и убитых уменьшилось значительно, я, кто лечила и помогала несчастным, знаю это как никто.

Поэтому, хотя сколотов всё же продолжали ненавидеть внутри нашего Северного народа и воспринимать как чужаков, но, приведённые Великсаем, старались влиться внутрь нашего народа, а не изломать его под себя, как сколоты Колоксая. И чем дальше, тем всё лучше это получается.

Но нашествие сколотов только добавило сложностей для меня, а не стало главной моей катастрофой, такой, какой была потеря дома и семьи. Станет тебя насиловать и бить сколот или северянин, в конечном итоге, не важно.