Татьяна Вячеславовна Иванько
Ключи и замки
А потом у меня появилась ещё причина ненавидеть его. Ли стала меняться. То есть, вначале как-то ужасно стал меняться я сам, я начал расти, на моём теле появились волосы, мой член стал каким-то огромным и непослушным, заставляя едва ли не постоянно думать о нём. И хуже всего то, что он не слушался и безобразничал в особенности, когда я думал о Ли или смотрел на неё. А она теперь из малышки тоже стала вытягиваться, обнаружились у неё какие-то удивительно тонкие запястья, глядя на них, я всё время ловил себя на том, что хочу поцеловать их, ощутить аромат её кожи, почувствовать, как бьётся пульс. Я даже не знаю, с чего это мне в голову стали приходить такие странные желания и сравнения, такие слова, будто я читал Шекспира, а не думал, потому что, когда я смотрел на других девочек или молодых женщин, мысли мои были совсем иные, не красивые и поэтичные, а… да это и не мысли были, какие-то ощущения, картинки. Ну что, к своим пятнадцати годам я был вполне развитым в этом смысле подростком. И в школе парни не гнушались солёных рассказов и шуточек, и картинок, и в книгах, которые были для меня в широчайшей доступности, и в живописи я уже давно всё увидел и понял. И, если глядя на других женщин, на всех женщин, я представлял то, что так возбуждало всех моих приятелей и меня самого, то с Ли, увы, без волнения такого рода не обходилось, она производила со мной какую-то замечательную метаморфозу: я начинал думать как Омар Хайям, тот же Шекспир или Бунин, красивыми фразами, изысканными словами. Вроде бы о том же, но иным способом…
Летом мы с Ли любили сбегать в глубину сада и там купаться в большом, тщательно ухоженном пруду, окружённом высокими деревьями. Здесь редко бывал кто-то кроме садовников, которые делали свою работу незаметно и идеально. И вот, после очередной зимы, когда Ли должно было исполниться двенадцать, а мне было уже полных четырнадцать лет, и шёл ряьрнадцатый, я заметил, что соски у Ли, которые были всегда такими же маленькими и плоскими, как мои, стали выпуклыми и под ними образовались какие-то диски. Я протянул руку, собираясь коснуться их, но вдруг Ли отодвинулась от меня, сделав шаг назад, не позволяя.
– Ты что, Слава? – спросила она, прикрывшись.
– Ты боишься? – удивился я и тут же испугался, что она скажет «да».
– Нет, – немного растерянно сказала Ли. – Но… зачем?
– Можно мне потрогать?
– Ты хочешь потрогать? – удивилась Ли. – Ну… потрогай, конечно… что ж…
Я сделал к ней два шага, а мы были в воде почти по пояс. То есть Ли было по пояс, а мне пониже.
Я коснулся пальцами одного маленького диска. Он был твёрденький, а сосок над ним такой нежный, как лепесток розы, что по пальцам моим побежал ток, разбегаясь огнём по всему телу. Такое я испытывал впервые в жизни, мне захотелось приблизиться, и не просто подойти, я прижаться к ней, чтобы не только ладонью, но своим телом, всей кожей почувствовать всю Ли и вот эти маленькие удивительные бугорочки. Тем более что нежные соски вдруг перестали быть такими нежными, а я приложил к груди Ли и вторую ладонь, и нежные тёплые лепестки неожиданно превратились в кругленькие бусинки. Я весь странно загорелся, чувствуя жар и в животе, и не только… Мне вдруг стало страшно, что Ли заметит, что у меня в плавках всё стало не так, как одна привыкла видеть, и испугается. Поэтому я отступил, отпуская её, но и она отступила, отскочила даже, краснея, как я никогда ещё не видел. Но, вероятно, так же покраснел и я, потому что такой же невыносимый жар, как в животе, я почувствовал и на щеках.
А потому я поспешил нырнуть, вода в пруду вообще-то была очень холодная, и мне стало легче. А потом мы сидели на берегу, но Ли надела своё платье, явно смущаясь произошедшего. Тогда я сказал ей, внутренне мучаясь, но понимая, что не могу не сказать этого, потому что если мы промолчим сейчас, что-то очень важное сломается между нами.
– Ли… ты… тебе… было неприятно? – мучаясь, спросил я. – Что я…
Ли посмотрела на меня:
– Нет, нет, ты что… я подумала, тебе неприятно, – быстро ответила она, словно ждала, чтобы это сказать.
– Мне?! – изумился я. – Да я… ты что?
Тогда Ли облегченно рассмеялась.
– Правда? Как хорошо, как же это хорошо, Славка…
И я обрадованно улыбнулся, глядя на неё. Никого и ничего прекраснее, я никогда не видел, чем Ли в это мгновение. Впрочем, и всегда она была прекраснее всех и всего.
Потом мы пошли к дому, чтобы успеть, пока нас не хватились. После этого прошло лето, осень, наступила и протяжно отступила зима, снова стало светло и тепло в наших краях, я очень изменился за это время, я значительно увеличился в росте, в плечах, и во всех моих местах, к тому же я стал довольно густо зарастать волосами, что мне казалось чудовищным. Но Ли только улыбнулась, когда я признался ей, до чего мне неприятны эти перемены, особенно на её фоне, когда она оставалась всё такой же утонченной и изнеженной, только красивее с каждым днём.
– Ну что ты, Слав, ты просто вырос, ну… вернее, ещё растёшь, – улыбнулась Ли и даже обняла меня, приподнявшись на мысочки. Вообще-то она часто обнимала меня, но сейчас эти объятия показались мне самыми приятными из всех предыдущих.
Я хотел обнять её тоже за талию, прижать к себе, легонько, но прижать, чтобы почувствовать её гибкую податливость в моих руках, прикосновения её тела, что так необыкновенно и так сладко волновало меня. Но я вдруг подумал, а что если…
– Тебе не противно? – спросил я, чувствуя, что краснею.
– Противно? Да ты что? Ты такой красивый! Ты самый красивый, – улыбнулась Ли, и легонько чмокнула меня в щёку, где-то ближе к виску.
Я посмотрел на неё, всё ещё сомневаясь, что она и правда считает так, как сказала.
– Самый красивый? А этот твой… приятель, этот раб, ну… садовник?
– Серафим? – искренне удивилась Ли. – А… что? Разве Серафим красивый?
И я пожалел, потому что теперь она задумалась, а если так, то может и разглядеть, что Серафим чудесно хорош собой. У него скуластое лицо с чёткими красивыми чертами, мои же были какие-то неопределённые до сих пор, и, по-моему, вообще не подходили друг другу: какие-то несоразмерно огромные лоб, нос и рот, всё это тоже как-то выросло, раньше я был обыкновенным белобрысым ребёнком, теперь неуклюжим подростком, гадким утёнком, спасибо, что хотя бы не было прыщей, как у прочих моих сверстников. А у проклятого Серафима всё было в гармонии, очень светлые и прозрачные голубые глаза, как те озёра, что оттаивали летом в наших горах, мои же маленькие невыразительные и тёмные, вовсе непонятного цвета, к тому же, у него были красивые шёлковые волосы, спускавшиеся ему на плечи блестящими волнами, а мои, серые, торчащие во все стороны. Решительно ничего красивого во мне не было, и как Ли могла этого не видеть? Но она не лукавила, в этом я отлично разбирался. Ли вообще не была склонна обманывать, но я знаю, что она могла молчать о чем-то. Как не говорила никому, что она не родная мне сестра, получалось, об этом знали только мы двое.
Глава 5. Грань
За прошедшие месяцы мы еще больше сблизились с Ли, после того летнего происшествия, мы стали чаще обнимать друг друга, иногда засыпать вместе. Довольно долго я не смел касаться больше этих её чудесных бугорков, и не потому что боялся напугать её, а потому что боялся того, что происходило со мной самим при этом, того огня… желания, которое будили даже мысли о них и вообще о Ли.
Мне всё чаще снились сны о ней, притом, что прежде сны были просто о сексе, мы с Ли давно сумели открыть закрытые для детей файлы среди фильмотеки и в громадной библиотеке в Вернигоре, где она занимала целое крыло, так что о взаимоотношениях полов мы знали кое-что, да и без этого «образования» каждый человек, взрослея, чувствует, чего хочет его тело и куда стремится душа. Нет, конечно, не только об этом я думал день и ночь, и уж тем более не об этом думала Ли, но, чем дальше, тем больше эти мысли занимали меня.
Всё случилось как-то само собой, мы были в моей комнате, сидели и болтали на диване о только что прочитанной «Поющие в терновнике», Ли почему-то не нравилась история, мне казалось это странно, и я спорил с ней, хотя, похожа руку на сердце, мне самому она не нравилась. Ли засмеялась и покачала головой, когда я сказал:
– Ну девочкам же нравятся романтические истории, – и…
И я поцеловал Ли не так, как обычно целовал, куда-то в её милую щёчку или висок, а в этот раз, даже не знаю, почему, но я взял и прижался губами к её губам. Отстранился, испугавшись сразу, посмотрел в ее лицо, и увидел, что она улыбается, прикрыв веки, тогда я прижал свои губы снова и даже позволил себе приоткрыть их, сам не знаю, почему, мой рот сам открылся, мне хотелось ощутить губы Ли внутренней частью своих, мне хотелось ощутить её рот как можно ближе и полнее, что ли. Получилось как-то странно, и первый миг я испугался, что Ли оттолкнёт меня, но она, напротив, приоткрыла свои губы, и я расценил это, как поощрение, и прижал её ближе, притянув за затылок, и даже, опять же, повинуясь какому-то внутреннему уверенному чувству, ещё ближе прижал её к себе и смелее открыл губы, решившись даже высунуть язык и коснуться его кончиком внутренней части губ Ли, из-за чего она выдохнула, как-то слабея шеей под моими пальцами, и мы как-то оба сразу задохнулись и съехали с губ друг друга, но я притянул её ещё, потому что чувствовал, она ослабела, и я должен её обнять и чувствовать её всю в моих руках. Вот это было новое чувство. Совершенно новое и необыкновенное, объединение не только душевное, как было у нас всегда, но вот такое… телесное.
Это было совершенно необыкновенное чувство, новое, необычное и очень сильное, острое даже. Причем, оно не исчезло, оно каким-то непостижимым образом росло с каждым прикосновением, с каждым днем. Засыпая, я видел Ли, просыпаясь я снова видел Ли, она смотрела на меня из моих снов и моих желаний. Я лежал, проснувшись, ощущая свой восставший член, который теперь, к семнадцати годам вырос до каких-то неимоверных, как мне казалось, размеров. Наверное, на деле он и не был так велик, как мои ощущения от него, от его значения, его влияния на меня и мои мысли, временами мне казалось, он поглощает меня полностью, и я был один мой член. Только член, его желания, вернее, его жажда, жар, что таился в самой головке, стекал по стволу в живот и распалял меня. Этот самый жар и заставлял меня хватать его привычно ладонью, сжимать его и двигать, а после со стоном и ослеплением принимать и даже поглощать, в известном смысле, наслаждение, что вдруг обрушивалось на меня, ослабляя на несколько мгновений, и переполняя таким горячим ослепляющим и оглушающий наслаждением, что я думал, не умру ли я или, наоборот, взлечу, даже вознесусь, но потом я падал обратно в свою строгую, идеально заправленную идеальным белоснежным льняным бельем, постель и чувствовал себя намного более одиноким, чем я был в действительности. Потому что с Ли я одиноким не был. Но мне стыдно было перед Ли за эти мои ежедневные выплески, я казался себе грязным рядом с ней, такой чудной, нежной, а главное, чистой, в сравнении со мной, лежащим в луже спермы после постыдного, как мне казалось, извержения в никуда.
И вот я, в какой-то момент, не понимая сам, как это могло быть, как я вообще мог до такого додуматься, такой несусветно наглый поступок совершить, коснулся, вернее, не коснулся, я нагло забрался в трусики Ли и прижал вожделеющие пальцы там, к ее тёплой, и, уже покрытой мягкой и нежной шёрсткой, немного влажной расщелине, о которой мне мечталось наяву и во сне. Мне и моему наглому члену, который в такие мгновения, как мне казалось, заменял мне душу, мозг и вообще всего меня целиком. Странно, но Ли не сразу убрала мою руку, то есть, несколько бесконечно дорогих секунд она позволяла мне поступательно трогать себя там, проникая между нежных тёплых лепестков, ближе к маленькой горячей щели, и остановила только тогда, когда я уже насмелился, было, скользнуть в теплую глубину, и даже почти сделал это, но она вдруг вся сжалась и схватила мою руку, останавливая, даже отталкивая.
– Ты что? – выдохнула Ли, напугано или задушено, неясно, но, побледнев, ускользнула и из моего поцелуя, и от моих пальцев и от меня всего, отодвигаясь, но я не отпускал, держал её за спину, если сейчас отпустить, она может уже никогда мне больше не позволить себя обнять. А этого я не переживу.
– Нельзя? – растеряно и даже немного обижено спросил я, чуть-чуть отодвигаясь, чтобы увидеть её лицо.
– Я… – у неё заблестели глаза. – Я не знаю…
– Тебе… неприятно? Ты… не хочешь, чтобы я… трогал тебя?
– Нет…
– Нет? – я помертвел, чувствуя, что холодею и в то же время разгораюсь ещё сильнее, даже закружилась голова.
– Нет-нет! – поспешила ответить Ли. – П-приятно, поэтому я сказала «нет». Мне приятно, но… это… это же нельзя… наверное?
– Почему нельзя, Ли? – воодушевился я. – Мы любим друг друга. Ты моя невеста, моя единственная, почему нельзя? Ли…
Я задыхался от нахлынувшего в горло жара, чувствуя, что моё невиданное возбуждение вот-вот сорвётся в гнев, а я этого не хотел и боялся, чувствуя, что меня захлестывает то, что называется страсть, сейчас, в эти мгновения, я по-настоящему понял, что значит это слово.
– Ну хочешь… хочешь, Ли, ты тоже потрогай меня? – сказал я, обрадованно. Господи, как же я хотел, чтобы она это сделала! – Ну, правда…
И я потянул её руку туда, где до сих пор касался только сам, но как же я хотел, чтобы Ли прижала свою руку туда, где у меня горело огнём, словно там было средоточие моей жизни.
…Слава так разволновался и даже… распалился, что мне стало не по себе, даже как-то страшно, потому что сейчас вдруг я поняла, что если я не сделаю так, как он хочет, не коснусь его, что-то надломится в нём, он станет считать, что неприятен мне, что я не люблю его, не признаю его прав на меня, его любви, вообще не принимаю его, а я для него самый близкий человек. Единственный, по-настоящему близкий человек. Поэтому я позволила Славе прижать мою руку там, где он так хотел, и оказалось… спереди под штанами у него что-то такое необычно твёрдое и очень большое, горячее, что… я вздрогнула и хотела отдернуть руку, тем более у Славы сделался такой вид, такое лицо, какого я никогда ещё не видела, это испугало меня в первый момент, потому что показалось, что он сейчас сделает что-то, чего никогда не только не делал, но о чём даже не думал прежде. А потом осознание этого, неизведанного в нём, пугающего и горячего, так взволновало и возбудило меня саму, что я испугалась уже себя, того, что хочу, чтобы он был смелее и…
В невольном испуге я отпрянула, хотя это и не испуг был, мне и в голову не пришло бояться Славу, но это неожиданное возбуждение, которое передалось и мне, оно качнуло меня . Слава двинулся за мной, прижимая меня к себе, притягивая, причем это получалось у него удивительно горячо и нежно одновременно и от его близости у меня как-то окончательно ослабели ноги и даже руки. Он прижал меня к себе и снова поцеловал, своими удивительными губами. И как это я раньше не замечала, что у него совершенно необыкновенные губы. Необыкновенные… Такие мягкие и нежные, какие-то душистые, вкусные, от них было так приятно моим, и мои губы отвечали на их движения, будто знали, как, и позволили его языку проникнуть между и как-то особенно нежно ласкать их и даже весь мой рот…
И стало всё как-то легко и прекрасно вокруг нас, я чувствовала только его, Славу, и видела только его, хотя глаза мои были закрыты, но мне казалось, мы оторвались от земли и парим где-то в солнечной вышине далеко от дивана, от комнаты, даже от всего Вернигора…
…И было нам так славно, так тепло и светло, нам обоим, мне и Ли, я это чувствовал, и не сомневался. Мы соединились в одно что-то чудесное, настоящее, полное слияние и ощущение полноты мира, не только полноты, но и гармонии, полнейшей и настоящей. Это было впервые со мной, такое чудо, такое наслаждение, такое просветление, и я знал ему имя, я знал лицо этого чуда, знал теперь вкус и ощущения прикосновений тела, рук, языка и губ. Я всё чувствовал так остро сейчас, так сильно, будто на мне вовсе не было кожи, даже тела, словно я чувствовал всё душой.
Я чуть-чуть отодвинулся, я хотел увидеть это чудо красоты – лицо Ли, чтобы моя вселенская гармония стала абсолютной. Ли тоже приоткрыла глаза, когда я перестал целовать её, смотрела сейчас на меня, немного улыбаясь, глаза мерцали и искрились сквозь ресницы. Ли, моё чудо, чудо моей жизни, да что там, просто моя жизнь. Она коснулась моей щеки, солнце проникало в её глаза сквозь пушистую завесу ресниц, и из них на меня лилось тепло, с которым не сравниться даже солнцу. Никто и никда так на меня не смотрел.
– Ты что, Слав? – спросила Ли почти беззвучно.
– Я люблю тебя, – так же почти беззвучно прошептал я.
Она улыбнулась, щурясь как котёнок.
– Я тебя тоже, – прошептала Ли, продолжая улыбаться.
– Не-е-ет, – улыбнулся я и коснулся пальцами её щеки, и её кожа оказалась такой гладкой и нежной, мои пальцы никогда не касались ничего такого прекрасного, я даже подумать не мог, что у Ли такая кожа, моя была не такая, я касался Ли и раньше, но не лица… – Я люблю сильнее.
Ли засмеялась и обняла меня за шею, прижимаясь, такая тёплая и милая, и такая желанная, моя Ли. В эти мгновения я ощутил насколько она моя. Я не думал об этом прежде, просто не приходили эти мысли, что мы с Ли принадлежим друг другу, потому что мы друг друга любим.
– Какой ты смешной, Славка.
– Я кажусь тебе глупым? – я готов был обидеться: а если я ошибаюсь? Если я всего лишь как брат ей? Всего лишь тот, кто живёт рядом с детства, к кому она привыкла, как к борзым моей бабки, всюду разгуливающим по дому, и похожим на сверхзвуковые самолёты прошлого. Теперь летали на дисках, они были способны перемещаться в пространстве значительно быстрее скорости звука, так что из с Востока на Запад и с Севера на Юг можно было добраться всего за три-четыре часа, в зависимости от погоды и состояния магнитного поля Земли. И зачем я сейчас вспомнил об этом? Потому что боялся думать о том, что Ли не любит меня так, как я люблю её, что даже не воспринимает меня как я её, я боялся всех этих мыслей так, что, спасаясь от них, стал думать обо всем подряд…
Ли погладила меня по волосам, мне всегда было приятно, когда она касалась моих волос, ерошила их, а Ли любила это делать, шутя, как будто дразня и играя, но не сейчас. Сейчас она погладила нежно, никогда еще она не касалась меня так.
– Ну какой же ты глупый? Ты не глупый, ты самый умный из всех, кого я знаю. И самый лучший, – сказав это, Ли погладила меня по шее и плечам.
После этих слов она выдохнула и положила голову мне на плечо. И все дурацкие мысли улетучились из моей головы, я перестал сомневаться и растворился в наших объятиях.
…А у меня наступило сложное время, потому что Слава не оставлял попыток продвинуться дальше в нашем физическом сближении. И бессмысленно было уговаривать его, уклоняясь, объяснять, что я просто не испытываю и даже не очень понимаю его желания немедленно довести до предела, до самого главного. То есть я понимала его умом, но я пока не чувствовала того же, такого же горячего желания сделать то, к чему он так стремился, и не хотела уступать, считая это его прихотью. Мы начали ссориться. Он неизменно обижался, а я обижалась на него, тогда он убегал, хлопая дверьми, потом возвращался, примирительно подлизываясь. Это происходило каждый день по несколько раз. Все чаще. Вот как сегодня.
– Ты не хочешь меня… – разочарованно отодвинулся от меня Слава. – Ты не хочешь меня, потому что ты меня не любишь.
– Я люблю тебя.
– Нет, не любишь, иначе… Конечно, чего тебе меня любить, какого-то неуклюжего балбеса, – он нервно взъерошил себе волосы, сердясь.
– Ты не балбес, и я тебя люблю, – терпеливо повторила я. В последние месяцы мне пришлось учиться терпению.
Но Слава был неумолим, со взлохмаченными русыми вихрами, красный то ли от злости, то ли от сдерживаемого гнева, он огрызнулся, махнув рукой:
– Всё враньё! Враньё! Ли… ты… ты всё врёшь! Ты… потому что… Потому что, когда любишь, хочешь принадлежать полностью! Как я хочу быть полностью твоим.
– Я твоя, что за сомнения? – чуть не плача, проговорила я.
– Я противен тебе?
– Что?!
– Ты даже трогать меня не хочешь! – прокричал Слава.
Мне хотелось выкрикнуть: «Зато ты беспрестанно меня трогаешь! У меня уже всё болит от этого!», мне и правда надоело останавливать его настойчивые руки и пальцы, которые неизменно пытались проникнуть туда, куда мне вовсе не хотелось их впускать, даже, когда я испытывала сладостное, по-настоящему, волнение от его поцелуев и объятий, но, когда он становился слишком настойчивым, я пугалась, цепенея. И да, я предпочитала не касаться его члена, чего ему так хотелось, потому что он слишком распалялся от этого и становился неудержимым, это пугало меня. Но я понимала, что не смогу объяснить всё, что чувствую, я самой себе не могла этого объяснить. Я хотела бы всё позволить Славе, всё, чего он так хотел, и это, наверное, было правильно, но мне было страшно переступить этот рубеж, эту невидимую, но ощутимую грань. Меня это пугало может быть, потому что я просто ещё не созрела до того, до чего созрел он. И почему он не хотел понять этого и сердился?! Почему, Слава?! Ты всегда так хорошо понимал меня…
Мне стало так горько и обидно, что я заплакала и воскликнула:
– Как ты можешь так говорить?.. Это ты меня не любишь, если настаиваешь!
Слава, взлохмаченный, красногубый, побледнел, выпрямляясь. А я выскочила из комнаты, и бросилась бежать, сама не знаю куда, чтобы где-то выплакать свои жгучие слёзы. Меня вынесло на крыльцо, где я врезалась в живот и грудь поднимавшемуся по ступеням Всеволоду, племяннику Аглаи или, как все называли бабушку Славы и номинально мою, Агнессы. Я называла её бабушкой только вслух, а про себя исключительно по имени. Вот и Всеволод приехал со своей матерью, сестрой Агнессы, они приезжали время от времени сюда и никогда я не удостоилась внимания этого холёного красавца, впрочем, он был такой высокомерный и противный, что я вовсе и не хотела, чтобы он принимал меня как свою родственницу, и всё же это задевало, потому что я ведь была его родственницей, а он смотрел всегда сквозь или поверх меня. А сейчас он остановился, отстранив меня за плечи и посмотрел мне в лицо.
– Куда это разлетелась? А? Это ты, Ли? Я не узнал тебя. Плачешь что ли? – удивительное происшествие, он сказал мне несколько слов, и рассматривал меня. Это было впервые, не смотрел и не говорил со мной никогда, словно меня не существовало.
Но ничьё внимание мне сейчас было не нужно и ранило меня ещё сильнее, поэтому я вырвалась из его рук, даже, кажется, ударив его по рукам, и бросилась бежать дальше, в сад. Только там, окруженная деревьями и цветущими шиповниками, я брякнулась на задницу и позволила себе рыдать в голос. Тут никто бы меня не услышал и я могла вдоволь плакать, а потом лежать, глядя в небо сквозь опухшие веки. Я бы даже уснула так, но ко мне подошёл Серафим.
– Нет-нет, маленькая Ли, вставай, нельзя так долго лежать на земле, даже на Юге не стоило было, а тут у нас, на Севере, тем более. Вставай, ты простынешь.
Он наклонился и протянул мне руки. Ничего не оставалось, как протянуть ему свои. Я поднялась, оправляя своё платье, сейчас, летом, оно было из белого шитья с воланами.
– Ты испачкалась, Ли, – сказал Серафим, отряхивая меня. – Нельзя в белом валяться на траве.
Я знаю, выдохнула я, а Серафим вытащил травинки у меня из волос.
– Я знаю.
– Знаешь… стирала бы сама, не поступала бы так.
– А разве не машина стирает?
Серафим засмеялся.
– Машина, машина… всё ты знаешь. Стирает машина, так же как и в саду траву стригут роботы, а посмотри, сколько ее в твоих волосах, потому что я не успел еще пройтись тут граблями сегодня, – он потряс мои волосы вытряхивая травинки. Надо заметить, принеслась я сюда лохматая и не прибранная, надеюсь, никто этого не заметил…
Серафим заглянул в моё лицо:
– Так что за причина рыданий?
Я только шмыгнула носом, вытирая остатки слёз, Серафим протянул мне платок.
– Сморкайся, не стесняйся. Кто обидел принцессу?
– Никто.
– Ну понятно. Так всегда и говори. Никогда, Ли, ни на кого не обижайся, – кивнул Серафим. – Всеслав, значит?
Я громко высморкалась.
– Он, конечно, противный мальчишка, но… тебя он не мог обидеть, – сказал Серафим в ответ на моё сморкание.
– Я и не обиделась, – сказала я, вытираясь, и посмотрела на него.
Серафим покивал и положил руку мне на плечо.
– Не из-за кого больше ты не стала бы плакать.
Я посмотрела на него:
– Много ты понимаешь. Тоже мне, – и отдала ему платок.
– Ну… где мне понимать Вернигоров, я всего лишь раб. Один из самых ничтожных.
– А, кстати, почему ты раб? Как это вообще может быть? Ты… и вдруг…
– Мы не выбираем себе судьбу, – пожал плечами Серафим. – Кем велено, теми и рождаемся. Только люди сами строят свою жизнь. Кем бы ни родились. У людей всё в руках, никакой предопределенности.
– Ты что, тоже родился? – я-то думала, существа как он не рождаются, а являются в мир.
Серафим опять засмеялся.
– Нет, принцесса, не те времена, как же можно явиться в мир, где каждый человек посчитан, учтён, исследован и записан. Нет-нет, из ниоткуда теперь явиться невозможно. Теперь все рождаются, – он посмотрел на меня. – Вот с тобой вопрос, как и с Всеславом, впрочем, вы особенные.
– Чем это? Тем, что можем, как ты перемещаться за грани?
– Нет, Ли, перемещаться можешь только ты, потому что… – он почему-то запнулся, как будто подбирал слова, а потом договорил: – Ну… ты вообще уникум. Но и Всеслав не как все люди, хотя за грани и не ходит. Может быть, пока не ходит. Хотя до тебя вас, людей, там не бывало. Во всяком случае, при мне.
– При тебе?
– Ну я живу не так давно, Ли, каким бы старым я тебе ни казался.
– Ты не кажешься мне старым, – удивилась я. Какой же он старый? Он молодой и красивый, просто я знаю его взрослым всю мою жизнь.
Серафим посмотрел на меня и улыбнулся на это, кивнув.
– Ну ладно, договорились, – я видела, что ему приятны мои слова. – Я не старый, но я и не слышал, чтобы кто-то из людей до тебя мог пересечь грань. Эта возможность исключена.
Я становилась, глядя на него.
– Как это? Не понимаю.
Серафим тоже остановился и снова улыбнулся, убирая от лица сползшие волосы, а они у него были очень хороши: блестящие и тонкие, словно шелковые, скользили и блестели на солнце.
– Поговори об этом с Никитиным, – сказал Серафим. – Он сможет объяснить.
– Он ничего не знает о грани.
– Да, никто из людей не знает. А те, кто знает, считают это своей фантазией.
– Есть такие?
– Есть. Люди часто видят во сне то, чего не могут объяснить, и считают своей фантазией.
– Откуда ты знаешь?
– Я могу читать мысли, – Серафим пожал плечами.
– Серьёзно?
– Ну должен я отличаться от чем-то от людей. Я не только перемещаюсь между мирами, я читаю мысли, да. Но и ты можешь и все, просто люди слишком большое значение придают словам, вернее, не самим словам, в словах-то всё и заключено, а тому, что сами хотят слышать и думать, а если бы получше вслушивались и вглядывались, то могли бы так же, как и я слышать мысли других. Это несложно, но люди… люди слишком невнимательны и слишком самоуверенны.
Над этими словами я задумалась и вспоминала их после много раз. А сейчас спросила то, что мне показалось немного странным и интересным.
– Серафим, ты сказал, что мы со Славой особенные оба. И сказал, что доктор Никитин знает что-то. Что?
Странно, но Серафим, кажется, смутился этого вопроса.
– Я только знаю, что вы особенные. Ты и даже Всеслав. Что с ним не так, как со всеми, мне доподлинно не известно, я просто это вижу и чувствую. В чем-то между вами есть сходство.
– Мы ведь брат и сестра, – сказала я, потому что для всего мира мы, мы не были братом и сестрой только друг для друга.
Но Серафим посмотрел на меня с усмешкой и покачал головой с лёгкой укоризной:
– Вот сейчас ты врёшь, принцесса. Ты давно знаешь, что между вами родства не больше, чем, к примеру, со мной. И Всеслав знает. Так что ваше сходство вовсе не в этом. И, думаю, доктор Никитин точно знает в чём.
Мне казалось, он хотел договорить, но не стал, потому что мы вышли на длинную и широкую аллею, ведущую к дому, над которой наклоняли ветви старинные уже огромные деревья, их тщательно обрезали, и следили за формой крон так, чтобы они образовывали над аллеей правильную арку, и увидели вдали, выходящим из дома Всеволода, тот щурился от солнца, оглядываясь, ожидая чего-то, впрочем, ясно, что мобиль, ему его подали в следующую минуту, но он явно кого-то или что-то искал глазами. И тут я поняла, что меня, потому что взгляд его остановился на мне, хотя нас отделяли метров сто. Он долго смотрел, будто удивляясь, даже обернулся, садясь в машину, сворачивая шею. Странно…
Серафим тоже это заметил. И произнёс негромко, будто мысли вслух:
– А вот этого бойся. Этот обидеть может. Слышишь, Ли? – он посмотрел на меня.
– Что? – удивилась я. – Кого? Всеволода? Да я для него козявка.
– Для него все козявки, и рабы и господа, настоящий Вернигор, – Серафим снова смотрел на Всеволода, уже двинувшегося от крыльца. – Но не в этом дело, он… мне не нравится. Держи ухо востро. Ты всё поняла? Будь осторожна с ним. Видала, воззрился?.. Черт его дери.
тайно от бабушки, мы бы встретились. Пожалуйста, Ли, приезжай, я просто не выдержу там без тебя. Я нигде не выдержу без тебя».
Вот такая записка. Он не выдержит… Будто я выдержу…
Мне хотелось плакать, и я плакала. Я плакала несколько дней, прячась в своих комнатах, или в саду. Там меня снова находил и успокаивал Серафим, сидел со мной подолгу.
– Серафим, как мне поехать в Оссенхоф? – спросила я его, наконец.