Татьяна Владимировна Фильченкова
Глиняный род
6. Говорящие знаки
Зудей лепили больше шестиды. Ретишу казалось, что за работой целый виток прошёл, что кроме сарая и глины нет больше ничего на свете. Наконец увели последнюю дюжину. Как только стихло гулкое бом-бом-бом, Умир выдохнул и уселся прямо в траву у ворот, прислонившись к столбу натруженной спиной. Рядом с ним повалился Зрин.
Подошла Благожа. Погладила спутанные волосы сына. Сказала ласково:
– Поднимайтесь, милые. Я воды нагрела. Смывайте с себя глину и отдыхайте сколько душе угодно.
В последнюю ночь Ретиш только и думал, как бы растянуться на тюфяке и спать, спать… Но слишком пьянил утренний свободный воздух. Хотелось бежать вместе с ветром за Ёдоль, к лугам, к реке, взлететь над водой, кожей впитать простор и солнце. Ретиш сорвался с места и помчался по глиняной улице. Вслед ему нёсся крик Благожи: «Куда ты, неуёмный?»
Он вылетел на сходное место. Не останавливаясь свернул на улицу деревянного рода и бежал дальше, прочь от стен и заборов, только ветер свистел в ушах да босые пятки стучали по дощатому настилу, а потом ноги остудила росистая трава. Ретиш раскинул руки и спешил к реке. Вот она, совсем близко, за перевёрнутыми вверх дном лодками. Он перескочил через них и рухнул в воду.
От холода сжалось нутро. Ретиш вынырнул, отфыркиваясь и стуча зубами, но, вместо того чтобы выбраться на берег, погрёб на середину реки. От движения согрелся, перевернулся на спину и раскинулся на воде. Плыл по течению и смотрел в бескрайнее небо. Подкралась дрёма, и не было сил не поддаться ей.
Разбудили Ретиша зычные выкрики «Хэй» с берега, на котором основались чужаки. Он вздрогнул, ушёл с головой под воду, нахлебался до рези в носу, выскочил к свету. Течение отнесло его к пригорку у добычного места. Ретиш поплыл к берегу.
Мокрые рубаха и портки прилипли к телу. Ретиш отжал их и поднялся на пригорок, оттуда глянул на земли чужаков. Они тоже пахали. Только соху тянул не зудь, а человек. Даже не тянул, шагал бодро, будто и не тяжело ему было.
«Ну и силища!» – удивился Ретиш, но долго глазеть не стал, лёг в траву там, где стоял, и тут же уснул.
Нос щекотало. Видать, муха по нему ползала. Ретиш отмахнулся от неё и перевернулся на другой бок. Муха не отстала: поползла по щеке. Он шлёпнул себя и тут рядом зазвенел заливистый девичий смех. Ретиш открыл глаза. Над ним сидела Отрада с травинкой в руке и хохотала, откинув голову.
– Чего разбудила? – буркнул он.
– А чего ты тут спишь?
– Тебя не спросил! Опять на чужаков смотреть ходила?
– А хоть бы и так! Видал, как они пашут?
– Раньше тебя видал, – проворчал он, но всё же поднялся и посмотрел на тот берег.
Горец так же легко тянул соху, будто не устал вовсе. А уже перевалило за полдень. На Ретише даже одёжа высохла. А может, чужаки просто сменяли друг друга? Поди их различи издали.
Отрада всё не уходила.
– Вот прознает отец, что ты одна тут шастаешь, задаст тебе.
– Не прознает. Он к вам в дом пошёл.
Ретиш опешил. Чего ведуну у них понадобилось? Неужто не хватило зудей? Но спросил равнодушно, даже зевнул:
– Зачем?
Отрада пожала плечами:
– Мне он не доложился. Дело у него какое-то.
– Понятно, что дело, бритая ты голова! Попусту Сувр ноги топтать не станет.
Заурчал пустой живот. Ретиш вдруг понял, что голоден, и не слушая, что говорит Отрада, припустил к дому. Ух, сейчас он бы горшок пустой каши зараз съел!
Ретиш вошёл в сени и заглянул в приоткрытую дверь. Сувр с Благожей, Умиром и Медарой сидели за столом, а на нём – свежий хлеб, мёд, сбитень, пироги с солониной… В животе снова заурчало. Только нельзя со стола хватать, когда старшие, и уж тем более родовики, о деле толкуют. Младшие со Зрином чинно расселись на лавке. Все в белых рубахах, а на Ретише холстина грязная. Хоть и купался в реке, да разве ж глину этим отмоешь.
Говорил Сувр. Ретиш прислушался.
– Ты, Умир, не упирайся. Сколько от вашего роду осталось? Уйдёшь ты к предкам, не родив сына, и кто останется? Невесту тебе выбрали, Коряшу из железных. Ей двадцать уже. Не красавица, но понести сможет.
Ретиш палец прикусил, чтоб не охнуть. Коряша! Коротышка кривоногая!
Умир же ответил спокойно:
– Что же ей, в двадцать жить не хочется? Пусть немужняя, но живая. Не могу я девицу сгубить попусту, даже ради рода не могу.
– Ты не ерепенься, не может он! Род, он важнее жизни. Раз продолжается, то и предки в благости будут. А от испытания и покрепче тебя отступились. Сперва оставь сына после себя, а потом и испытание. Всё, нечего тут рассуждать, готовь подарок невесте, две шестиды всего осталось до выборного дня.
Умир отвёл взгляд, заиграл желваками, но смолчал.
Ведун обратился к Медаре:
– Теперь с тобой, девица. Сколько уже витков тебе? Шестнадцать?
– Что ты, Сувр, ей четырнадцать, – солгала зачем-то Благожа.
– Что-то сбилась ты со счёту, родовица. А хоть бы и четырнадцать, пусть в выборный день венок плетёт. Чем раньше замуж выйдет, тем больше сыновей роду оставит.
– Да рано ей ещё, Сувр, – побледнела Благожа и за грудь схватилась. – Успеется, молода ещё.
Ведун приподнялся, так и вперился взглядом в Благожу.
– А не темнишь ли ты? Чего задумала? Хранительство передать девице?
Благожа взгляда не отвела и головы не опустила. Ответила твёрдо:
– А хоть бы и так. Мне не вечно жить. Дождусь ли того, кому род передать смогу? Раз послал мне Ен Медару, значит, знак даёт, что пора мне к предкам. Что Умиру жену нашёл, то дело доброе, сама ему о том…
– Матушка! – не сдержался Умир, вскочил с места.
– Сядь! И не встревай, когда старшие говорят! – усмирила его Благожа и снова обратилась к Сувру: – Умира я наставлю, чтобы Коряшу взял, а Медару оставь. Как ей хранительству учиться, если думы будут о дите да о муже, которого вскоре к предкам провожать?
Сувр вздохнул:
– Ну, принуждать тебя я не могу. Воля твоя, как решишь, так и будет.
Он поднялся было, но Благожа остановила:
– Вот ещё что. Пришло время Тихуше имя давать.
– Выйдет ли он разумным?
– Выйдет. Он не слышит, оттого и не говорит, а по губам всё понимает. Испытай его!
Сувр повернулся к Тихуше, сидящему на лавке. Зрин толкнул его тихонько и указал на ведуна.
– Подойди ко мне! – велел Сувр.
Тихуша выполнил.
– Кто тебе родуша?
Тихуша показал пальцем на Благожу.
– Чем едят? Где хлеб пекут? В чём воду носят?
Тихуша указывал то на ложку, то на печь, то на ведро.
Сувр хмыкнул весело:
– Гляди-ка, и вправду понимает. Так и быть, на солнцеворот наречём его. Что ж, прощай, Благожа, прощай, челядь глиняная. Свидимся на выборном дне.
Ретиш отступил в тёмный угол, чтобы выходящий ведун его не заметил. Как только Сувр спустился с крыльца, заголосила Медара. Ретиш вбежал в дом. Она кинулась в ноги к Благоже, спрятала лицо у неё на коленях и благодарила сквозь рыдания:
– Ох, родуша, отстояла ты меня.
Умир же сидел хмурый, смотрел в стол.
Ретиш хотел было стащить кусок пирога, как его потянул за собой Зрин.
– Идём, что покажу, – зашептал он.
– Никуда не пойду, пока не поем! – вырвался Ретиш.
Зрин зажал ему рот, только Благожа на них и не смотрела, подняла Медару и увела к себе в закуток. Умир и головы не повернул.
– С собой возьмём. – Зрин расстелил чистую тряпицу, сложил в неё пирогов, хлеба, политого мёдом, снова потянул Ретиша из дома и привёл к сараю.
Ретиш попятился:
– Чего тут делать? Меня от глины воротит уже.
– Так я их тут спрятал.
– Кого их?
Зрин распахнул двери и полез на чердак. Ретиш не стал дожидаться ответа, разложил пироги на верстаке и принялся уплетать. Зрин спустился с тяжёлым узлом и поставил его перед Ретишем. Тот глухо брякнул, будто в нём миски были. Развязал. Оказалось, что это глиняные плитки с говорящими знаками. Ретиш чуть не подавился со страху.
– Это Благожины?! Да она нас обреет!
– Не её. Эти я сам делал.
– Когда?
– А по зиме. Она их Умиру дала, а я рядом был, тоже читал и угольком на полене царапал. А потом уж на глину перенёс и обжёг.
– Как ты успел? Чего меня не позвал?
– Я звал. Да тебе больше с мальцами на горке забавляться хотелось.
Ретиш не помнил. Про то, как с ребятнёй с обледеневшего пригорка на реку съезжали – помнил, а чтобы Зрин звал – нет. Он протянул руку к плиткам, но Зрин не дал.
– Не лапай! Умойся сперва.
По пальцам и правда стекал жир. Хорошо, что в сарае остались вёдра с водой. Ретиш забыл про еду и пошёл мыть руки.
Зрин разложил плитки на верстаке.
– Вот, тут всё по порядку. Благожины ещё её отец делал, потому она так и дрожит над ними. Здесь всё про исход и о том, откуда откровения у нашего рода.
– И в чём оно тоже сказано?
– Нет. Только о том, как Ен Блажену дар пожаловал и как тот людоедов одолел.
– Ух ты! – Ретиш схватил первую плитку, да только молчала она, ничего не хотела рассказывать.
Зрин усмехнулся:
– Скорый какой. Сперва надо знаки разобрать. – Он ткнул пальцем в нижний левый угол. – Как всё от корня растёт, так и говорящие знаки снизу читать положено. Как доверху дойдёшь, так снова вниз.
Ретиш всмотрелся. Первый знак он помнил: знак пятиродья, четыре чёрточки в ряд, пересечённые поперёк пятой, «мы». Дальше шли знаки родов. А вот над ними был незнакомый, две чёрточки и перекладина, скрепляющая их вверху.
– Это же глина, знак своего рода не признал, – рассмеялся Зрин. – Видишь, на зудя похож, если сбоку смотреть.
– Откуда же отцу Благожи было знать про зудей, если там говорится только о том, как Ен дар пожаловал?
– Дурень, так сказ уже в Ёдоли писался, до того и глины не видывал никто. Я тебе перескажу, что тут, а ты потом сам разбирай и вспоминай. Так знаки и выучишь.
Зрин положил плитку на прежнее место и заговорил нараспев, совсем как Сувр на сходном месте: «Мы, ведовство, хлеб, железо, дерево и глина, покинули селения, в которых родились и жили, на седьмой виток долгой зимы. Тогда у родов ещё не было этих имён. Все мы промышляли охотой. После долгого пути вышли мы к ледяному морю, выкопали шахты, полные угля. Тем углём и грелись. Долбили лёд и добывали морскую траву и рыбу. Тем и жили сто витков. А как зима закончилась, море оттаяло, шахты затопило, зверь вымер. Еды не стало».
Отложив плитку, Зрин взялся за следующую: «Советом мы решили идти на юг. Долго шли по болотам, много люда потеряли. Куль насмехался над нами, заставлял плутать и кружить. А после пустил людоедов по нашему следу».
– Покажи знак людоеда! – подскочил к нему Ретиш.
– Вот. – Зрин ткнул в чёрточку с зазубриной сверху. – Это копьё. Им людоеды людей пронзали.
– И вправду дети Куля! Неужто не учили их вреда человеку не делать?
– Не знаю. Может, и учили, да Куль им разум замутил.
– Давай же дальше!
«От тягот пути и голода не осталось у нас сил противостоять им. Тогда сын мой, Блажен, спросил у меня дозволения взять силу предков и обратиться к Ену. Я спросил совета у хранителя Сувра…»
– Так Сувр был при этом?!
– Выходит, что был.
«… и решили мы, что иначе, как к защите Ена обратиться, нам не спастись. Получив дозволение, отошёл от всех Блажен и молил Ена. Долго молчал тот, но вот разверзлись небеса и осветило всё сиянием, хоть и ночь была. О чём говорили Ен с Блаженом, то не слыхал никто. Но погас свет, вернулся к нам Блажен и сказал, что получил он дар от Ена оживлять грязь. До утра мы лепили из грязи зудей звериного облика, и отдавали им кровь свою вместе с силой. А наутро, как нагнали нас людоеды, ожили зуди и пошли топтать их, пока не загнали в топь. Так и выжили мы».
– И не сказано ничего об откровении?
– Немного. То, что все знают. Как потом Блажен признался отцу, что сперва Ен не хотел помогать, но Блажен пообещал что-то, и Ен согласился. Наказал, как сровняется Блажену двадцать два витка, чтобы исполнил обещанное, а если сам не сможет, то другие из рода должны исполнить. Блажен уже и забывать стал об обещании, пятиродье тогда уже в этих краях осело, Ёдоль построило, определило, какому роду каким промыслом заниматься. И тут Блажену во сне откровение пришло. Долго он мучился и наконец признался, что скорее умрёт, чем исполнит обещанное. Сувр тогда сказал, что умирать ему не надо, пусть просто к предкам уходит, и место указал в Стене Ена, где пещера с каменным мостом, который в край предков ведёт.
– Это куда отца и мать Малуши провожали?
– Да. И многих до них. И Блажен туда ушёл. А как ушёл, так откровение всем в роду было. Никто его не вынес, даже отец Блажена, хоть и родовиком был. Оставил он тогда хранительство сестре Блажена, Благоже…
– Нашей Благоже?
– А какой ещё? Оставил и тоже к предкам ушёл, а Благожа одна с мальцами осталась. Тогда род куда больше был, чем сейчас.
Ретиш задумался. Жалко стало Благожу: горькая доля ей досталась. А Зрин замесил глину, расстелил на верстаке полотно и налепил поверх него плиток. Протянул Ретишу заточенную палочку.
– Как разберёшь всё и перепишешь, так все знаки и запомнишь.
Ретиш старательно выводил знаки на сырой глине, столбец за столбцом. Встречались незнакомые, тогда он вспоминал сказанное Зрином и открыть их смысл. Так понял, что волна обозначает воду, а круг – и солнце, и Ена. Опомнился Ретиш, когда уже смеркаться стало.
– Может, лампу зажжём? – спросил он Зрина.
– Хватит, идём домой. Завтра продолжишь.
Зрин что-то лепил. Ретиш присмотрелся. Вроде цветок, но таких он не видывал. Уж больно замысловатый, сложный.
– Это чего? – спросил он и протянул руку.
Зрин быстро смял цветок, отмахнулся:
– А-а, безделица, придумалось просто. Идём, у меня живот от голода крутит.
И ушёл. Ретиш даже спросить не успел, как такое придуматься могло.
7. Выборный день
На солнцеворот с рассвета нарекали детей, которым подошёл срок давать настоящее имя. Тихуша стал Немолвом.
После наречения Благожа велела всем возвращаться в дом. Сегодня Умир приведёт жену в род, надо подготовиться к встрече. Уже подходило тесто для пирогов со щавелем, а в печи томилась белорыбица.
Благожа открыла пристрой, стоявший запертым с тех пор, как ушли к предкам родители Малуши, сняла с широкой лежанки тюфяк и отправила Ретиша со Зрином его выбивать. Медара вымела и вымыла пол.
Из сундука достали белёные простыни и застелили лежанку. Благожа вынесла расшитую рубаху, подозвала Умира:
– На вот, надень. В этой рубахе мой первый сын себе жену выбирал. А это ты своей преподнесёшь. – Она вынула из-за пазухи деревянные бусы.
Он глянул хмуро.
– Матушка, ни к чему это.
– Поздно на попятный идти! Не смей девицу позорить!
– Я девице не обещал ничего! И без меня охотники до неё найдутся. С железными породниться за честь.
– С железными, но не с Коряшей. Меня хотя бы не позорь: я слово Сувру дала, что образумлю тебя.
Умир вздохнул и натянул рубаху. Бусы, только Благожа отвернулась, сунул под тюфяк и Ретишу со Зрином знак сделал, чтобы помалкивали.
После полудня люд потянулся на ветровую пустошь, посередине которой стояли камни-столбы. Когда солнце начнёт клониться к закату, на них рассядутся девицы, распустят волосы, затянут приманную песнь и сплетут венки. Парни встанут поодаль, будут смотреть и слушать, выбирать ту, которая по сердцу. А как закончится песнь, пойдут к выбранной, принесут подарок. Тому, кто ей мил, возложит она венок на голову, они дадут клятвы предкам и станут мужем и женой. Там же, на пустоши, хранители примут приведённых в свой род, благословят и наставят. После зажгут костры, и начнётся пир.
Зазвонил колокол, и на дороге из Ёдоли показалась вереница девиц в жёлтых и голубых верховицах, с охапками цветов в руках. Первой величаво ступала Ислала. Позади шли отцы. Они подвели дочерей к камням, помогли взобраться. Коряша оказалась едва выше камня. Отцу пришлось взять её на руки, как дитё, и усадить на него.
Женихи в расшитых рубахах встали в ряд перед кругом камней. Сзади сгрудился остальной люд, пришедший посмотреть на выбор. Умира Благоже пришлось вытолкать к женихам, но только она отошла на место хранителей, как он вернулся в толпу.
Девицы распустили косы, расчесали их гребнями. Волосы Коряши, рыжие, кучерявые, даже до плеч не доросли, видать, брили её недавно. Послышались смешки. Громче всех хохотал Зарни, братец Отрады:
– Даже у меня волосы длиннее. В самую пору для грязюка жена!
Ретиш подпрыгнул, высматривая его золотистые вихры. Вон он, слева, чуть позади женихов. Эх, запустить бы камнем, чтобы чего зря не выкрикивал, да только за такое обреют.
Девицы разложили на коленях цветы, принялись плести венки и петь:
«Я лицом светла, как белянки цвет.
Синь глазам моим дали васильки.
Зрелые хлеба – косы у меня.
Щёки же мои – мальвы лепестки».
Звонче всех пела Ислала. Голос её звенел, что молоточки в кузне. Женихи только на неё и смотрели. Вдруг песню прервал крик:
– Чего пялитесь?! Моя она! Моя! Слышали?
Дорчин выбежал вперёд, размахивал руками, подскакивал то к одному, то к другому парню и орал им в лица:
– Моя! Моя!
Силан с Нежаном выбрались из толпы, схватили Дорчина под руки и пытались образумить. Он отпихивался и кричал: «Моя!» Стоящие позади женихов расступились, чтобы не зашибло случайно. Рядом с глиняным родом оказались Отрада с Зарни. Наконец Дорчина успокоили, поставили снова в ряд, а девицы продолжили песнь.
– Чего это он разбушевался? – спросил Ретиш Зрина.
Ответила за него Отрада:
– Чего тут непонятного? Ислала краше всех, и волос у неё самый длинный. Вот парни на неё и заглядываются, а Дорчин боится, что она другого выберет. Только зря он изводится, Ислала отцу перечить не станет, а он давно с Мощёром сговорился дочь за Дорчина выдать.
– Мог бы и получше жениха ей сыскать, – поморщился Ретиш.
Зарни, заслышав разговор, обернулся, фыркнул:
– Фу-у, с грязюками говоришь! Сестрица, и не зазорно тебе?
Отрада упёрла руки в бока:
– С кем хочу, с тем и говорю! У тебя ещё дозволения не спрашивала.
Зарни хмыкнул и отошёл к Емве, который стоял поодаль с Силаном и Нежаном.
«А волосы у него и вправду отросли, уже уши прикрывают, – с досадой подумал Ретиш. – Вот бы он чего натворил, чтобы его обрили».
Зрин же насмехался над Отрадой, но говорил серьёзно:
– А что, тебе отец тоже жениха сыскал?
– Сыскал. Нежана. Вот он и ждёт, когда я в пору войду.
Ретиш почувствовал, как за его спиной тихо ахнула Медара. И будто заледенела вся, так холодом от неё и повеяло.
– Только мне открылось, что не быть ему моим мужем, – добавила Отрада.
Медара ожила и выдохнула свободно. Ретишу почему-то тоже легко стало.
– Кому же быть? – всё спрашивал Зрин.
Отрада разрумянилась, опустила глаза.
– Не знаю. Этого не открылось. – Тут же вскинула голову, сказала гордо: – Как расцвету, краше Ислалы стану. Кого захочу, того и выберу!
Зрин рассмеялся:
– Только не осрамись, когда петь будешь. А то у женихов уши лопнут.
– Я хорошо пою! – осерчала Отрада.
Тут смолкла песня девиц, и женихи пошли к ним с подарками. Дорчин, опережая всех, бежал к Ислале. Она приняла подарок и поскорее возложила венок ему на голову.
Коряша высматривала Умира, даже встала на камне. Ретиш оглянулся. Куда он запропастился? Неужто и правда ослушаться решил?
– Уми-и-ир! – разнеслось над пустошью.
Коряша соскочила с камня и побежала, расталкивая толпу, к Ёдоли. Когда люд расступился, пропуская Коряшу, Ретиш увидал уходящего Умира. Она нагнала его, вцепилась в рубаху, заголосила:
– Женись на мне! Ты не смотри, что я неказистая. Я сноровистая, работящая. Преданней меня ты не сыщешь!
На пустоши стало тихо. Только шум ветра да шелест травы слышался.
Умир обернулся. Коряша едва ему до груди доставала. Он присел перед ней.
– Глупая, разве ж в красоте дело. Погубишь ты себя со мной.
Коряша вытерла слёзы, вскинула голову.
– А мне всё одно погибать. Никто меня в жёны не возьмёт, род меня стыдится, куском попрекает. Уже думала к предкам уйти, да Сувр надежду дал, сказал, что заберёшь ты меня из дому. Теперь, если откажешься, мне одна дорога – на каменный мост. Разве ж меня после всего назад примут? А так хоть два витка женой проживу, и горда этим буду. Достойнее тебя нет никого в Ёдоли, а уж краше и в целом свете не сыскать.
Умир зарделся, огляделся смущённо. Тихо ответил:
– Ну… Коли так… Раз по-другому тебе и не жить…
И склонил голову. Коряша опустила на неё смятый венок.
Умир вдруг опомнился:
– Подарок… Я его дома оставил!
Зрин сорвался, подбежал к ним и протянул бусы.
– Так и знал, что понадобятся.
Коряша приняла подарок и тут же надела на шею. Умир взял её за руку и повёл к Благоже. Люд молча расступался перед ними.
На пустоши горели костры. Над ними дымились чаны с брагой. Пахло хмельным мёдом и полынью. Перед рядом хранителей уже выстроились пары брачующихся. Возносили хвалу Ену. Умир с Коряшей встали против Благожи и подхватили напев. После стали принимать в род девиц.
Дорчин подвёл Ислалу к отцу. Мощёр ковырнул себе руку ножом, собрал пальцем заструившуюся кровь и коснулся им белого лба Ислалы, провёл черту посередине, над ней – другую. Ислала вдруг схватилась за грудь, пошатнулась. Дорчин поддержал её, она улыбнулась ему виновато, проговорила побелевшими губами:
– Ничего, в груди просто кольнуло. Это от радости.
Благожа сняла с пояса нож и царапнула им руку чуть выше запястья. Мазнула кровью по лбу Коряши, рисуя знак рода и приговаривая:
– Перед предками называю тебя, Коряша, своей дочерью. Отныне едины у нас кровь, хлеб, дело и род.
Остальные хранители ещё долго выводили на лбах девиц знаки родов. После родители или старшие из семей повели молодых по домам. Их провожали родичи девиц, нагруженные узлами и коробами с приданным. За Ислалой Нежан с Силаном и работниками несли нескончаемые сундуки с добром.
Благожа подозвала Медару:
– Отведи Умира с женой в дом, ты старшая сейчас. И мальцов наших заберите.
Коряшу никто не провожал.
Запищали сипло берестяные свиристелки. Затараторили трещётки. Заглушая их, над пустошью прогремел голос Сувра:
– Отправляйте неразумных по домам – пришло время гулять и веселиться.
К ведуну подскочила Отрада, о чём-то просила плаксиво. Сувр свёл брови, ответил строго:
– Не пришло ещё время твоё. Ступай домой! – Оглянулся к жене, сидящей позади в травяных подушках: – И ты с ней, нечего пузо перед хмельными выставлять!
Отрада опустила голову, помогла мачехе подняться и побрела с ней с пустоши. Проходя мимо Ретиша, подняла на него полные обиды глаза. Он глянул на неё с торжеством: вот и поквитались. Пусть он и грязюк, зато разумный, с гуляния никто не погонит.
Девицы завели хоровод, затянули песни. Ретиш отвернулся от Отрады и встал в круг парней, что любовались на девиц. Только вдруг ему стало скучно смотреть на пляски. Неужто оттого, что Отрада ушла?
Кругом горланили песни, веселились. Мужчины передавали друг другу ковши с брагой. Кто-то сунул и Ретишу. Тот отхлебнул, но стало и вовсе тошно: замутило, ноги слабыми сделались. Ещё и Зрин запропастился куда-то. Ретиш высматривал его в толпе, да только плыло всё перед глазами.
– Эк тебя разморило, братец! – Зрин сам нашёл Ретиша. – Зачем брагу пил? Пойдём-ка, шумно здесь, дымно.
И потянул за пустошь, на пригорок. Ретиш еле переставлял ноги, спотыкался, но вот с реки подул свежий ветер, в голове прояснилось.
Зрин опустился в траву.
– Отсюда посмотрим, тут всё видать.
Ретиш присел рядом и глянул на пустошь. В свете костров люди казались чёрными. Они так нелепо дёргались в пляске, что стало смешно.
– Гляди-ка, Нежан с Силаном вернулись, – показал Зрин на хлебных братьев. Силан вокруг Доры вьётся, точно шмель вокруг цветка. А Нежан и не помнит об Отраде, с девицами из деревянных в хоровод встал.
– Чего помнить об этой язве, – пробурчал Ретиш, а сам подумал: «Хорошо, что родуша Медару домой отправила, что не видит она забав Нежана, что не больно ей».
Над головой шелестела листва, стрекотали букашки в траве, звуки трещёток и свиристелок относило ветром в сторону. Ретиш поднялся и потянулся. Ноги снова окрепли, муть отпустила. Вдруг за рекой он увидел зарево.
– Зрин, глянь туда!
Зрин вскочил.
– Не иначе у пришлых пожар. Бежим смотреть!
На том берегу горели костры. Доносилось протяжное пение. Окна и двери большого дома были распахнуты, внутри же полыхал такой яркий свет, будто там не свечи, а солнце горело.
– Не похоже на пожар. Видать, у них тоже праздник, – рассудил Зрин.
– А чего у них в доме том?
– Не знаю. Чужаки тогда спрашивали про дом хвалы, вот, наверное, и построили. Взглянуть бы, чего у них там.
В Ретише удаль взыграла.
– Давай сплаваем, посмотрим.
Зрин рассмеялся:
– Братец, у тебя брага ещё не выветрилась, оттого смелый такой?
– Мы осторожно, только с берега. Ну же, Зрин!
Может, Зрин и решился бы, да позади раздался хмельной смех и пение. К реке шли Нежан с Силаном и Емве с Зарни. С ними были Дора и девицы деревянных.
– Привёл же их Куль! – прошипел Ретиш.
– Или Ен. Это знак, братец, что не стоит к чужакам соваться. Идём домой, пока не заметили.
Встречаться с Емве Ретишу совсем не хотелось. Скрывшись в ивняке, они со Зрином поспешили домой.
