Татьяна Тихонова
Гонки на дирижаблях
Саша прошла к противоположной стене. Стеллажи у входа перегораживали подвал надвое. Большое помещение тянулось почти до самого конца бывшего ангара. Стены обшиты тёсом. Пол покрыт широкой двухдюймовой доской. Стеллажи вдоль стен. Заваленные оружием всякого калибра, молотками, пилами, долотами, свёрлами, паяльными лампами, обрезками металлических труб разного диаметра, листами железа и прочим, они «съедали» собой всё пространство, оставляя лишь малую часть у второго из трёх имевшихся люков.
Здесь, за стеллажами, перегораживающими подвал поперёк, стоял широкий топчан со скомканными одеялами и подушками, печка с кучей дров, стол из четырех обрезков металлических труб, перекрытых листом клёпанного толстого железа, заваленный грязной посудой, такие же клёпанные три стула. Дальше в темноту уходили два старых шкафа. Большие, трёхдверные, они оказались набитыми тряпьём. За ними виднелась бочка и наполовину пустой мешок. «Единственное, что в подвале есть из еды, это бочка солонины, вино, кстати, очень неплохое, и мешок картошки», – вспомнилось Саше.
– В первом – верхняя одежда, – говорил за спиной Игнатьев, – женское будет вряд ли, конечно.
Саша уже достала рабочую куртку… Тонкая слишком. Пальто длинное, тяжёлое. Старинный камзол с галунами… Какая древность… Фрак с оторванными фалдами… Ещё пальто… Дорогущее, наверное. Очень большого размера. И вернулась к первому пальто. Оно было на узкого в плечах мужчину. Пойдёт.
Скинув своё, аккуратно повесив на спинку сломанного деревянного стула, валявшегося в куче дров, Саша встряхнула слежавшееся пальто из шкафа и нырнула в его рукава. Они на целую ладонь были ей велики.
– Ну, как? – спросил Игнатьев, подходя к ней. – Смешная какая, – улыбнулся он.
– Зато тепло, – сказала она.
Игнатьев быстро выдернул откуда-то сбоку чистую рубашку, штаны. Сдёрнул с себя грязную. Саша отвела глаза и отошла, увидев его раздетого по пояс.
Игнатьев, усмехнувшись, снял вымокшие штаны и переоделся. Пытаясь скрыть сильный озноб, бивший его, он натянул поверх рубашки связанный матерью серый пуловер из шерсти, поверх натянул тёплую рабочую куртку. В этом ворохе одежды, казалось, холод отступит вот-вот, и скоро станет теплее. Игнатьев вернулся к печке, затолкал в неё перепачканную кровью рубашку. Задымило. Но вскоре огонь справился и с этой порцией и опять весело затрещал.
Сев на деревянные чурбаки возле открытой дверцы, они некоторое время молчали. Выставив руки к огню, Игнатьев проговорил:
– Грязные. Надо бы воды согреть.
А сил у него почти не было. Казалось, вся голова пульсировала. Кроме того, саднило плечо и спину. Теперь он уже был не рад, что Саша здесь. Хотелось отключиться, забыться. Гибель Ильи, сгоревший дирижабль вызывали злость и горечь, а её присутствие заставляло думать о всякой ерунде – как её накормить, одеть. Пряди её гладких волос блестели в бликах огня, припухлые обветренные губы не давали покоя, мелькнувшая в полусумраке грудь в расстегнувшемся глухом вороте унылого серого платья и тут же скрывшаяся под пальто… Вряд ли Саша прыгнет к нему в кровать так же быстро, как Хельга… Если Хельга застанет здесь Сашу, девчонке несдобровать… Вообще-то она не выглядит беззащитной… И Игнатьев вспомнил её злой взгляд в мойке у Мохова, таз ему на голову она сумела надеть… Но всё равно им лучше не встречаться…Эх, Илья, как же так…
Мысли Игнатьева прыгали лихорадочно с одного на другое. Он сидел, облокотившись о колени, голова его клонилась всё ниже. Парень задремал.
Саша чувствовала, как тепло добирается и до неё, хотелось спать, глаза слипались. Вдруг Игнатьев принялся клониться вбок.
– Ты чего? – прошептала она. – Э-эй!
Парень ухнул мешком на пол, непонятным образом уклонившись в сторону от раскалившейся печки. Саша начала тормошить его. Спохватившись, выскочила на улицу, набрала в подол платья снег и вернулась бегом, спотыкаясь, путаясь в пальто. Высыпав снег на пол, растёрла синюшно-бледное лицо и рванула ворот свитера. Толстая шерсть не подалась. Однако щеки порозовели, Игнатьев тяжело вздохнул, задышал ровнее.
Саша подумала, что на ледяном полу опасно его оставлять, к тому же неизвестно, когда он придёт в себя. Кое-как дотянув парня до топчана, останавливаясь и вновь цепляясь за него, Саша уложила сначала его голову на невысокий топчан, потом попыталась затащить ноги. Получилось не сразу, отчаянно пыхтя и упираясь, из последних сил, она всё-таки затолкала Игнатьева на топчан.
Оглядела его голову. Рана неглубокая, кость не задета, кровь уже не шла. Большой кровяной сгусток засох. Больше ран она не нашла, лишь багрово-синие полосы на спине и синяки на руках. Вытерла мокрое лицо насухо подолом – полотенец, оглядевшись, она не нашла. Укрыла Игнатьева одеялами и тем большим твидовым пальто, которое ей попалось в шкафу.
– Что же мне с тобой делать теперь? – шептала она, проталкивая толстое полено в печку и поглядывая на Игнатьева. – Надо искать врача, но где взять денег? И ночь на улице.
Она вернулась к топчану. Стянула сапоги с Игнатьева и некоторое время смотрела на него. Свеча, стоявшая на полу в железной кружке, горела ровно. Гудела печь, светясь красным глазом щели приоткрытой дверцы. Лицо парня казалось бледным пятном. В помещении пахло гарью, было холодно и сыро, спасало тепло, шедшее от печки.
«Нужно отыскать воду, что-нибудь поесть и… дать ему вина. Может быть, вино и не нужно, но оно хотя бы согреет его, разгонит кровь», – подумала Саша, вспоминая, что в таких случаях говорила мать. Её дружков не раз с толком поколачивали.
Устало сгорбившись на топчане с сапогом в руках, она думала ещё о том, что, если Игнатьев не придёт в себя, придётся идти в город за врачом. Одной. Ей не хотелось. Хотелось свернуться клубочком, пригреться, закрыть глаза и спать, спать. Но страшно было закрыть глаза, провалиться в сон… и проснуться утром. А Игнатьев умер… Нет, спать нельзя.
Она подошла к столу. Грязные тарелки, кружки с остатками вина. Начав сгребать остатки пищи в помойное ведро, она заметила на полу, возле стола, большую стеклянную бутыль с тёмной жидкостью. Вино. Но чистой посуды не было и в помине.
Вздохнув, Саша скинула пальто, бросив его на стул, закатала рукава серого платья. Обнаружив расстегнутые маленькие пуговицы застёжки, она старательно их застегнула – мать здорово отхлестала бы по щекам за такую распущенность.
Схватив большой медный таз, она взобралась по лестнице и открыла люк. Стылый воздух и снежная крошка ворвались в проём. Саша поёжилась, но выбралась на улицу и принялась пригоршнями бросать в таз снег, не успевший растаять и лежавший шапками на комьях застывшей земли, на балках ангара. Из-за снега этой тёмной безлунной ночью казалось светло. Набрав его с горой, Саша спустилась вниз, поставила таз на печь.
Маленькая печурка, предназначенная для обогрева кокетливых дамских спален, не вмещала на себя эту большую посудину. Саша держала таз, задумчиво уставившись в стену. И вздрогнула.
Скрипнул люк. Открылся. Потянуло холодом. «Забыла закрыть дура!» – подумала и испуганно оглянулась.
– Митрич? Илюха? – раздался мужской голос пьяный и настороженный одновременно.
Сначала на лестнице показались ноги в высоких грязных сапогах, потом – лицо мужчины. Исподлобья взглянув на Сашу, он пьяно сморщился, покачнулся, но удержался:
– А-а! – протянул он и ткнул пальцем. – Понял… ты с Ильёй. Слушайте, что тут у вас… пожар, что ли? – он пьяно хохотнул, но махнул рукой и двинулся на Сашу.
– Нет больше Ильи, сгорел он, – проговорила Саша, ставя на пол таз и пятясь к топчану, не спуская глаз с гостя.
Высокий рослый парень в рабочей куртке, такие носят на фабрике. Очень пьяный. Обвисшие мощные плечи, тяжёлые неуверенные шаги. Светловолосый и светлоглазый, может быть, он и был хорош, но сейчас он был ужасен.
Единственный, кто мог объяснить, кто она такая, без сознания.
Незнакомец, казалось, не слышал слов Саши и надвигался на неё тёмной тушей, выдыхал крутую смесь лука, табака и перегара вместе со словами:
– Так это хорошо, что Илюхи нет, – бормотал он, – ну-ну, моя девочка, не бойся, – улыбался он, идя к ней, расставив широко руки, задевая за всё подряд.
Саша, зажав испуганно рот рукой, понимая, что надо бы наоборот кричать и будить Игнатьева, чуяла, что не может выдавить из себя ни звука. Под колени ткнулся топчан, она замерла – дальше ходу нет. Осталась одна надежда, что горилла увидит всё-таки Игнатьева. Но тот ничего не видел и пёр на неё. Вяло махнул ручищей, оказавшись рядом, и зацепил ворот платья. Пуговицы полетели с треском.
– Что ж ты такая пуганная? – он выругался, язык его ворочался тяжело, будто прилипая к гортани, и слова едва можно было разобрать. – Я хорошо заплачу… Деньги у меня есть.
Он принялся искать деньги, шарить по карманам.
Саша скользнула вниз, под его руку. Незнакомец согнулся, чтобы её поймать. Поймал за шиворот, подтянул, душа воротом, и, крутанув её вокруг собственной оси, толкнул спиной на пол. Но не удержался на ногах и повалился на спину, на топчан, поверх Игнатьева. Опять выругался, а подняться не смог. Лежал некоторое время с открытыми глазами, тупо уставившись в потолок и дёргая огромными ногами в сапогах. И затих, всхрапнув вдруг.
Саша замерла, видя только эти сапоги перед собой, безумно боясь, что сейчас непременно что-нибудь упадёт, стукнет, Игнатьев вздумает очнуться, ветер завоет или даже… гром прогремит… и горилла проснётся. Тишина повисла. А через минуту раздался густой, длинный всхрап. И ещё.
Саша закрыла руками лицо. Долго так сидела на полу, пока совсем не замерзла. Поднявшись, наконец, она подошла к топчану. Некоторое время смотрела на здоровяка, спавшего поперёк Игнатьева. Потом на Игнатьева. «Дышит. Пусть так спят. Мне не стащить этого. Зато не замёрзнут».
Самой ей уже было не до сна. И, закрыв люк на засов, принялась опять топить снег, в тёплой воде мыть посуду. Перемыла всю. Сменила оплывшую на дне кружки свечу. Налила в чистую железную кружку вина и согрела его.
Подняв голову Игнатьева, оглядываясь настороженно на пьяную, хрипло дышащую гору мышц поверх него, попыталась ложкой влить вина. Удалось. Правда, пролила половину мимо. Игнатьев бредил. Что-то говорил, вино глотал, а в себя не приходил.
Выпоив ему пол кружки, Саша несколько раз подходила к нему со свечой. Лицо парня порозовело.
«Даже хорошо, что этот урод на тебя свалился, – усмехнулась она, и поняла, что улыбается в первый раз за весь день, – мне бы тебя так не отогреть». И, покраснев, рассмеялась.
«Утром пойду за врачом в посёлок», – решила всё-таки она, глядя на Игнатьева. Тени под глазами чёрными полукружьями, пересохшие губы. Смочив их, Саша пошла к печке подбросить дров. Та прогорала быстро, опять становилось холодно и сыро.
Уже глубокой ночью в маленькой кастрюльке сварилась картошка с небольшим куском вымоченной немного солонины, но есть не хотелось. Накинув пальто на плечи, привалившись к стеллажу, Саша долго сидела на чурбаке перед открытой дверцей печи. На коленях её лежал тесак с длинной ручкой.
Сначала она раздумывала, хватит ли у неё духу и даже взмахнула тесаком, так что воздух свистнул под лезвием тяжёлой железяки. Потом она забыла про него и вновь подумала о том, что матери с сестрой придётся плохо из-за неё.
Образы младшей сестры и матери заслонил Игнатьев. Он отчего-то ей виделся таким, как за стеллажом, когда снял рубашку. Потом она пыталась отогнать его, его губы, руки. Потом оказалось, что это губы Мохова. Губы у него холодные и слюнявые. Он ими тянулся к ней и совал в расстёгнутый лиф платья холодными, влажными, как лягушки, руками деньги. Она взмахнула топором и не смогла ударить, бросила… И проснулась от грохота. Тесак лежал у её ног на полу. Положив его на колени, опять закрыла глаза. Через некоторое время она спала.
4. Обитатели ангара
Игнатьев никак не мог сообразить, где находится, и почему так тяжело дышать, пытался встать. Несколько раз пробовал столкнуть с себя что-то, отдавившее ноги. Это что-то выругалось.
– Глеб, ты?! – рявкнул в темноту Игнатьев и окончательно пришёл в себя. – Ноги отдавил!
Толкнул друга. Глебка Шутов, сын плотника с верфи старшего Игнатьева. Познакомились они, когда Димка подолгу торчал в конторе и ждал отца. Отец всё надеялся, что сын заинтересуется семейным делом, и с раннего детства брал его то в контору, то на верфь.
Однажды отец Глебки пришёл в контору чинить рамы к зиме, Глебка уже числился у него подмастерьем, но пока только мешался под ногами.
А Димка строил корабль. Кораблём была поваленная давно сосна, прибившаяся к берегу. Димка бегал по стволу, натягивал паруса на высохшие сучья, штурвалом стало колесо, которое Димка притащил из сарая во дворе конторы.
Глебка наблюдал из окна два дня. На третий – не выдержал. Когда отец сел обедать, развязав узел с варёной картошкой, круглым хлебом и луковицей, Глебка отломил хлеба и попросился сходить на берег. Отец разрешил.
Мальчишка выбежал на берег, остановился возле сосны, отставив ногу в латаном ботинке. На него не обращали внимания. Но и не прогоняли. Потом Глебка забрался на «корму» и некоторое время сидел на ветке, крутя головой вслед за Димкой. Игнатьев ставил парус. Косой латинский, из отреза белого льна, который отдала ему мать. Глебка перебрался ближе. Сук попался тонкий, затрещал, и Глеб повалился, ломая сучья. Димка машинально протянул руку, мальчишка схватился и, упёршись в ствол, подтянулся. Вскоре парус затрепетал на ветру. Глебка разговорился, пересказал все новости с улицы. На следующий день работа отцом Глебкиным была выполнена, и мальчишка не пришёл. Но он пришёл вечером.
– Якорь нашёл, настоящий, с буксира, там, в бухте за городом, на кладбище кораблей. А дотащить не смог, – рассмеялся он, его щербатая на один сколотый в драке зуб улыбка была добродушной, а глаза – хитрыми.
Якорь они притащили вместе. Им тогда было по восемь лет, потом они виделись совсем редко.
Глеб опять появился в ангаре, когда над полем возле рабочего посёлка повис воздушный шар, оказалось, шар был Игнатьева. С тех пор Шутов здесь так и остался, пропадая иногда надолго, но возвращаясь вновь, звал Игнатьева иногда Димкой, иногда – по имени отчеству загибал, когда злился, а тот его – Глебкой, а иногда Шутом…
Глеб заворочался и, не открывая глаз, выставив ладони вперёд, забормотал:
– Я щас, щас… Тих… Тих…
И провалился опять в сон.
Игнатьев с трудом вытянул из-под него ноги, сел на топчане. Перед глазами всё плыло.
Темно и холодно. Всегда так здесь, в подвале. Память понемногу прорисовывала прошедший день. И образ девчонки, склонившейся над ним с кружкой, заставил резко повернуться в сторону печки. Слишком темно. Но в полосе света из приоткрытой дверцы печи кто-то смутно виднелся.
Игнатьев тяжело поднялся и подошёл ближе.
Саша спала, навалившись на стену, прижав к себе тесак.
– Вооружилась. Кто такая? – незаметно подошедший Глеб чиркнул спичкой и поднёс её к лицу девушки. – Илья притащил? Дикая какая-то.
– Она со мной, – коротко ответил Игнатьев, отводя руку со спичкой, – не пугай.
Саша проснулась и отшатнулась. Игнатьев и Шутов разглядывали её, стоя в темноте как привидения, со спичкой в руке и в редких полосах света, просачивающегося откуда-то сверху, в прореху.
– А! Чёрт! – чертыхнулся Шутов, спичка догорела и обожгла пальцы. – С тобой, так с тобой! Надо выпить, – коротко хохотнул. – Вот Хельга обрадуется.
Загремев посудой в темноте, Глеб принялся шарить по столу.
Игнатьев зажёг свечку в кружке. Кивнув на тесак, спросил:
– Он приставал к тебе?
Саша исподлобья посмотрела на него и промолчала.
– Значит, приставал. Глеб!
– Ну? – булькающий звук возвестил, что выпивка найдена. Громкие глотки последовали за ним.
Игнатьев прошёл за стеллаж. Опять бульканье.
– Илья погиб. Сгорел вместе с дирижаблем.
Тишина.
– Чёрт… Я ведь… Ну, Илюха… Наверное, опять уснул в гондоле.
Игнатьев кивнул.
– Надо похоронить!
– Его увезла полиция.
– У тебя кровь.
– Мохов. Я в ночлежке хотел заночевать. Если бы не эта девчонка, думаю, закопали бы живьём.
– То-то лицо мне её сейчас показалось знакомым!
– Я так и понял. Убью.
– Угу…
Саша сидела, не шелохнувшись, на чурбаке. Послышался топот беззвучный, один напирающий, другой быстро отступающий, словно за грудки взяли и к стенке припёрли. В стеллаж с той стороны тяжело буцкнулись. Стеллаж содрогнулся, качнулся, но устоял.
Она тихо встала и поднялась по лестнице к люку. Засов лязгнул.
– Куда ты пойдёшь?! – требовательно спросил Игнатьев за спиной.
Он и с невинным взором, словно ангелок, Глеб, выйдя из-за стеллажа, смотрели на неё. Шутов уже жевал что-то, Игнатьев, бледный и болезненный в неровном свете огарка у него в руках, в кружке, повторил:
– Куда ты?
Она перевела взгляд с одного на другого и молчала. Потом пожала плечами:
– Зачем я вам здесь?
Глеб шумно выдохнул, взъерошив волосы пятернёй:
– Начинается. Нет, ребята, я пас. А ты вообще подумала бы, куда пойдёшь. Мамаша у тебя проститутка, ты ночь дома не ночевала. Да тебе теперь проходу не даст Мохов! И это… – он вдруг изменил своей решительности, – я мог погорячиться ночью. Не держи зла, если что.
Она молчала. Шутов отошёл за стеллаж и загремел там кастрюлькой, в которой Саша ночью варила картошку с мясом.
– Значит, так и запишем, остаёшься, – проговорил Игнатьев, расценив по-своему её молчание, – оставим решение этого вопроса до лучших времён. У нас теперь будет много работы, друзья. Чем это ты там гремишь?!
– Я не могу слушать, когда ты так выражаешься, – пробубнил тот с набитым ртом, – запи-и-шем, друзья-я-я! Скажи по-человечески, что надо сделать!
– Оставь мне мяса, гад! – Игнатьев скрылся за стеллажом в закутке, который Саша про себя уже стала называть кухней.
«А громила прав, домой возвращаться нельзя». Сейчас парень был не так противен ей, как ночью.
Саша обвела глазами подвал. Откуда сочился свет? То пропадал, то опять становилось светло. И сильно дуло. Откуда-то с потолка. А-а… Прореха открывалась и закрывалась под порывами ветра над вторым люком. Прямоугольник, достаточно широкий, тянулся метров на десять в длину, концы его терялись в темноте подвала.
Открыв второй люк, под которым стояла, Саша зажмурилась от снега, полетевшего в лицо. Метель бушевала вовсю. Солнечный свет едва попадал на землю сквозь тучи, грязной разбухшей ватой устилавшие небо. Сильный ветер мёл тучи снежной крошки в сторону города.
– Совсем спятил из-за этой, – ворчал Глеб, вылавливая пальцами остатки картошки.
– Заткнись. – Игнатьев сидел на табурете возле стола за стеллажом. – Лучше, скажи, где можно найти рабочих для постройки ангара?
– Я заткнулся, – буркнул Глеб, но, покосившись на друга, сказал: – На верфях, в доках, как и в прошлый раз. Там, конечно, из народа твой папаша жилы тянет, но всегда можно найти охочих до заработка, – он помолчал, загибая толстые, короткие пальцы на правой руке, что-то подсчитывая, – пятерых могу привести. Только надо сразу оговорить оплату.
– Оплату, – задумчиво повторил Игнатьев. – Буду платить за день в два раза больше, чем в доке. Рубль в день. За срочность.
– С ума сошёл, половины хватит, – ахнул Глеб, уставившись на него в темноте подвала, – где будешь брать деньги? Вроде папаша отказал тебе в содержании ещё полгода назад?
Игнатьев поёжился.
– Откуда дует? Чёрт, перекрытие на яме, наверное, ветром сорвало! Глебка, откуда я деньги буду брать, это моё дело.
Он, пошатываясь, прошёл по подвалу, оглядывая потолок. В это время порыв ветра опять открыл щель. Снежная пыль посыпалась вниз.
– Глеб! – позвал Игнатьев, чертыхнувшись. – У нас же смотровая яма не закрыта.
В это время чья-то рука там, наверху принялась расправлять промасленное полотно и закреплять его.
– Саша! – позвал Игнатьев, задрав голову кверху. – Не надо!
Кусок ткани приподнялся, показалось лицо Саши.
– Дует, здесь дыра! – проговорила она, наклонившись, заглядывая в темноту. Со света ей ничего не было видно внизу.
– Там надо досками закрывать, оставь! – крикнул Игнатьев.
Она кивнула молча и исчезла.
Глеб язвительно хмыкнул.
– Ремонтник нашёлся. Я схожу, ты ещё свалишься, доходяга.
– Доски от обшивки кое-где остались, – Игнатьев шёл за Глебом и говорил ему в спину.
– Посмотрю, ночью-то я вообще ничего не понял.
Парень, натянув рабочую куртку, искал что-то на стеллаже.
– Где топор? А-а… Куда гвозди все подевались? Я же их видел на прошлой неделе. Что… парней уже звать или пока рано?
– Зови, сегодня пойду к отцу. Деньги будут.
– Думаешь? – Глеб обернулся и с сомнением покачал головой. – Что-то сомневаюсь я, что Михайло Игнатьев так просто отступится от своего слова.
Игнатьев рассмеялся и поморщился от боли.
– У него есть одно достоинство. Если на него работают, он платит.
– Это да, не было еще ни разу, чтобы он не заплатил.
Придавив обломком балки ткань, прикрывавшую смотровую яму, Саша стояла возле дверцы среднего люка. Тучи ползли по небу, вытрясая из себя тонны мокрого снега.
А там, за снежной пеленой, притихший и мрачный лежал город. Грязный переулок в рабочем посёлке. Тесная конура. Вечно пьяная мать и голодная сестра. И холод, промозглый холод. Ей нельзя возвращаться, но тоскливо становилось, когда она вспоминала о матери и сестре.
Хлопнула дверца люка, вынырнула голова Глеба, парень демонстративно отвернулся и мрачно стал осматривать то, что осталось от дирижабля.
– Чего мёрзнешь? – будто между прочим, не оборачиваясь, спросил он. – Иди в тепло. И не злись. Не ты первая, кто нашёл здесь приют.
– Я не злюсь, – ответила Саша, кутаясь в своё длиннющее пальто. – Сколько вас здесь живёт обычно?
Глеб обернулся, удивлённо сморщившись.
– А тебе зачем?
– Ужин приготовлю.
– О! Вот это дело! Раньше нас больше было, Димка всегда, когда затевает что-нибудь, собирает народ. В последнее время вчетвером жили, теперь вот Ильи не стало. Стало быть…
– Стало быть, со мной четверо, – Саша пожала плечами, – а кто кроме Ильи с вами жил?
– Хельга.
Глеб больше ничего не сказал, а Саша не спросила.
Помрачнела ещё больше и пошла вниз. «Стало быть, эта девица Хельга живёт здесь постоянно. Имя чудное…»
5. Дом на Щукинской
Город мрачный и мокрый от наступившей вдруг оттепели пыхтел трубами. Трещали гудки автомобилей. Серая мгла делала лица прохожих тоже серыми, неулыбчивыми, словно надевала на них маски. Снег растаял. Грязные потоки шумели в сточных канавах. Комья сырой грязи на обочинах мостовой наворачивались на колёса машин, летели в кутающихся в пальто прохожих.
Игнатьев шёл быстро. Иногда налетал на прохожего, извинялся, не взглянув на него, шагал дальше. Лишь засовывал руки глубже в карманы широкого ему пальто.
Он торопился сюда, на Щукинскую. Богатые дома виднелись в глубине парков сквозь кованые решётки оград, проехала конка. Дорогие манто, крахмальные стоячие воротнички и пышные юбки, дамы и господа, чопорные и застёгнутые на все пуговицы.
Всё та же дымная, влажная взвесь в воздухе, чёрные хвосты над видневшимися вдалеке трубами.
Игнатьев чертыхнулся, ещё два квартала.
Можно бы доехать конкой, но в кармане не было ни копейки.
Полицейские провожали его подозрительными взглядами, некоторые тут же узнавали и отводили взгляд.
Лицо Игнатьева кривила злая улыбка.
«До чего докатился младший Игнатьев… совсем опустился младший Игнатьев…»
Ему казалось, он слышит их, но так было всегда. Он давно привык к тому, что о нём судачили люди. «Людям нравится говорить о других людях, а если тех преследуют неудачи, то это забавно вдвойне».
Широкие ворота, перед которыми он остановился, были заперты. Калитка дёрнулась судорожно, словно её хотели открыть и не смогли.
«Пётр Ильич сражается с пневматическим замком», – улыбнулся Игнатьев. Наконец, калитка распахнулась, из сторожки заспешил старик.
– Дмитрий Михайлович! Какая радость!
Игнатьев похлопал старика по плечу:
– Рад тебя видеть, Пётр Ильич. Как поживают твои птицы?
Старик радостно закивал, вглядываясь в лицо старшего отпрыска хозяев:
– Пять малиновок, два соловья, четыре коноплянки и что-то около десятка щеглов. Сестре вашей очень нравится бывать у меня, она, как и вы, Дмитрий Михайлович, каждое утро прибегает, едва проснётся.
– Да, помню, Пётр Ильич, и я сегодня, может, загляну к тебе, – Игнатьев улыбнулся и, ещё раз оглянувшись и махнув старику рукой, пошёл по посыпанной толчёным кирпичом дороге к дому.
Дом Игнатьевых стоял в глубине старого сада. Двухэтажное здание с главным входом под тянущейся почти вдоль всего фасада террасой. Колонны украшали вход. Снег ещё лежал на газонах и бордюрах с бархатцами и алисумом. Розы обрезаны к зиме. Сад скучен и мрачен, только всегда зелёные ели в дальнем конце сада радуют глаз.
В большом доме, отапливаемом старыми каминами, всегда было холодно. Лишь помещение кухни на первом этаже и спальни – на втором, обогревались горячим паром по трубам от большого котла в бойлерной.
Войдя в квадратную прихожую, застеленную персидским ковром, Игнатьев удивился, что его никто не встретил у входа. Звуки музыки и запахи кухни заставили его вздохнуть глубоко и остановиться. Но лишь на мгновение.
Пройдя в коридор, Игнатьев увидел распахнутые настежь двери гостиной. Горничные и старый лакей Филлип стояли у входа, заглядывая внутрь. Звуки музыки доносились из-за их спин. Заглянув через головы, Игнатьев подумал с улыбкой: «Как Натали выросла».
Десятилетняя сестра, прилежно выпрямив спину и склонив набок голову, играла на рояле. Распахнутая крышка его отсвечивала тускло в сером дневном свете, скупо падающем из-за тяжёлых портьер. Горела газовая лампа на стене.
Стоявшая возле девочки мать, Ирина Александровна, всплеснула руками, увидев маячившего за слугами сына.
Он улыбнулся ей и пошёл в свою комнату. Здесь, едва пробежав глазами по комнате, сбросил тяжёлое пальто, стянул промокшие сапоги, и, пройдя в ванную комнату, стоя на холодном кафеле босиком, открыл кран. Вода фыркнула и полилась, булькая пузырями. Кипяток. Ему повезло – на кухне готовят обед и бойлер давно включен, не пришлось просить растопить котёл.
На подносе, на столике лежала почта. Длинные, сантиметров пятнадцать, цилиндры, пришедшие по пневмопочте за время его отсутствия. Он принялся разбирать их, быстро распечатывая алюминиевые цилиндры в кожаных пакетах. Пять писем о долгах, одно – приглашение на Ежегодную выставку достижений в аэронавтике, так пышно называлось довольно скромное начинание кучки любителей, одно – от университетского друга.
Быстрые каблучки простучали к его комнате. Ирина Александровна спешила увидеть сына. В последнее время это удавалось ей редко. И, едва рассмотрев его осунувшееся, измученное лицо там, в гостиной, она испугалась. Таким она его ещё не видела.
Последний разговор сына с мужем она вспоминала каждый день. Столько было сказано того, что простить трудно.
Сейчас же она была так рада, что не хотела думать больше ни о чём, и едва Игнатьев вышел из ванной навстречу ей, она расцеловала его в обе щёки, пытаясь наглядеться на него вблизи, любуясь и одновременно пугаясь чего-то нового в сыне, непонятного ей.
– Как ты исхудал, Митя, – она не договорила, свои тревожные приметы оставила при себе, – что-то произошло?
Почерневшее, заострившееся лицо, эта ожесточённость в глазах, многодневная щетина, ссадины на щеке… нет, ей не показалось. Она не видела его ещё таким.
– Рад тебя видеть, мама, – улыбнулся Игнатьев и отстранённо добавил: – Ничего особенного, мама, просто сбылась давнишняя мечта отца, можешь обрадовать его. Дирижабль мой сгорел, как он и хотел. Вместе с ним сгорел мой друг…
«…а я едва не стал убийцей». Но не сказал этого вслух. Замолчал и отвернулся.
– Как сгорел друг? Господи… что ты говоришь. Какой ужас… Упокой его душу… – Ирина Александровна медленно перекрестилась, – но… Где же ты теперь живёшь? Если сгорел дирижабль, сгорел и этот ужасный ангар. Ты опять ночевал в ночлежке у Мохова?
– Ну да, ты ведь опять оплатила ему все мои долги, – улыбнулся Игнатьев, – но, кажется, уже вода набралась.
– Да-да, конечно, тебе нужно принять ванну, я пришлю Варвару с полотенцами и бельём, – торопливо сказала Ирина Александровна, – можно, я выброшу эти… вещи?
Один раз она уже выбросила без спроса вещи сына, он тогда выглядел очень расстроенным, но объяснять ничего не стал. Теперь она спрашивала его каждый раз, а муж язвительно смеялся над ней: «Всё деликатничаешь, а он плюёт на твою заботу, одевается как бродяга, водится со всяким сбродом, спит в ночлежках и позорит семью».
– Если ты дашь мне что-нибудь взамен… И кстати, не переживай, под ангаром есть отличное помещение, я там и живу теперь. У меня всё есть, – он наклонился и неловко поцеловал мать в макушку, – кроме вот, пожалуй, горячей ванны.
У неё по-детски дрогнули губы, но Ирина сдержалась и лишь погладила руку сына.
– Ты сегодня добр, – тихо сказала она, – и не кричишь.
Игнатьев поморщился – стало жаль мать и стыдно за себя, и быстро прошёл в ванную. Через мгновение уже послышался плеск воды.
Сидя в горячей мыльной воде, расслабленно закрыв глаза, Игнатьев затих. Он слышал, как мать ходит по комнате, собирает его вещи, наверное, рассматривает его почту. Нет, мама не будет читать, вот отец, он бы, наверное, не упустил такой возможности.
Отчего-то было ужасно жаль мать, и это рождало страшное раздражение… на себя, на неё, на отца.
Он в который раз представлял свой разговор с отцом, и в который раз бросал это занятие на полпути. От него ждут раскаяния… за тон, за манеры. Ему дадут денег, если он будет вести себя хорошо. Накормят, оденут и позволят принимать ванну, горячую и с мылом.
Но жизнь его словно монета, которая встала на ребро. Монета некоторое время стоит на ребре, дрожит, удерживаясь на весу, хочет покатиться… катится. И падает. Но вот на какую сторону она упадёт…
Вскоре Ирина Александровна опять зашла к сыну, но его там не нашла. Не было и одежды, белья, что успела принести Варвара по её просьбе.
«Прости, мама. Мы увидимся обязательно, к тому же, ты ведь знаешь, где меня искать. Игнатьев».
Записка лежала на пустом подносе для почты.
6. Мансарда
Игнатьев видел, как мать подошла к окну в надежде ещё увидеть его. Её силуэт долго виднелся в мрачном квадрате окна.
Пётр Ильич в это время за спиной что-то радостно говорил Дмитрию. Молодой Игнатьев появился неожиданно в его небольшом доме с ветхой мансардой в глубине сада, у южной ограды.
Обветшавший гостевой дом давно отдали старику под жилище, под садовый инвентарь. Секаторы с короткими ручками, с длинными – для обрезки крон высоких деревьев, двуручные пилы и тонкие пилочки, грабли и лопаты. Много здесь было всяких станков и приспособ, на которых Пётр Ильич постоянно что-то мастерил, выпиливал. Игнатьев всегда любил здесь бывать.
