Татьяна Родионова
Прекрасный
– Слышь, как тебя, – покровительственно обратился он к Мите. – Какой монолог читать собираешься?
– Я? Чацкого, – удивился Митя (питерский был совершенно не похож на человека, которого мог интересовать хоть кто-то помимо собственной персоны).
– Чацкого, – презрительно усмехнулся питерский. – Ну ты даешь. Давай уж тогда Гамлета сразу.
Митя хотел было спросить, что не так с Чацким, или гордо парировать, что он и Гамлета может, если надо, но тут питерский неожиданно придвинулся ближе и, понизив голос, сказал:
– Нафталин твой Чацкий, вот что. Всех, кто четыре года назад, ну, в прошлый набор, к Василевскому с Чацким приходил, он даже слушать не стал, сразу домой отправил.
– А ты откуда знаешь? – задохнулся Митя.
– Да так, – качнул кудрявой головой питерский. – Связи, знаешь ли, имеются.
– Блин, ну тогда вместо Чацкого я могу… – расстроенно начал было Митя, но питерский остановил его:
– Короче. Я знаю, с чем Василевский точно пропустит на второй тур. Всех, кто с этим приходил в предыдущие дни, пригласили дальше, усек? Давай телегу свою, ща текст скину.
– Спасибо, но… а почему ты мне помогаешь? – подозрительно спросил Митя, уже потянувшись достать телефон. – Зачем это тебе?
– Милосердие, – пожал плечами питерский, – есть такое слово, слыхал? К тому же у нас с тобой типажи разные, ты мне вообще не соперник.
Текст, присланный питерским, по здравому рассуждению, был какой-то странный. Сложный, нервный, дерганый, местами и вовсе непонятный… понятно было одно – он был в сто, нет, в тысячу раз круче заезженного до дыр Чацкого! Митя быстренько зазубрил первую половину, по горькому опыту уже зная, что до конца его никто слушать не станет, для очистки совести записал окончание на ладони, и тут его позвали внутрь. «А вы когда-нибудь забываете, когда любите, что… когда… когда любите, что…» – повторял он про себя, идя за своим сопровождающим и с ужасом осознавая, что, кажется, уже забыл то, что выучил несколько минут назад. Он попытался было вспомнить своего многострадального Чацкого, но тот, как назло, тоже напрочь испарился из его головы. Охваченный священным ужасом, Митя не смотрел по сторонам, не замечал, куда его ведут, и очнулся лишь перед медленно открывавшейся массивной старинной дверью.
– Убожин? Заходите, – сказал кто-то. Митя вошел, огляделся – в белой аудитории с колоннами, больше похожей на бальный зал из исторического фильма, за длинным столом о чем-то разговаривали какие-то люди. По центру сидел великий Василевский, которого Митя загуглил тремя часами ранее, остальных он не знал – ну, во всяком случае, среди них не было ни одного лица, которое было бы ему знакомо по бесконечным маминым сериалам.
– Убожин Дмитрий Викторович, – громко представился Митя. Комиссия не обратила на него ни малейшего внимания – Василевский, вертя в пальцах ручку, внимательно слушал сидевшую рядом с ним немолодую грудастую брюнетку в розовом костюме, остальные переговаривались между собой, словно никакого Убожина Дмитрия Викторовича перед ними и не было вовсе. Митя сглотнул. В бесчисленных видосах, которые он в рамках подготовки к поступлению весь прошлый год смотрел в сети, говорили, что главное – это обратить на себя внимание. Быть необычным, внезапным, не таким, как все. Поразить равнодушных уставших педагогов. Выкинуть какой-нибудь фортель – запеть, кукарекнуть, выдержать мхатовскую паузу… Митя был не так чтобы прямо очень большим специалистом по выкидыванию фортелей, но – была не была!
– А вы когда-нибудь забываете, когда любите что – любите? – зажмурившись, выпалил он. Бормотание прекратилось. Митя приоткрыл один глаз. Люди за столом, не шевелясь, внимательно смотрели на него, а Василевский замер, не донеся ручку до бумаги.
– Я – никогда! – горячо воскликнул Митя, для верности изобразив рукой интенсивность этого своего «никогда». Василевский отложил ручку в сторону, грудастая темноволосая дама рядом с ним почему-то наклонилась и спрятала лицо у него на плече. «Жена, наверное», – подумал Митя и продолжил:
– Это как зубная боль, только наоборот – наоборотная зубная боль. Только там ноет, а здесь и слова нет, – честно говоря, он не очень понял, что хотел этим сказать автор, но на всякий случай скривился и осторожно подвигал челюстью – уж что-что, а зубную боль он себе представлял ой как хорошо. У брюнетки в розовом задергались плечи. Молодой мужчина в синем свитере справа от Василевского уронил лицо в ладони и беззвучно затрясся, не то от смеха, не то от рыданий. Василевский сидел прямо, всем своим видом выражая крайнюю заинтересованность происходящим.
– Какие они дикие дураки, – улыбнулся ему Митя, глазами показывая на мужчину в свитере и пожимая плечами, как бы говоря «ну дебил, что с него взять». – Те, кто не любят – сами не любят, будто дело в том, чтоб тебя любили.
Василевский, кажется, перестал дышать, завороженно глядя на него так, словно бы Митя был брюнеткой в розовом, внезапно показавшей честной публике свои сиськи.
– Я не говорю, конечно, – раскованно продолжил Митя, выдыхая – кажется, он больше ничего не боялся, – но встаешь как в стену. Но вы знаете, нет такой стены, которой бы я не пробил… ла, – растерянно закончил он.
В аудитории стояла гробовая тишина, нарушаемая отчетливыми всхлипываниями грудастой брюнетки.
– Э-э-э, – отмер наконец Василевский, сочувственно погладив дамочку по плечу, – Дмитрий. Викторович. Уточните пожалуйста, а что это вы нам сейчас прочитали?
– Марина Цветаева, «Повесть о Сонечке», – ответил Митя, украдкой взглянув на исписанную ладонь.
– Но вы же в курсе, что это женский монолог, да?
– Да? – поразился Митя. Комиссия безмолвствовала, лишь грудастая розовая дама продолжала нервно всхлипывать, то и дело прикладывая к покрасневшим глазам бумажный платочек.
Это было фиаско. Полный, лютейший провал. И, главное, на пустом же месте… читал бы спокойно своего Чацкого, но нет, надо было послушаться этого гада! Ну и гнида же ты, питерский, попробуй только на глаза мне попадись…
– А, да, – сжав кулаки, повторил Митя. – В курсе, да
– И почему же вы его выбрали?
– Я? Ну… – я не выбирал, мысленно кричал Митя, я не выбирал, это тот козел кучерявый меня подставил! – …Я просто хотел вас, э-э-э, поразить. Простите.
– Что ж, – после небольшой паузы кивнул Василевский, – полагаю, вам это вполне удалось. А что вы поняли из этого монолога, молодой человек?
– Ничего не понял, – почему-то абсолютно честно сказал Митя. – Только то, что, наверное, не очень люблю Цветаеву.
– Ну тогда прочитайте нам то, что вы любите, – неожиданно улыбнулся Василевский. – Наверняка в вашем репертуаре есть что-то, что вам близко… что-то такое, что вам нравится с детства, может быть?
Наверное, Василевскому не стоило этого говорить. Наверное, Мите нужно было взять себя в руки и на голубом глазу сообщить комиссии, что с раннего детства ему нравятся стихи Пушкина Александра Сергеевича, годы жизни одна тысяча семьсот девяносто девятый тире одна тысяча восемьсот тридцать седьмой, и что конкретно он просто обожает «Во глубине сибирских руд», посвященное восстанию декабристов одна тысяча восемьсот двадцать пятого года. Но Василевский смотрел на него так ободряюще, так ласково, словно бы был его батей, или очкастой библиотекаршей, или воспитательницей в детском саду, гладившей его когда-то по белобрысой головенке, приговаривая: – ну ты артист, Митька, как есть артист! – и вот поэтому, и вот только поэтому Митя, не вполне осознавая, что делает, подошел к столу, взял один из пустующих стульев, поставил перед обомлевшей комиссией, легко вспрыгнул на потертое сиденье и уверенно провозгласил:
– Муха! Муха! Цокотуха! Позолоченное брюхо!
Митя плохо помнил, как вышел из белого зала, как бродил по полупустым коридорам, все время сворачивая не туда, пока кто-то не сжалился над ним и не вывел на улицу. Потом он, кажется, сел прямо на асфальт и долго молча сидел, окруженный сердобольными девчонками, наперебой предлагавшими ему кто воду, кто шоколадку. Он сидел, стиснув внезапно опустевшую голову руками, а сочувственные голоса вокруг сливались в один сплошной гул, постепенно превращавшийся в протяжный гудок поезда, готовящегося увезти Митьку-артиста обратно в Нижнее Трясово…
– Так, Цокотуха, – внезапно раздалось у него за спиной. Митя обернулся, испуганно вскочил – перед ним стояла та самая пышногрудая розовая тетка из комиссии.
– Фамилию напомни, – строго приказала она.
– Убожин…
– Зовут?
– Д-дмитрий. Викторович, – промямлил он, и зачем-то добавил: – Митя.
– Ми-тя, – медленно повторила темноволосая женщина, словно пробуя два этих немудрящих слога на вкус, – Митя… А годиков тебе сколько, Митенька?
– Се-семнадцать, – вот сейчас, сейчас она скажет что-нибудь вроде «приходи года через три, сынок»…
– Что на следующий тур приготовил?
Митя опешил.
– Я? Ну, басни, знаете, Крылов там, Михалков, потом еще… – он сбился, замолчал. Женщина молчала тоже, внимательно, словно товар на прилавке, разглядывая Митю. Митя поежился. На мгновение ему показалось, что сейчас она возьмет его за подбородок, велит открыть рот и полезет пересчитывать зубы – он видел такое в каком-то фильме про крепостное право. Но грузная взрослая женщина в розовом просто стояла и смотрела, смотрела на него, а потом негромко сказала:
– Читай свою Цокотуху, понял?
В следующий раз он нос к носу столкнулся с ней на этом же самом месте после последнего экзамена. Измученная, взмыленная, порядком осипшая абитура, выдержавшая жернова вступительных испытаний и смертельно боявшаяся не получить в конце этого изнурительного марафона свой вожделенный приз, толкалась перед зданием – уже не соперники, еще не друзья, тревожно замершие в ожидании своей участи.
Входная дверь распахнулась, и на крыльцо вышли две женщины: одна незнакомая Мите, вторая – та самая розовая брюнетка из приемной комиссии. Теперь он знал, что зовут ее ужасно красиво, Маргарита Марковна Морева, и что она никакая не жена Василевского, а проректор по… ну, в общем, какой-то там проректор по какой-то там работе, он вечно забывал, как это правильно называется. Небрежным жестом пухлой руки остановив кинувшихся к ней ребят, Морева стала спускаться по ступенькам. Вторая шла рядом, кивая и внимательно слушая проректоршу, не потрудившуюся понизить голос:
– А я ему – хорошие дети, конечно, но ведь ни одного героя, Алешенька, а кто у тебя героев играть будет на выпуске, скажи на милость? Один носатый, другой толстый, третий ушастый… а этот-то хотя бы хорошенький!
– А Василевский что? – спросила ее спутница и взяла под руку. Проректорша, выразительно закатив глаза, продолжила:
– А что Василевский… Повздыхал для вида, и говорит – ладно, Марго, уболтала, ушастого вычеркиваем, берем это твое, м-м-м, убожество – Маргарита Марковна со значением взглянула на остолбеневшего Митю, и начальственные дамы проплыли дальше, к черному автомобилю, притормозившему у тротуара.
– Ну че, убожество, выдыхай, – громко и как-то очень недобро рассмеялся стоявший рядом питерский, ожидаемо прошедший в финал. – Твоя хорошенькая мордашка затмила чьи-то ушки. Смотри, отблагодарить не забудь свою… благодетельницу.
Убожество. О том, что Митя попал на курс только лишь потому, что приглянулся Моревой, а Василевский сходу окрестил его «убожеством», стараниями ненавистного питерского Владика все студенты знали уже к концу первой учебной недели. Педагоги, видимо, знали тоже – Митя был уверен, что, улыбаясь ему в лицо, за спиной они презрительно тянули «ну и убожество». Первые два года он не вылезал из института, днюя и ночуя на занятиях и репетициях, еле-еле доживал до сессии, кое-как сдавал ее, удостаиваясь от Василевского лишь пренебрежительного «ну и ты, Митенька, у нас тоже, э-э-э, молодец». С третьего курса, став посвободнее, он начал ходить по бесконечным пробам и кастингам, раз за разом выслушивая «спасибо, мы вам перезвоним»… Проклятая Москва! – сердито думал Митя, сбегая по лестнице, на ходу застегивая куртку, – проклятая, проклятая Москва! Из Митьки-артиста она превратила его в убожество, жалкого неудачника, позор всего курса, вечное посмешище, над которым к тому же дамокловым мечом висела грядущая неминуемая расплата с Маргаритой Марковной, чей пристальный темный взгляд он то и дело ловил на себе… и уж конечно больше всех виноват в этом был Влад Кривошеин, очаровашка Владик, у которого все всегда получалось, которого все любили, и обойти которого у Митеньки вышло лишь один раз, когда его утвердили на роль Эдварда Саншайна в «Закат на рассвете», а Владика, ноздря в ноздрю дошедшего с Митей до ансамблевых проб, в итоге не взяли даже в групповку «молодых аристократов, товарищей Эдварда по пансиону»… нет уж, прочь, подальше от Влада и его гадких шуточек, лучше он пораньше поедет в театр и попробует поспать в гримерке – до шести часов, когда туда начнет подтягиваться народ, оставалась еще уйма времени.
Мужской этаж встретил Митю блаженной тишиной. Разумеется, здесь никого сейчас не было, только от костюмеров доносилось сердитое пыхтение утюга – видимо, кто-то из девочек уже отпаривал костюмы к вечернему спектаклю. Довольно посвистывая, Митя прошел в свою гримерку. Она ожидаемо была пуста, лишь по трансляции что-то нечленораздельно орал режиссер Говоров, репетировавший сейчас на основной сцене свою новую постановку. Митя прикрутил звук, и, улегшись на продавленный диван, уже совсем было начал засыпать… но тут прямо над его многострадальной головой зажегся свет.
– О! Артист Убожин собственной персоной! – нависший над ним Валера Блинов похлопал Митю по плечу.
– Смотри-ка, вороненочек тут у нас уже и гнездышко свил, – зазвучал от двери веселый голос Сани Соломатина. – Ну привет, юное дарование.
– Привет, – уныло сказал Митя. Его соседи по гримерке были, в принципе, неплохими парнями, но вот только сейчас ему совсем не хотелось их видеть. Собственно, в эту минуту он был бы не рад даже Кате, если бы она вздумала к нему вернуться – слишком уж он устал.
– Вы же у Говорова репетируете? У вас же перерыв? – с надеждой спросил он у Соломатина. – А надолго?
– А насовсем, – хохотнул Саня, щелкая кнопкой чайника. – Сегодня же «Отелло» вечером, его монтировать за четыре часа начинают. Ты бы знал, если бы приходил вовремя.
– Так что освобождай диван, – Валера плюхнулся рядом с Митей, чуть не отдавив ему ноги, – я чет подыхаю уже, а вечером опять плясать… Жрать хочешь? Вафлю вон возьми у меня на столе.
– Мужики, – жалобно попросил Митя, – я ночь не спал, ну будьте людьми, пожалуйста…
– А мы, Убожин, в своей гримерке вообще-то, – вдруг как-то очень нехорошо осклабился Валера. – Тебя же Воронов в театр на шлеечке притащил? Ну так и иди спать к нему, какого хрена тебя к нам-то подселили вообще!
– Иди-иди! – заржал Саня. – Половина женского населения нашей необъятной родины душу бы продала за то, чтобы спать с Вороновым, а повезло почему-то одному лишь великому артисту Убожину!
Митя вскочил, всунул ноги в расшнурованные кроссовки, отпихнул Саню и, бросившись к выходу, рывком распахнул дверь.
– Да е… вашу… ближайшую родственницу, – сдавленно прозвучал откуда-то сбоку удивительно знакомый голос.
Притормозивший Митя осторожно выглянул в коридор – из-за двери, потирая плечо, медленно выходил Юрий Воронов, звезда столичной сцены, переснимавшийся в доброй половине сериалов, так жарко обожаемых Митиной мамой, а также с недавних пор главный Митин благодетель по совместительству.
– Юрий Константинович… – упавшим голосом пролепетал Митя. – Простите. То есть я хотел сказать – здравствуйте. Здравствуйте, Юрий Константинович.
– Здравствуйте, Митенька, – негромко и очень вежливо ответил Воронов, как будто Митя только что преподнес ему букет белых хризантем, а не пришиб дверью. – Вы сегодня рано.
– Вы тоже… то есть я знаю, что вы всегда рано, – заторопился Митя, – вам же настроиться, и потом… то есть я хотел сказать, что я тоже сегодня рано, да. Вот.
– Решили в кои-то веки порадовать Совкова? – светским тоном поинтересовался Воронов, поправляя и без того безупречно повязанный галстук.
– Да, то есть не в этом дело, то есть я просто ночь не спал, мне там подработку устроили, ну вот я и… я, в общем, просто поспать хотел, в общаге шумно, а здесь…
– А здесь весьма некстати репетиция Говорова закончилась, – кивнул Воронов. – Ладно. Пойдемте со мной.
– Куда? – опешил Митя.
Не удостоив его ответом, Воронов прошествовал к своей гримерке. Митя медленно вышел в коридор, путаясь в незавязанных шнурках, мужественно стараясь не вслушиваться в тихие смешки за своей спиной. Ну и пусть, – отстраненно думал он, идя за Вороновым, – ну и пусть они смеются, много ли дуракам надо…
– Заходите, – Воронов открыл свою дверь и посторонился, пропуская Митю вперед. – Располагайтесь.
– Юрий Константинович, я…
– На этаже скоро будет громко, так что возьмите беруши, – продолжил Воронов. – Там, на подоконнике, пластиковая коробочка. Я разбужу, когда вас позовут на грим. Ложитесь и не шумите, сделайте милость. Мне надо посидеть в тишине.
– Спасибо, Юрий Констан…
– В ти, ши, не, – медленно и членораздельно повторил Воронов, снимая пальто.
Митя вздохнул и принялся устраиваться на диване – ну что он за человек, этот Юрий Константинович Воронов! Вот вроде и помогает ему постоянно, но разговаривает с ним так, будто бы до сих пор играет того вредного герцога Миднайта, ну или как будто бы Митя и в жизни такой же наивный дурачок, как Эдвард Саншайн… впрочем, диван у Воронова был отличный, не чета тем, что стояли в гримерках у простых смертных и, наверное, помнили еще Станиславского с Немировичем-Данченко. Накрывшись пледом, Митя потянулся отключить звук у своего мобильника… Контрамарка!!! Ему же надо предупредить администраторов, чтобы переписали на него контрамарку, как же он мог забыть! Митя бесшумно сел – Воронов, расположившийся в кресле, кажется, то ли дремал, то ли ушел глубоко в себя. Так, надо быстренько и, главное, очень-очень тихо найти внутренний телефон, где же он тут… Черт! Доисторический дисковый аппарат висел на стене прямо за спиной Воронова.
Стараясь не дышать, Митя подкрался к вороновскому креслу. С минуту с тоской поразглядывал ухоженные руки в массивных резных перстнях, расслабленно лежавшие на подлокотниках, черную гриву волос, рассыпавшихся по широким плечам… Да, хорошо быть таким, как Воронов. Красивым, знаменитым, влиятельным. При деньгах опять же – вот у него тачка какая, аж с водителем… Но тачка, блин, совершенно не главное – главное ведь талант! О фантастической одаренности этого человека, чуть ли не с третьего курса сделавшей его звездой столичных подмостков, ходили легенды. В институте пожилые преподаватели с придыханием рассказывали о том, как их худенького большеглазого студента буквально рвали на части именитые режиссеры – да что там, сам великий Василевский то и дело заводил свою любимую песню «а вот, помнится, делали мы этот отрывок с Юрочкой Вороновым». Сейчас в театре Воронов, правда, почти не играет, лишь пару раз в месяц снисходя до своего родного Академического, целиком сосредоточившись на кино и сериалах – зато теперь его знает не только театральная богема, но и каждая собака в Нижнем Трясове… интересно, а сколько ему лет, как бате, может, или уже побольше? Седины не видно – ну так красит, наверное – и морщин почти нет… Так, ладно, хватит – Митя задержал дыхание и, опасно нависнув над Вороновым, словно желая его обнять, потянул руку к телефону.
– Артист Убожин, – вдруг совершенно не сонно сказал Воронов, не открывая глаз. – Извольте объясниться.
– Ой, – отпрыгнул Митя. – Простите. Я не хотел… то есть мне просто позвонить. Администраторам. Надо. Очень.
Воронов молча кивнул и чуть отодвинулся. Митя выдохнул, снял трубку, растерянно повертел ее в руках – он совершенно забыл номер, а спросить было не у кого, кроме…
– Простите, – тихонечко проскулил Митя прямо в ухо Воронову. Не открывая глаз, тот приподнял ровную угольно-черную бровь.
– А вы случайно не знаете номер администраторов? – с надеждой продолжил Митя. – Просто я, понимаете, забыл. Случайно.
– Два-двенадцать, – сухо ответил Воронов. Митя судорожно набрал номер, прижал к уху старинный агрегат.
–Да? – раздался из трубки громкий женский голос.
– Здравствуйте, это Убожин вас беспокоит, Дмитрий, артист, вы меня, может, не знаете, просто я не в штате еще, я по договору, – отчаянным полушепотом зачастил Митя, – мне Афанасьстепаныч велел, чтобы я позвонил вам и сказал, что у Зинченко из репчасти минус один, а у меня плюс…
– Ты бы еще позже позвонил, артист Убожин, – сердито прервал его женский голос. – Зинченкино место давно дирекция забрала.
– Но как же…
В трубке раздались короткие гудки. Митя растерянно посмотрел на Воронова – тот по прежнему сидел в кресле с закрытыми глазами.
Блин. Митя расстроенно почесал нос – он же пообещал своим подписчикам билет, конкурс вон объявил и позорно о нем забыл. Что же теперь делать…
– Телефон.
Митя вздрогнул – не открывая глаз, Воронов властно протянул к нему руку. Чего он хочет – чтобы Митя повесил трубку? Чтобы не вешал? Чтобы… что? Не дождавшись ответа, Воронов отобрал многострадальную трубку:
– Два-двенадцать.
Трясущейся рукой Митя прокрутил тугой диск телефонного аппарата.
– Нина Аркадьевна? Воронов. Добрый день. Хорошо. Как сами? Прекрасно. У меня сегодня гость будет, посадите? В партер. Спасибо. На мою фамилию, да, – он протянул трубку Мите: – Все. Спите уже.
– Юрий Константинович, блин, я и так вам кругом должен, а вы… – растроганно начал было Митя, но Воронов вдруг открыл глаза и, взяв двумя пальцами холеной руки замызганный рукав Митиной толстовки, проникновенно сказал:
– Митенька. Счастье мое. Если вы сейчас же не угомонитесь, я отошлю вас спать на женский этаж. Ну и поскольку вы слишком хороши собой, чтобы наши дамы дали вам выспаться, то уж будьте так любезны… – он подбородком указал на диван и снова закрыл глаза.
Повесив трубку и мысленно рассыпаясь в благодарностях, Митя отступил к спасительному дивану и полез в телегу. Блин! В личке висело одно-единственное сообщение от подписчика… а он-то, дурак, еще думал, как ему поскорее освоить этот долбаный рандомайзер. Одно, всего одно жалкое «хочу» в ответ на все его старания! Вот так пилишь-пилишь для них контент, придумываешь всякое, а на деле никому ты не нужен, Митя Убожин, расстроенно думал он, укладываясь, снова накрываясь пледом и набирая сообщение какому-то пользователю @МиднайтСан с невнятной загогулиной на аватарке:
«Поздравляю, Вы выиграли. Подойдите за пригласительным в окошко администраторов за полчаса до начала, скажите, что Воронов вам билет оставил»