Татьяна Петровна Буденкова
Сталинка
Иллюстратор Н. А. Стриженова
Редактор Ольга Рыбина
Корректор Александра Приданникова
© Татьяна Петровна Буденкова, 2024
© Н. А. Стриженова, иллюстрации, 2024
ISBN 978-5-0062-9241-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава 1. Коммуналка
Красноярская осень 1941 года запомнилась жителям не золотом листвы, а серыми стёгаными фуфайками на женских плечах. Мужчины ушли на фронт. Опустели улицы, притихли скверы. Город замер, будто исполинский медведь, готовясь подняться во всю свою мощь. По первому снегу, к середине октября, из прифронтовых западных районов страны стали прибывать составы с укреплёнными на платформах станками и другим оборудованием эвакуированных заводов. Их сопровождали специалисты, имеющие бронь, а с ними их семьи. Холодной и промозглой сибирской осенью вопрос с жильём стоял, что называется, ребром. И без того плотно заселённые коммунальные квартиры уплотнили. Потеснились как смогли. Те, кто не устроился на квартиру, выкопали себе землянки. И на берегу Енисея вырос Копай-городок.
Постепенно землянки стали обрастать верхними надстройками, хлипкими и холодными. Кто-то рассчитывал сразу после войны вернуться в родные места, кто-то надеялся получить жильё тут. В это тяжёлое время люди строили планы на будущее, потому что никто не сомневался: «…враг будет разбит, победа будет за нами». Однако просуществовал этот Копай-городок более десятка лет.
Какие дома, какое жильё?! В первую очередь строили заводы. Фронту нужны были пушки и снаряды ещё вчера. Прибывающие составы разгружали прямо с колёс. Под открытым небом начинался монтаж оборудования на площадках, которым со временем предстояло стать мощными заводами. Стены и крышу возводили потом, вокруг уже работающих станков.
Росли и расширялись действующие заводы. Так, завод «Красмаш», ориентированный на выпуск драг, паровых котлов и экскаваторов для золотых приисков, уже в ноябре отправил на фронт первый эшелон пушек. К этому времени в него таким же походным порядком влились эвакуированные из западных районов Коломенский завод имени К. Е. Ворошилова, частично ленинградские заводы «Арсенал» и «Большевик», калужские и сталинградские заводы. Завод «Красмаш» коренные красноярцы ещё более тридцати лет после окончания войны называли Ворошиловским…
Однако оказалось, что холод, скудное питание и тяжёлый труд – это ещё не самое страшное. Страшнее казённые конверты похоронок, которые почта приносила с фронта.
Война в каждую семью пришла как личное горе. И это личное горе каждого в отдельности объединило всех общей целью – победить ненавистного врага.
Строящимся заводам нужно было электричество, тепло. А морозы в Сибири такие, что не выдерживает металл. Ещё в 1935 году «Главвостокэнерго» принял решение о проектировании строительства Красноярской ТЭЦ-1. В июне 1936 года начались подготовительные строительные работы. Свои коррективы внесла война. В 1941 году в Красноярск прибыло оборудование с эвакуированных заводов Брянска, Запорожья, Люберец. И бригаде Ленинградского отделения треста «Теплоэлектропроект» пришлось дорабатывать проект Красноярской ТЭЦ-1 с учётом новых условий. Зимой 1941—1942 годов дефицит электроэнергии настолько возрос в городе, что приходилось отключать хлебозаводы, мельницы, водоснабжение и даже оборонные предприятия.
Строительство Красноярской ТЭЦ-1 осуществлялось практически без механизмов. Монтаж оборудования вёлся, когда над цехами и крыши-то ещё не было, лебёдками, вручную. Работали на износ, не жалея ни сил, ни времени. И 16 мая 1943 года состоялся пуск в эксплуатацию первого турбогенератора Красноярской ТЭЦ-1.
Это потом, когда ненавистный враг будет разбит, люди, которые оказались крепче металла, получат заслуженные награды. 296 работников электростанции были награждены медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.». Но нет на стенах проходной завода золотом высеченных их имён. И живут их потомки в одном из заслуживающих самого глубокого уважения районе города Красноярска – Энергетики. Ни старый, ни новый – район с двухэтажками сразу послевоенной постройки и новыми панельками в девять, а то и больше этажей!
А баня на улице 26 Бакинских Комиссаров! Первая необходимость в те суровые годы, построенная сразу, как заработала ТЭЦ-1. Кто жил в землянках и насыпных бараках, знают её истинную цену. Два отделения: мужское и женское. В каждом отделении парная, лавки, тазики и берёзовые веники. Ходили туда по субботам целыми семьями.
Ещё не износились солдатские шинели, ещё не все раны зарубцевались на теле бойцов, ещё не отплакали матери и вдовы. Ещё шумел ветер в хлипких постройках Копай-городка. Но уже поднимались жилые дома для людей. В 1947—1949 годах выросла целая улица двухэтажных каменных близнецов. Они и теперь верой и правдой служат своим жильцам, а улица с достоинством носит прежнее название – Песочная.
Копай-городок, уплотнённые коммуналки и общежития расселялись не быстро и не сразу. Построенный в последний предвоенный, 1940 год кирпичный пятиэтажный дом возвышался среди новеньких двухэтажек и деревянных домиков казачьего поселения Ладейки на берегу Енисея, как огромный исполин. С округлой аркой, разделяющей дом на две половины, с колоннами по центральному фасаду и печными трубами на крыше.
В военное время и до 1946 года верой и правдой дом служил общежитием для строителей и работников заводов. А сразу после войны прямо напротив этого дома началось строительство нового завода. Много лет после пуска этот завод выпускал вискозную нить. И в общежитии поселились строители и работники завода №522 «Химволокно». Завод и дом разделила широкая улица, которая позже станет проспектом имени газеты «Красноярский рабочий». А тогда улицу пересекали рельсы, по которым красноярцы добирались на работу на поезде, в простонародье называемом Матаней.
Но уже к 1952 году общежитием оставался только пятый этаж и освободившиеся четыре этажа начали заселять первые семьи горожан. К этому времени дом подключили к центральному отоплению, но печи на кухнях оставались ещё долгие годы. Теперь в доме было паровое отопление, вода горячая и холодная. Жизнь налаживалась. Широкие лестничные пролёты, на площадках только по две двери. Ну да, коммунальные квартиры, те самые сталинки с высокими потолками, просторными кухнями и коридорами. У каждой семьи отдельная комната. Чистые, заново отремонтированные комнаты пахли свежей побелкой и краской.
На третьем этаже добротная двухстворчатая дверь, крашенная блестящей коричневой краской, с аккуратно выведенным номером 31, жильцы в эту квартиру заселились весной 1952 года. Первыми въехали Сафоновы: Петро, его беременная жена Елена и его мама Анастасия Петровна. Потом переехали Соловьёвы: Анна и Иван. И только третья комната ещё какое-то время пустовала. Осенью Елена родила Анастасии Петровне внучку, мужу дочку – Танюшку. А весной следующего года появились жильцы и в третьей комнате – Давыдовы, Мария и Николай, у которых было двое взрослых детей: Михаил и невероятная красавица Зинаида – да третий совсем малыш, ровесник Танюшки – Юрка.
Поселились семьи и стали обживаться. За входной дверью с цифрой 31 большой прохладный коридор. В слабом свете электрической лампочки, свисающей с потолка на длинном витом шнуре, можно разглядеть двери в комнаты жильцов: Сафоновых, Соловьёвых и Давыдовых. Возле каждой двери ситцевые занавески прикрывают деревянные вешалки, где зимой и летом располагаются стежёные на вате пальто и плюшевые жакетки – модная в те годы вещь.
А кухня?! Большая, светлая. Каждая хозяйка имеет свой кухонный стол. Днём в кухонное окно видно, когда в расположившиеся на первом этаже магазины что-нибудь привозят. Завидное преимущество послевоенной поры. И Анастасия Петровна занимала соседям очередь в магазине кому за колбасой, кому за молоком… кому за чем.
Дни, такие разные и в чём-то одинаковые, иногда текли медленно, иногда пролетали быстро. Постепенно люди в квартире ближе узнавали друг друга, занимали друг у друга три рубля до получки, мыли по очереди коридор. Подрастали Юрка и Танюшка. В детский садик оба не ходили, сложно тогда было с детскими садами. Но, правду говоря, ни Юрку, ни Танюшку и не пытались устроить в детский сад. У каждой семьи была для этого своя причина.
Юрка и Танюшка вместе гуляли во доре, вместе играли в просторном коридоре: можно мячик катать, можно юлу закрутить, а можно на пластмассовой машинке груз в виде камешков или щепочек перевозить. А можно в прятки играть. Завернёшься в чьё-нибудь пальто под занавеской на вешалке – ну и что ж, что ноги видно, не сразу же и разглядишь в полумраке коридора.
Напротив дома небольшая деревянная будка – сторожка. Из кухонного окна видна как на ладони. Одного мужика с берданкой вполне хватало для охраны этих магазинов, а также аптеки, почты и сберкассы.
По вечерам над крышей пятиэтажного дома из труб вился голубой дымок, потому что на каждой кухне топилась обыкновенная белёная печка. Потрескивали дровишки, разносился запах жаренной с луком картошки.
Утро нового дня начиналось с невыразимого запаха хлеба, проникающего через открытую форточку. И жильцы понимали: через широкую арку, разделяющую дом на правое и левое крыло, к магазину подъехала хлебовозка. Выгружают лотки с ещё тёплыми буханками. А кроме этой арки, дом отличался от других свободным пространством между широкими лестничными маршами. Говорили, что вот-вот в каждом подъезде будет установлен лифт. Дом построили перед самой войной и дорогущую затею отложили на потом. Но жильцы утверждали, что пусть не в этом, так в следующем году лифт обязательно будет! Уж они-то точно знали.
Дело близилось к вечеру. На кухне Анастасия Петровна Сафонова, немолодая, но ещё статная темноволосая женщина, поглядывая на пару кастрюль и закипавший на печи чайник, чистила картошку. За соседним столом готовила ужин кудрявая черноволосая Мария Давыдова. Хлопнула входная дверь. С работы пришла Анна Соловьёва. Заглянула на кухню:
– Анастасия Петровна, мою кастрюльку поставьте. Супчику сварю.
– Кипит уже.
Вслед за Анной пришли с работы невестка Анастасии Петровны Елена и сын Петро.
– Мама, мы ужинать потом будем. В кино опаздываем.
Петро высокий, стройный, стрелки на брюках – порезаться можно! Чёрная фетровая шляпа, белый шёлковый шарф. Елена, даже на каблуках, только до плеча мужу.
На кухню выглянула невестка:
– «Карнавальную ночь» показывают в ДК КрасТЭЦ. Так мы пошли?
– Сходите. Ужин я приготовила. – Пётр у неё единственный сын. Овдовела рано, растила одна. – Фу ты!
– Что случилось, Анастасия Петровна? – Мария Давыдова никогда ничего не рассказывала о прошлом своей семьи, но куда деть на общей кухне настоящее? А настоящее – это крупный, кудрявый, как Мария, черноволосый и черноглазый муж Николай, который из-за больной ноги почти не ходит, а всё больше сидит у себя в комнате за круглым столом и читает толстые книги, и трое детей: красавица Зина – молодая копия матери, готовилась поступать в медицинский институт, Мишка, без сомнения, папина копия – коренастый, черноволосый, сосредоточенный на одних ему известных идеях мальчишка четырнадцати лет, и Юрка, ровесник внучки Анастасии Петровны, русый, голубоглазый хулиган.
– Обожглась! Ложка горячая. Суп на соль попробовать хотела!
Вечер в комнате Сафоновых – обычный, как многие другие до этого. Под абажуром с золотистыми кистями круглый стол поверх скатерти накрыт клеёнкой с голубыми и розовыми цветочками. В центре красуется селёдочка с лучком и блюдце с хлебом. Три большие тарелки и одна поменьше исходят запахом свежего супа. Внучка Танюшка, явно не желая ужинать, возит ложкой по тарелке и выходит из-за стола самой последней.
После ужина каждый занят своими делами. Анастасия Петровна убирает посуду, Елена гладит мужу свежую рубашку, искоса поглядывая на этажерку, где её ожидает «Сага о Форсайтах». Книгу дали до понедельника. На работе список из желающих почитать. Хозяйка бережно обернула книжку газеткой, вложила закладку, чтобы не загибали уголки страничек.
Петро крутит ручку приёмника «Иртыш». Раздаются звуки вальса «На сопках Маньчжурии». Он замирает, прижавшись к приёмнику, слушает.
– Хороший вальс, – вздыхает Елена.
– Это не просто вальс, Ленушка. Это капельмейстер Шатров так в музыке о погибших боевых товарищах забыть не даёт. Представляешь?
Елена почувствовала, как дрогнул и напрягся голос мужа. И попыталась как-нибудь успокоить его:
– Давняя история…
– Давняя? В феврале 1905 года русский пехотный полк попал в окружение японцев. Тогда тоже воевали с ними. Какая же давняя? А им всё неймётся!
– Почему же неймётся? Вроде мир.
– С каких пор? Я что, по-твоему, ещё два года после сорок пятого с японцами в догонялки играл? Демобилизовался, но так и не услышал, что мир у нас… с ними. Выходит, наши ребята… под тот же вальс танцевали!
– Но ведь победили?
– Где написано? Кто сказал? Воюем, побеждаем… ложась костьми в сырую землю, уходим на дно морское. Своими жизнями платим каждый раз. Как бы так зараз рассчитаться? Вот и в той битве с японцами в Мокшанском пехотном полку боеприпасы закончились. Командир отдал приказ: «Знамя и оркестр – вперёд!..»
– Петя!
– Ты… не перебивай! Ты дослушай. Капельмейстер Шатров отдал приказ играть боевой марш и повёл оркестр вперёд за знаменем полка. Ты представь, у них всё оружие – музыкальные инструменты! Из четырёх тысяч солдат в живых осталось семьсот. Из оркестра – семеро. Но прорвали окружение! Думаешь, им жить не хотелось? Думаешь, не знали, на что идут? Умирать страшно, но пока ты жив, не веришь, не представляешь себя мёртвым. А в бою бояться некогда. Страшно до или после.
– Петя, что уж теперь?.. Вот завтра в ДК КрасТЭЦ новый фильм «Тайна двух океанов». Название такое загадочное. Может, сходим?
Но Петро будто не слышал ничего, что не касалось погибших воинов.
– А теперь, Ленушка, ты только подумай, вальс помнят, знают, а героев? Кто их хоть раз вспоминал поимённо? Где золотом написаны их имена? Теперь! Что уж теперь? Если бы не вальс… так и не вспоминали бы! Героев помнить и чтить, помнить… – его голос перехватило.
Елена лихорадочно искала, на что бы переключить внимание мужа. Понимала: говорит о тех солдатах, а думает о своих не вернувшихся с войны моряках.
– Шатров выжил и в честь своих товарищей написал этот… вальс. Он и слова написал, чтобы… павших героев оплакать и одновременно возвеличить. А моряков, а наших моряков?! Вот смотри!
Петро выхватил с этажерки свой фронтовой альбом.
– Вот Порт-Артур. Лидер «Зенит» 23 февраля 1948 года, старшинский состав. Спроси их, с кем… с кем воевали? А вот, вот… – Фотографии боевых товарищей мелькают на страницах альбома. – А наши ребята-подводники со «Щуки», где они? Где?! Ленушка, на дне морском. Мне повезло, спасибо морякам «Зенита», спасли. Я в обломок какой-то вцепился. Говорят, примёрз к нему одеждой, повезло! А знаешь, скольким не повезло?
Лицо Петра изменилось до неузнаваемости. Тонкие ноздри побелели, губы будто что-то пытались ещё сказать, открытый рот, захлёбываясь, хватал воздух.
Елена с трудом забрала альбом из рук мужа. Гладила его руки, плечи.
– Не надо, не надо, пожалуйста, не надо. Попей воды, губы пересохли, – протянула стакан, из которого брызгала, когда гладила рубашку. Напряжение медленно отпускало мужа.
– Петя, – Анастасия Петровна как нельзя вовремя вошла в комнату, – на плитке спираль перегорела, посмотри. Я вот запасную купила.
– Хорошо, мама. Я сейчас. – Трясущимися руками выключил приёмник. – Иду. Уже иду.
Глава 2. Вечер на коммунальной кухне
Анастасия Петровна тихонько вздыхала, не в силах отмахнуться от допекавших мыслей. Думала о том, что война большинство мужиков выкосила, а тех, над чьей головой только просвистела её коса, здоровья лишила. Вот и Петя, слава богу, живым вернулся, но здоровье там, на подводной лодке, оставил. На войну-то уходил совсем молоденьким. В январе восемнадцать исполнилось, в мае забрали. А там и война началась. После войны опять горе. Похоронили они с Еленой первенца своего Валерочку. Когда родилась Танюшка, Елену, как положено, через две недели выписали на работу. Тогда Петя заявил:
– Выбирайте: либо ты, мама, либо Ленушка – остаётесь дома. Никуда отдавать дочь – ни в ясли, ни в садик – не позволю.
И какой тут выбор? С тех пор Анастасия Петровна домохозяйка.
Вечер давно перешёл в ночь. В окно комнаты на тёмном ночном небосводе Анастасия Петровна видела, как вспыхивали и гасли яркие звёзды. Это на невероятной высоте работали сварщики, возводили гигантскую заводскую трубу. И Анастасия Петровна мечтала, как достроят завод, будут шёлковые нитки выпускать. Значит, в магазинах шёлк продавать начнут. Хорошо бы. И уснула, только когда светлеющее небо погасило сверкающие звёзды сварки.
Обычное утро, обычные дела. Анастасия Петровна сварила кашу для внучки и принялась за уборку. Мягкой белой тряпочкой вытерла пыль с комода, этажерки с книгами, приёмника «Иртыш». А когда очередь дошла до гардероба, рука её так и замерла. Блестящую поверхность зеркала, укреплённого на дверке, прочертили трещины, разделив его на три неравные части.
– Ой, матушки мои! – Перекрестилась, осторожно смахнула пыль. – К чему бы? Зеркало треснуло. Ох, не к добру. Не заметила – когда? Последний раз пыль протирала, целёхонько было.
Присела на край дивана. Под руку попалась игрушка, подаренная Анной Соловьёвой Танюшке. Невольно пришёл на память день, когда ездили крестить внучку. В церковь отправились тайно, хотя какая тайна, если крёстной матерью пригласили ту же Анну? А всех соседей Петровна вечером позвала на ужин. Однако и соседи, и Петро сделали вид, что знать не знают, в честь чего Петровна отменные пироги напекла.
Вечером того дня, убрав со стола и выключив свет, сидели на кухне она, Елена и Анна.
– Завидую я тебе, Елена, – вздохнула Анна. – Уж очень маленького хочется. Как бы я его любила и берегла, как бы берегла…
– Ой, какие твои годы? Успеешь ещё, – улыбнулась Елена. Анна молча теребила подол.
– Да уж больно Иван пьёт. Может, оттого бог дитё и не посылает? – Анастасия Петровна выглянула в окно. Темень, фонари зажглись.
– Я думаю, может, Иван и пить бы бросил, если бы я родила.
– Ну да, жди… как бы не так. Если мужик пьющий, то дети не помощники и не помеха. Вон Пятков из соседнего подъезда, детей мал мала меньше, а вчера смотрю: за кустиками во дворе, – Елена кивнула в сторону окна, – сидят как на картинке, охотнички, портвейн на троих разливают.
– А Николай Давыдов, сосед, на виду каждый день. Даже на праздники ни-ни. А уж ему ли не тяжко? И нога искалечена, и со здоровьем не особо, хотя по виду не скажешь. Вроде сильный, крупный мужик, а здоровье где-то оставил. И молчат оба. Мария не особо разговорчива, а уж Николай только когда по-соседски что нужно, это всегда пожалуйста. Правда, тут слыхала… – Анастасия Петровна осеклась, вдруг усиленно начав вытирать и без того чистый стол. – Участковая врачиха со мной поделилась, что Николай Давыдов в немецком лагере… здоровье-то оставил.
Неловкое молчание повисло на кухне.
Анна ещё немного помолчала и так же негромко продолжила:
– Видела я лагеря такие во время войны. На ночь глядя лучше не вспоминать. Если там побывал Николай, про здоровье говорить не приходится. Жив остался – уже счастье. Евреев немцы поголовно уничтожали. А что Давыдовы евреи, так то невооружённым глазом видно.
– Опять же, Зинаида и Михаил копия своих родителей: черноволосые, кудрявые, черноглазые, а младшенький Юрка – белокурый, голубоглазый. В кого? – как бы между прочим поинтересовалась Петровна.
– Мама, если бы не Юркины голубые глаза да русые волосы, разве бы тебе пришло в голову такие вопросы задавать? Сколько сирот война оставила? Может, благодаря Давыдовым на одного меньше стало. Хотя кто знает?!
– Ну и ладно. И не надо знать нам. К чему, зачем? Живём по-соседски мирно, дружно, и слава богу. Пьёт твой Иван, что за уши льёт. Зато когда трезвый – куда с добром мужик! Да и где ты другого по нынешним временам найдёшь? А вот ребёнок?! И зачем бы я жила, если бы не родился Петенька?
Анастасия Петровна выключила плитку, на которой загремел крышкой синий эмалированный чайник.
– Может, чайку налить?
– Я забеременеть не могу… – еле слышно прошептала Анна.
– У врачей была? – Елена положила свою ладонь на её руку.
– После того раза нет…
Анна глубоко вздохнула и, вдруг решившись, захлёбываясь словами, размазывая по лицу слёзы, заговорила:
– Была я беременная. Да отец ребёнка – немец.
Помолчала минуту-другую и продолжила:
– Не-на-вижу! – Уставилась в темноту остановившимися глазами. – Тогда не могла иначе. Посоветовали мне одну женщину… Дала она настой из трав, я и пила, пока по дороге на работу плохо не стало. Очнулась в больнице. С тех пор в больницу ни ногой. Прямо жуткое видение перед глазами от одного только запаха больничного.
– Дитё-то при чём? Опять же у Давыдовых Юрий. И кому какое дело? Чем бы твой от остальных отличался? Мало ли, сказала бы – погиб отец, – рассудила Анастасия Петровна.
– Мама! – одёрнула Елена, ощутив, как дёрнулась всем телом Анна.
– Он и погиб. А ребёночек, врач говорила, жил ещё несколько часов. Белокурый, голубоглазый сын!
– Аня? Аня, что с тобой?
Анна забилась в беззвучной истерике. Елена прижала её голову к себе и гладила, гладила по русым волосам. Анастасия Петровна подала соседке воды, та попыталась пить, и было слышно, как стучат её зубы о край стакана.
Немного успокоившись, Анна вздохнула:
– Иван меня без чувств на улице подобрал, в больницу отнёс. Так и познакомились. Сам-то он репатриированный поволжский немец. – Помолчала горько и повторила: – Немец! Чем с такой болью в душе жить, лучше бы померла тогда.
– Что ты такое говоришь? Всё ещё будет! И дети будут!
Женщины уговаривали, успокаивали и сами верили, что обязательно всё у Анны будет хорошо. Война никого бедой не обделила. Только кому от этого легче? Вот и у Анны никак не заживали раны в душе. И не было от той боли лекарства.
Укладываясь спать, Анастасия Петровна рассуждала: если Иван с Поволжья, то почему немец? Кто такие репатриированные, и вовсе не знала. Опять же фамилия Соловьёв, не немецкая. Решила, как-нибудь подберёт подходящий момент и расспросит Анну.
Дни, одновременно одинаковые и разные, как листочки на дереве, проходили один за другим. Анастасия Петровна занималась Танюшкой, домашними делами и ждала вечера, когда все вернутся с работы.
Вот у входной двери кто-то с трудом попал ключом в замочную скважину.
– Здрасте.
Иван Соловьёв, высокий, крепко скроенный мужчина, еле держась на ногах, ввалился в коридор. Протопал в свою комнату, и всё затихло.
Вышла Мария, вынесла посуду после ужина, перемыла её, сказала, что эту неделю их очередь мыть пол в коридоре и на кухне, так она завтра утром и отведёт её.
Анастасия Петровна ещё стояла у плиты, когда пришли Елена и Петро.
– Мама, ужин не накрывай. Мы в гости, и Танюшка с нами, – выглянула на кухню Елена. И через пятнадцать минут принаряженное семейство отправилось из дома.
Плита протопилась, и мясо для супа Анне Анастасия Петровна сварила. Только сама Анна всё не шла с работы. Анастасия Петровна посчитала дни. Ну да, так и есть, конец месяца! Только успевай отсчитывать! Анна работала табельщицей и в конце месяца частенько задерживалась на работе.
От протопленной печи по всей кухне распространялось тепло. Электрические плитки – оно, конечно, дров не надо, но и дорого, и долго. Пока это на плиточке сваришь – полдня пройдёт. Так и приспособились всей секцией: Анастасия Петровна затапливала печь и ставила приготовленные соседками кастрюльки. Печка потрескивала дровишками, которые хранили в подвале, даже из подъезда выходить не надо. Сразу от парадного входа направо вверх лестничные марши к квартирам, налево вниз – в подвал. Подвал сухой и чистый, с белёными стенами, разве что без окон, а так хоть живи. На входе в подвал – замок, чтоб мальчишки ненароком пожар не устроили. В каждой секции от подвала собственный ключ имелся. Печи топили все каждый вечер. В подвале у каждого своя стайка, двери на щеколде, чтобы не открывалась.
– Анастасия Петровна!
Она вздрогнула. Задумавшись, сидела без света и не услышала, как пришла Анна.
– Почему без света?
– Ой! Да так. Твой давненько пришёл. Ты не буди. Пусть проспится.
Анна кивнула и, тихонько ступая, ушла к себе в комнату. Вернулась быстро, в домашнем халате.
Чистила картошку и вздыхала, наконец повернулась к Петровне:
– Анастасия Петровна, вы уж сильно-то Ивана моего не судите. Ему ведь тоже досталось.
– Ну ить… – как-то неопределённо и горестно вздохнула соседка.
Анна, видимо решившись, заговорила:
– Иван меня от верной смерти под исход весны сорок пятого спас. Жила я на окраине Минска. Город этот, Петровна, красивый город… – Она перевела взгляд на тёмное окно, будто там увидела предвоенный Минск, да так и замерла.
– Ань, Аня?! Суп убежит!
– Так вот, немцы-то у нас почти три года стояли. Возле города лагеря смерти. Недалеко от того места, где я жила, тоже был такой лагерь. Похоже, в таком же страшном месте Николай Давыдов терпел муки от немцев. А мой Иван по родителям немец.
– Ты говоришь, с Поволжья?
– Никогда и никому не рассказывала… – Анна помолчала, набираясь решимости, и заговорила негромко, прерывисто: – Ну да, с Поволжья… немец. Не знаю, не спрашивала, но, видать, не первое поколение его родственников в тех краях родилось. Потому что, говорил Иван, жили в доме, где дед его, и отец, да и он сам родились. Однако вся деревня немецкой считалась. Семья Ивана тоже. Но пришли голодные годы. И тут односельчане стали, как говорили, на родину предков, то есть в Германию возвращаться. Письма приходили, что жизнь там не в пример сытная. Ну вот и отец Ивана собрал своё семейство, выправил документы и увёз… на родину предков.
Анна замолчала, поднялась и осторожно выглянула в коридор:
– Как бы Ваня не услышал, что вот… рассказываю про нас. Не любит он этого. Говорит, что нет теперь такого русского, который бы согласился рядом с немцем жить, – и тяжело вздохнула.
– Так наши-то вроде как друзья. Все трое – что твой Иван Соловьёв, мой сын – Петро Сафонов, ну и Николай Давыдов.
– Вряд ли Иван про себя мужикам рассказывал. Прятать ему нечего, стыдиться тоже нечего, только как это принять твоему Петру, похоронившему друзей в морской пучине, оставившему на войне с… немцами своё здоровье? А Николаю Давыдову, прошедшему через немецкий ад?
– Ну так ить… – покачала головой Анастасия Петровна.
– До войны жизнь в Германии намного легче была. Иван говорил, что уж и приживаться потихоньку начали. А тут война. И получилось, в Германии они русские, в России – немцы.
Анна доварила суп, укутала кастрюлю полотенцем:
– Чтоб не остыл. Проснётся – накормлю.
– А зачем же назад возвращались после войны, если приживаться начали? – Анастасия Петровна поймала себя на мысли: мол, с чего это немец, которому и в Германии хорошо, вдруг в Россию направился?
Анна будто почувствовала.
– Вот и вам… всякое думается. Потому и рассказываю, не хочу, чтобы в Иване врага видели. После войны в России рабочие руки нужны. В Германии тоже, но никого не спрашивали. Репатриация. Погрузили тех немцев, кто из России перед войной переехал, в телячьи вагоны и повезли из Германии обратно в Россию. Семью Ивана тоже погрузили в те самые вагоны. Мол, возвращают назад в страну, где раньше проживали. Выдали паспорт, в правах восстановили. Только родители его той дороги не пережили. Похоронил он их на разных железнодорожных станциях. Сначала отца, потом мать. Названия станций на бумажке записал, так и хранит ту бумажку и мучается, что их схоронил, а сам жив остался, – голос её дрогнул, но, видимо, болевшая душа не могла более терпеть в одиночестве.
– Твой Иван, как мой Петенька, видать, единственный сынок у родителей был.
– Нет. Говорил, что он младший в семье. Старшие ещё перед войной учиться поступили. Переезжать с родителями отказалась. В России остались. Иван запросы пишет, найти пытается. Пока без толку. Как в воду канули.
Анна опять выглянула в коридор, прислушиваясь, не проснулся ли Иван.
– Кто-то может свои горести и беды на трезвую голову пережить. А кому-то, как моему Ивану, водка даст забыться раз-другой. Вот и ищет потом человек в ней успокоение. А как очнётся, того тошнее становится. И опять туда же.
– Мы, женщины, терпеливее мужчин, – вздохнула Анастасия Петровна. – Тебе тоже несладко, однако не пьёшь горькую.
Анна покачала головой:
– Только от этого терпенья у меня в груди будто угли тлеют. Я ведь сына по своей вине потеряла. Теперь не знаю – то ли живу, то ли заживо в аду горю.
– Прошлое не вернёшь. Не казнись зря, – вздохнула Петровна.
Анна, поправив и без того гладко зачёсанные волосы, продолжила:
– Возле Минска отцепили от состава несколько вагонов с репатриированными немцами. Видать, не до них стало. Фронтовики возвращались. В одном из отцепленных вагонов должен был ехать Иван, уже без родителей. Тёплую одежду ещё по дороге отобрали, вроде обыск. Немчура, мол, одно слово. У кого что было припрятано, давно променяли на продукты. Иван приспособился подрабатывать на стройке. Вот и в тот раз шёл утром на работу, а тут я на дороге без памяти. На руках в больницу принёс.
Петровна смотрела на соседку и понимала, как тяжело даётся ей этот разговор.
– Моя тётя по материнской линии ещё перед войной в Красноярск перебралась. Замуж за сибиряка вышла. А мои родители в Минске остались. Жили на окраине, свой дом, огород.
Который раз Анна замолкала, то ли подбирая слова, то ли набираясь решимости. Анастасия Петровна, подождав немного, спросила:
– А ребёнок-то? Сынок?
– В тот день уже под вечер возвращалась домой. Мы с подругой стирали бельё в немецком госпитале. Иначе бы нас в Германию на принудительные работы угнали. До дома осталось рукой подать. А тут бомбёжка. Заскочили мы в развалины соседнего дома, да там немцы… Она назад кинулась, бегом через улицу… не добежала. Даже не вскрикнула. Только руки в стороны раскинула, повернулась лицом ко мне и рухнула как подкошенная. А на меня будто столбняк напал. Смотрю и вижу: медленно-медленно поднимается тёмный столб на том месте, где мой дом стоял. И какие-то палки, мусор, ещё что-то летит в разные стороны. И такая тут тишина настала, что я до сих пор помню, как шуршат камешки на осыпающихся стенах. Очнулась оттого, что дышать тяжело и острая боль плечи выворачивает. Немец руки мои за спину заломил… грузный, тяжёлый, придавил к земле. Зажмурилась от страха и отвращения, а перед глазами картина: столб пыли на месте нашего дома. Помню, закричала – и удар в лицо. – Анну колотило, как от холода.