Татьяна Николаевна Зубачева
Мир Гаора. 4 книга. Фрегор Ардин
– Сожалею, молодой человек, – вздохнул сидящий за столом, – но вы вынуждаете нас. – И распорядился: – Введите.
Вдалеке – кой аггел у него с глазами, почему кабинет такой большой? – раскрылась дверь, белый прямоугольник хлестнул его по глазам светом. Гаор зарычал от боли и зажмурился. А когда разлепил веки… всё стало ещё более ярким, пронзительным, чьи-то голоса оглушали его, звенели под черепом, в мозгу, не давая понимать смысл. Чей-то тоненький голос кричал: «Нет! Не надо!» Что нет? Чего не надо? Какое это имеет отношение к нему? Боль в паху вдруг стала нестерпимой. Гаор, часто болезненно моргая, опустил глаза, и увидел, что… что вот-вот разорвёт на себе брюки собственным напрягающимся быстро увеличивающимся членом. Так… так вот зачем «пойло»! «Чтоб работалось!» Гады, сволочи! Но вместо ругани невнятный хриплый рык.
– Младший, держи его, – негромко распорядился Старший, делая шаг вперёд, – Новенький, помоги.
– За шею его держи, – распорядился Новенький, выходя из-за спины Гаора, – только не придушивай, сейчас не надо.
Девчонка, в жакетике поверх платья, простенький узел на голове растрепался, рассыпался короткими прядями, Старший обхватил её сзади, заломив ей руки, и Новенький раздевает её, расстёгивая, нет, разрывая на ней платье и бельё, она кричит, бьётся, её держат так, чтобы было видно и ему, и сидящим за столом. Студента держат за голову, не давая отвернуться. Сволочи, гады! Все сволочи! Все! Рука Младшего скользнула по его животу, расстегнув брюки. Гаор вдруг понял, увидел, что девчонка между ним и столом, и если взять чуть вбок, то он окажется точно против дознавателей, руки скованы, ладно, будет бить ногами, пусть стреляют! Старший и остальные ни при чём, он промахнулся! Волоча повисшего на нём Младшего, он пошел вперёд.
Но промахнуться, пройти мимо распластанной на полу девчонки в разорванной одежде ему не дали. Ловкая подножка, и он рухнул на неё, уже не в силах управлять своим телом. Старший и Новенький держали её за руки, Младший не давал ему скатиться вбок, и он, рыча, мотая взлохмаченной головой, бился на ней и об неё, разбив в кровь губы и ей, и себе.
Он всё видел, всё слышал, не хотел понимать… И понимал.
– Мама!… Мамочка!… Не надо!…
– Младший, не мешай ему…
–А здорово по-дикарски!
– Ты смотри, как сразу получилось!
– Понял?! Щенок, смотри!…
– Вы сами довели до этого…
– Нет, не надо, отпустите её…
– Новенький, руку убери, загородил совсем…
Нет, он не хочет, нет! Будьте вы прокляты! Все! Все до единого!
– Он сейчас кончит…
– Крутим!…
Старший и Новенький ловко прямо под ним повернули захлёбывающуюся криком и слезами девчонку на живот, Младший подправил его, заставив с размаху войти ей в задний проход. Она пронзительно закричала и обмякла. Сразу же его затрясло последней судорогой, и он вытянулся на ней в мгновенном беспамятстве.
– Класс! – восхищённо выдохнул кто-то из стоявших у окна.
Что сегодня опробуют нового «пресса», знали многие. К удивлению Венна, «прессов» не просто использовали в работе «для оптимизации эффективности воздействия на объекты разработок» и за пресс-камерой и её обитателями не просто следили, но даже работал тотализатор. А о личном рабе Фрегора Ардина уже чуть ли не легенды ходили. И устроиться в зрители оказалось легко. Рыжий сейчас должен очнуться. И что тогда? Уже интересно. Кое-что он предполагает, но насколько его предположения совпадут с действительностью? Посмотрим.
Очнувшись, Гаор забился, пытаясь встать. Руки Младшего помогли ему, и, увидев залитые кровью член и ноги Гаора, Новенький не удержался и удивлённо присвистнул:
– Целка!
– Сожалею, – прожурчал голос дознавателя, – но она уже не будет ничьей невестой. Теперь ваша очередь.
И эта, страшная, памятная по пыточной «кобыле» фраза рванула Гаора к столу. Младший и вскочивший на ноги Новенький повисли на нём. Похоже, даже оба тихушника растерялись. И тут студент, с ужасом глядя на голого, перепачканного в крови лохматого раба, тоненько закричал:
– Нет, только не это! Я!… Я всё скажу! Не надо! Я знаю их! Книги мне дал…! Они собираются… Они хотят!… Это они! Меня втянули!…
Что?! Заткнуть рот, заставить замолчать поганца! Сломался, слабак, гадёныш! Да за это…
Хрипя и нечленораздельно рыча, Гаор рвался к столу уже не к тихушнику, а к студенту, заткнуть его, заставить замолчать, а из того сыпались имена и адреса. Старший ногой отпихнул то ли потерявшую сознание, то ли уже умершую девчонку, помогая Новенькому и Младшему держать Гаора и зорко следя за сигналами дознавателя. Как только студент замолкал, тот кивал, и Гаору давали сделать ещё один шаг. Снова раздавался визгливый на грани ультразвука крик, и Гаора оттаскивали назад, но тоже только на один шаг.
Звуки и краски всё ярче, всё сильнее, громкие краски и яркие звуки, стены то сжимаются вокруг него сторрамовским «ящиком», то распахиваются равниной Малого Поля, чужие слова бьют по голове и телу камнепадом Чёрного Ущелья, пол то проваливается воронкой, то встаёт перед лицом снарядным разрывом, колышется алзонской гатью…
Как и когда его вытащили из кабинета в коридор, а оттуда в «предварилку» и там уложили на пол, сковав ему руки уже снова спереди, Гаор так и не узнал. Да и не пытался узнать. Просто он вдруг очнулся, дрожа от холода, весь покрытый липким противным потом. Он лежал на спине, и закинутые за голову скованные руки кто-то аккуратно, но плотно придерживал.
– Очнулся? – наклонился над ним Младший. – Ты полежи, так после «пойла» часто бывает, сейчас согреешься.
Но Гаору было уже всё равно, он уже всё вспомнил и понял. Он – нелюдь, отныне и до конца его дней, он – палач, подстилка, насильник – самое презираемое и ненавидимое существо в обоих мирах. И нет ему ни прощения, ни искупления. Всё, кончено, финиш, а «печка» завтра или послезавтра… это тело болит, хочет есть, пить, просит снять наручники, но это не он, его нет, его добили там, вместе с убитой им девчонкой, последним выдохом звавшей мать, и расколовшимся, выдавшим друзей студентом. Да, того, наверное, не убьют, сделают осведомителем, но это тоже смерть, И девчонка… если выживет, то ей, изнасилованной рабом-аборигеном, одна дорога – в дешёвые проститутки. Тоже смерть. И тоже он убийца. А что его… накачали «пойлом» и положили на неё, так Огню всё равно, ты виноват, ты и отвечай.
Его уже давно не держали, но он лежал неподвижно, глядя в потолок остановившимися пустыми глазами. И остальные, вернувшиеся с работы или отпущенные на перерыв, смотрели на него даже не с удивлением, а со страхом.
В опустевший кабинет, откуда уже вынесли окровавленную девушку и увели давшего подписку о сотрудничестве «клиента», набились зрители.
– Отлично сработано!
– Поздравляю!
– Да нет, соратники, элементарно.
– Но чисто!
Венн, не выделяясь из общей массы, тепло и вполне искренне поздравил коллег с такой великолепной работой, ещё немного потолкался в кабинете, слушая разговоры, и тихо ушёл. Мало ли ещё какая накладка возможна, а ему вовсе не нужно, чтобы Рыжий даже случайно увидел его здесь и сейчас. Однако… неужели никто так и не понял, куда и зачем рвался Рыжий? Для Рыжего, безусловно, к лучшему, что не поняли. Итак, Рыжему осталось… сегодня четвёртый день, значит, два дня, ну, три дня, не выдержит Фрегор в санатории полную декаду, сорвётся по многим причинам, и заберёт своего раба. Тело, как и обещали, ему не попортили, а вот мозги… а Фрегор ещё его и закодировать собрался. Ну, специалиста мы уже нашли, сейчас с ним поговорим, нет, дадим ему услышать о новом «прессе» и его сверхэффективной работе. Сильное воздействие «пресс», что и говорить. Но делать Рыжего «прессом» – это охотиться на зайцев с волком: никогда не знаешь, на кого он кинется, на добычу или на охотника. Не дураки были предки, когда предостерегали от такого, совсем не дураки. А в целом порядок действий уже намечен. Так что… удержи крышу, Рыжий, ты мне очень нужен.
Медленно и неотвратимо гасли краски и звуки, растворяясь в холодной враждебной белизне. Когда-то, очень давно он боялся серой пустоты, но это ещё хуже. Чьи-то руки подтянули и застегнули на нём брюки, заставили его встать, а потом сесть на табурет и прислонили к стене. А потом совсем далеко прозвучали чьи-то когда-то слышанные им голоса.
– Молодец, Старший, хорошо сработано. Хвалю.
– Спасибо, господин.
– Держи, одну можешь дать ему.
– Спасибо, господин.
– А разлёживаться ему не давай. Как вернётесь, сразу в работу.
– Да, господин. Сделаю, господин.
Он слышал, даже понимал, но ему было уже всё равно. Кто-то тронул его за плечо:
– Покури, Лохмач.
Он с трудом поднял веки и увидел прямо перед лицом сигарету. Её сунули ему в рот и дали прикурить.
– Заработал, Лохмач. Понравилось им.
Гаор равнодушно, не ощущая вкуса, затянулся и, сдвинув языком сигарету в угол рта, прохрипел:
– Теперь… что?
Сквозь тусклую бесцветную белизну проступали лица и фигуры «прессов», стены «предварилки»…
– Сейчас ещё две бригады доработают, и нас домой отпустят, – ответил Старший и отошёл.
– Дома обмоемся, – подхватил сидевший рядом Младший, – ты вон в крови весь, поешь и велено тебя в работу положить. Всё хорошо, Лохмач, ты понравился им.
– Целую сигарету дали, – хохотнул сидевший с другой стороны Новенький.
Гаор медленно – каждое движение давалось хоть и без боли, но с трудом – повернул к нему голову.
– Возьми, – прохрипел он. – Не хочу.
Новенький пытливо посмотрел на него и выдернул сигарету.
– Как хочешь, Лохмач. Только мне, или другим дашь?
Гаор, не ответив, снова откинулся на стену и закрыл глаза.
– Эй, – сказал рядом Новенький, – Лохмач делится.
– Ого! – удивился Седьмой. – Або, а соображает.
Гаор слышал, как рядом толпились, разговаривали, деля сигаретные затяжки и поминая какие-то старые счёты, а он… его нет, есть тело, измученное, изголодавшееся, опоганенное насилием, насиловали его, насиловал и он… но его больше нет… насильник, палач, подстилка, стукач… нелюдь. И пресс-камера теперь тебе дом. До конца твоих дней. А быстро умереть тебе не дадут. Ты понравился. Тебя снова и снова будут накачивать «пойлом», доводя до исступления, и ты снова и снова будешь насиловать, вынуждая других становиться стукачами. Прощайте, Кервин, Жук, Плешак, Снежка, погибшие на фронте и в «печке», нет мне места рядом с вами, ни у Огня, ни в Ирий-саду…
…Когда их отпустили вниз, в их камеру, оцепенение уже стало проходить и Младшему с Новеньким не пришлось его вести. Спотыкаясь и пошатываясь, он шёл со всеми. Руки по-прежнему у него были скованы, и раздеться ему помог Младший. И в камере Младший подвёл его к параше, а потом к раковине и сам, потому что руками он шевелить не мог и даже не пытался, такими неподъёмно-тяжёлыми они стали, обмыл его.
– Хорошо устроился, Лохмач, – засмеялся обмывавшийся рядом Шестой. – С личной прислугой.
– Младший думает, его так при Лохмаче и оставят, – поддержал Резаный, – личной шестёркой.
– Ага, – подхватили остальные. – Зря стараешься, Младший.
– Слабак он всё равно слабак.
– Слабаков в «печку»!
– Давай, клади его, чистенького.
– Точно, ему работать пора.
– А сработал он классно!
– Как он её по-дикарски! Враз заломал!
– Да он дикарь, по-другому и не умеет.
– И ни хрена он не работал! Это Старший так с «пойлом» угадал.
– И Новенький с Младшим уложили как надо.
Гаор молча, чувствуя, что вместо слов у него опять только звериный рёв получится, выбрался из обмывавшейся толпы и побрёл к нарам. Лечь и чтоб ничего уже больше не было. Но ему дали сесть, но не лечь.
– Поешь, – Старший ткнул ему в руки кружку с горячей хлебной кашей и стал распоряжаться.
У кого-то он отнимал паёк в наказание за плохую работу, кого-то ругал за перебор с «пойлом», что глушит его без перерывов и не разбавляя.
– Да не сработаю я без него, – оправдывался тот. – Ну, Старший, дай пожрать. Что, не хватило кому «пойла»? Лохмачу ты вон какой густоты влил.
– Лохмач в первый раз работал, а у тебя скоро срок выйдет, а ты всё как первачок.
– Срок выйдет, в «печку» положат и не посмотрят, как ты работал, с «пойлом» или в своё удовольствие.
Гаор медленно, маленькими глотками, с трудом проталкивая в горло густую жижу, пил хлебную кашу.
– Твёрдого тебе нельзя, – объяснил ему Младший, сидя рядом и с аппетитом хлебая что-то из миски. – Понимаешь, пока у тебя задница в такой работе, твёрдого не дают. Вот когда заживёт, будешь легко впускать, тогда да. А пока нельзя.
Гаор молча и равнодушно слушал, заставляя себя глотать противно-безвкусную жижу. Тяжёлый запах «пойла», свежей крови и собственной спермы, казалось, стоял вокруг него облаком, забивая всё остальные.
– Поел? Давай сюда и ложись.
Младший забрал у него опустевшую кружку и встал, ушёл куда-то. Болезненная яркость и чёткость предметов и красок уже прошла, глаза опять слезились, всё было туманным и смутным, как через залитое дождём ветровое стекло. «Слепну, что ли?» – с мрачным равнодушием подумал Гаор.
– Давай ложись, – остановился кто-то перед ним, – и не брыкайся, прикуём.
Сопротивляться он не мог, но остался сидеть, будто не услышав. Его толчком повалили на нары, повернули на живот и прижали.
– Упрямый ты, Лохмач, – сказал, наваливаясь на него, дневаливший и потому полный сил Девятый. – Ну, чего ты, как свежачок, опять напрягся? На хрена тебе боль лишняя?
– Он целку сегодня ломал, – сказал, устраиваясь рядом, Двадцатый. – Поверни, я подщекочу ему, чтоб прочувствовал. Весь в крови был.
– Такая мясистая попалась? – весело удивился Девятый, размашисто двигаясь в нём и заставляя его хрипеть на толчках. – Лохмач, ну, и как оно с нетронутой? Сладко? Эй, руки ему вытяните, мешают. Ага, Лохмач, ты грудью прижмись, а задницу оттопырь, легче будет.
Гаор из последних сил напрягал мышцы, последними остатками сознания удерживаясь от…
– Эй, Лохмач, сомлел, что ли?
– Нет, тогда бы расслабился.
– Он Младшего ждёт, чтоб поцеловал.
– А так-то на девку и посмотреть не на что было. Фитюлька.
– А кровищи на Лохмаче было, как скажи он здорового кабана трахнул.
– А ты откуда знаешь, что фитюлька?
– А мы в соседнем кабинете работали. Ну, и решили клиенту показать. И мы заодно посмотрели.
– Нет, Лохмач, конечно, страшен стал.
– Ага, наш так и сказал. Что впечатляет.
– Нашего клиента даже трахать не пришлось. На Лохмача как посмотрел, так сразу из него и посыпалось.
– Ну как, Лохмач, – промурлыкал, прижимаясь губами к его уху Резаный. – Как тебе лягушечка? Гладенькая да целенькая, а ты её и раздавил, и на прутике в хлам порвал.
– Ты чего?
– А они по посёлкам лягушками знаешь кого называют? То-то, – засмеялся Резаный. – Давай ротик, Лохмач, раз говорить не хочешь, про лягушечек цельных нам не рассказываешь, так поработай ротиком. Давай-давай.
– Смотри, задохнётся.
– Ни хрена ему, волосатой заднице, не будет. Або, они живучие.
А он никак не мог потерять сознания…
Ведомство Политическго Управления
Кабинет личного отдыха
Венн не поехал домой, оставшись ночевать на работе. Благо Дом-на-Холме предоставлял своим сотрудникам полный спектр услуг.
Судьба Рыжего, конечно, важна, дальнейшая судьба Фрегора – ещё интереснее. Потому что, если Фрегора решат убрать, то это заденет многих и многих, и здесь надо предельно осторожно и внимательно проследить: кто, по какой причине, с каким официальным текстом и куда уберёт Фрегора. Самое опасное у падающей звезды – её хвост. Попал в него и полетишь вместе с ней. И собственная работа не должна стоять. Когда речь идёт о жизни нации, то жизнь её отдельных представителей… и так далее…
Суматошные, наполненные массой дел, встреч и разговоров дни. Отец недаром шутил, что лучшая диета – запарка на работе. Хотя грузность никогда не была свойственна Армонтинам. Как и большинству старых родов. Но сухость и поджарость предков давно стала хрупкостью и изнеженностью, чуткость – неврастеничностью… Аггел, маховик вырождения набрал такие обороты, что… Пятый не зря сказал об избавлении от балласта. Так что… кто не спрятался, сам и виноват. Кто не выживет в передряге «кардинального изменения социально-экономической системы» – хорошее определение, молодцы в академическом отделе, так обзовут, что ни буквой, ни духом не соврут, а получится в самый раз, так вот, кто не выживет, то… то сам виноват. Ургоры всегда, стремясь к дальним рубежам, бросали балласт, ослабевших, больных, раненых и так далее.
Венн лежал, закинув руки за голову и разглядывая потолок. Рядом как-то очень уютно, успокаивающе и в то же время достаточно эротично посапывала девица из отделения внутренней обслуги. Дом-на-Холме заботился о своих сотрудниках и всегда готов выполнить любые их желания, если они не во вред самому Дому. Почему Пятый решил, что Фрегор стал… не нужен или опасен? Вот что важно. От ответа на этот вопрос зависит, как и куда будут убирать Фрегора, а, следовательно, кого из окружения Фрегора и как это заденет. Венн сладко потянулся и закрыл глаза. Надо выспаться.
Ведомство Политического Управоения
Пресс-камера
8 декада
8 день
То ли Гаор и в самом деле стал привыкать, то ли из-за «пойла», но ему удалось «вырубиться» и проваляться в забытьи, почти сне на нарах до подъёма, уже не ощущая, кто и что с ним делает.
Вместе со всеми он встал по крику надзирателя к стене на поверку. Болело всё тело, но боль за эти дни стала привычной, она ощущалась, но уже не туманила голову, доводя до беспамятства. Мучили сухость во рту и тяжёлая, как с перепоя, голова. После поверки он подошёл к раковине и стал пить из пригоршней, благо руки у него были скованы спереди, а снимать с него наручники явно не собирались, так что надо приспосабливаться.
– После «пойла» всегда так, – сказал ему пивший рядом Пятый. – Много не пей сразу, а то сердце зайдётся. Понимаешь?
Гаор молча кивнул. Свой паёк он опять получил кружкой хлебной каши. Есть почему-то не хотелось, каша была противно-безвкусной, и съел он её… по необходимости. И потому, что Шестой, увидев, как он стоит, сжимая обеими руками кружку, предложил:
– Если не хочешь, давай мне.
Заплетающимся, тяжёлым, как и голова, языком Гаор ответил, чего бы он ему дал, и допил.
Двадцатый и Гладкий засмеялись:
– Говорили же тебе, привыкнешь.
– Давай, – забрал у него кружку Старший.
– Наручники сними, – попросил Гаор.
И получил ответ:
– Как дёргаться перестанешь, так снимем. Иди ложись, с тобой мягко поработают.
– Давай-давай, – возник рядом Резаный, – Сам ложись, а то прикуём.
Гаор перевёл дыхание и твёрдо, перемежая слова паузами, ответил:
– Сам… не… лягу.
Его сразу взяли сзади с двух сторон за плечи и ошейник. Гаор приготовился сопротивляться, но Старший спокойно сказал:
– Не хочешь лёжа, будешь стоя.
Резаный быстрым движением схватил его за волосы и с силой пригнул его голову книзу, и уже знакомая острая боль от резко вошедшего в него сзади хлестнула Гаора по позвоночнику, выдавив хриплый стон.
– Вас, аборигенов вонючих, – сказал Резаный, тыкая его лицом себе в живот, – только так и надо учить.
– Смотри, – хохотнул рядом Десятый, – откусит он тебе.
– Я ему сначала все зубы выбью.
– Велено его целым оставить.
– А драться он здоров.
– Ну, так слышал же, раб-телохранитель.
– Кому там сподручнее, потискайте ему, чтоб прочувствовал.
Сознание уплывало, но Гаор продолжал слышать и чувствовать. И ничего не мог с этим поделать. И с понимаем того, что никакое сопротивление не спасёт его, не заставит их нарушить приказ надзирателя: «Чтоб хоть один, но всегда в нём был». И слова о полном цикле он тоже теперь понимал. Заставив его кончить, отпустили, дали доковылять до нар и рухнуть. И только тут он сообразил, что нет Младшего, но спросить о нём не смог, проваливаясь в забытьё.
День был бесконечен и заполнен болью. Но глаза уже меньше болели, и он поневоле рассмотрел и камеру, и её обитателей. Все черноглазые, черноволосые, многие коротко, короче обычной рабской стрижки подстрижены, на лицах лёгкая щетина, грудь у всех гладкая, на лобках редкие короткие волосы… Чистокровные? Почему? Специально так подобрали или … Да и молодые все, ни одного старше двадцати пяти нет. Через боль и отчаяние он уже снова внимательно и пристально вглядывался в окружающее. В каком полку служишь, по тому Уставу и живёшь… да, пресс-камера имела свой Устав. Он теперь не пытался ударить кого-то из них, когда они работали с ним, но и не поддавался, сопротивляясь напряжением мышц.
– Ты чего такой упрямый? – спросил Гладкий, лёжа рядом и не так гладя, как придерживая его в удобной позе для пыхтящего на нём Семнадцатого.
– Дурак потому что, – ответил за сцепившего зубы, чтобы не стонать, Гаора лежавший с другой стороны Пятый. – Личный, а думает, кем ты там был, телохранитель, что ли, только этим обойтись. Личный, он всегда с хозяином быть должен. Дольше проживёшь, понял, Лохмач?
– А ни хрена, – откликнулся с другого конца нар Новенький. – Я у своего всем был, ни днём, ни ночью от себя не отпускал, и шофёр, и камердинер, и секретарь, и подстилка. И где я?
– Где все мы! – заржало несколько голосов.
– А будем где? – продолжил Новенький.
– А где все! – ответил Старший.
– Точно, Старший!
– «Печка» большая!
– Так всей сменой рядком и ляжем.
– Ага, как здесь!
Гаор впервые слышал, чтобы рабы вот так говорили о «печке» – крематории. Этих разговоров избегали везде и всегда, а они… Его, наконец, отпустили, и он рухнул ничком на нары.
– Второй номер вставьте ему, – сказал над ним Старший, – пусть отдохнёт.
Напрягать мышцы с каждым разом становилось всё труднее, Гаор сам ощущал, что с каждым насилием его тело предавало его, не сопротивляясь насильникам, а подстраиваясь под них. Сволочи, кто же, какая сволочь придумала это…
– Не злись, – сказал рядом Новенький и погладил его по плечу.
Гаор осторожно повернул голову. Новенький лежал рядом, разглядывая его чёрными блестящими глазами.
– Слышал, как про «печку» говорили?
– Да, – хрипло выдохнул Гаор.
– Мне поначалу тоже не по себе было, не слышал никогда такого. А потом понял. Мы все уже мёртвые.
– Смертники, – поправил его Гаор.
– Нет, смертник ещё может выжить, а мы мёртвые. Как ни работай, как ни старайся, а каждые полгода-год состав меняют. Понимаешь, всех сразу в «печку». И не смотрят, какой ты… можешь работать, не можешь… всё равно. Это ты смертник. Ты личный, тебя сюда на декаду сунули и портить не разрешили. Сегодня пятый день, а потом хозяин тебя заберёт, а мы останемся. Шестой с Резаным потому и злобствуют на тебя так. Они тоже… а им не выйти.
– А ты?
– Акхарайны не лучше Ардинайлов. Всё понял?
Гаор кивнул. Да, он помнил и слова Фрегора: «Ты мой, и всегда будешь моим», – и слова надзирателя о декаде, но… но боялся поверить этим словам. Да и… Как ему жить после всего сделанного им и с ним?
Новенький повернулся на спину и теперь лежал, разглядывая потолок. Его спокойное лицо строго и красиво, и густая, но очень короткая щетина вокруг рта и на подбородке казалась только лёгкой тенью и не портила этого лица.
– Об одном жалею, – совсем тихо сказал Новенький, – не прирезал я его. Отец всё-таки, пожалел. Ну, отыгрываюсь на допросах, конечно, другого случая вмазать им, увидеть, как они у тебя в ногах ползают, нет и не будет. А тот-то жив остался, и он не старый, наплодит ещё. Меня ведь и отдали, потому что он своего следующего предложил. Тот маленький совсем, тельце нежное, – Новенький передразнил старческий шамкающий голос, – а меня сюда. Я ж просил, чтоб лучше … да что угодно, хоть под собак, у нас тоже собаками забавлялись. Так нет. И даже не за гемы, а как патриотический долг. Слышал о таком?
– Да, – хрипло выдохнул Гаор, слушая всё с большим вниманием.
О «патриотическом долге» он слышал ещё в училище, на уроках доблести. Что каждый ургор обязан жертвовать всем и даже самым дорогим во имя блага и процветания нации, заучивал примеры, как прекрасная дочь короля отрезала свои косы и сплела тетивы для луков отцовской гвардии, как вельможа в дни «подлой осады» королевского замка накормил изголодавшегося короля – уже другого, но тоже сволочь – мясом своего сына, как бесчисленные престарелые отцы отправляли на бесчисленные войны своих последних сыновей, потому что пусть лучше погибнет род, но спасётся нация. Вся эта бодяга надоела ему ещё тогда. На фронте про «патриотический долг» им тоже достаточно часто говорили, и он быстро понял, уяснил и запомнил: раз «патриотический долг» – значит, атака не обеспечена, и они пойдут на смерть. А здесь, значит, так. Той сволочи «патриотический долг» и благодарность властей, а парню… долгая мучительная смерть, какой никто, даже самая распоследняя «подстилка» не заслуживает. Палачу, стукачу… да, тем да, но палачом Новенький стал уже тут.
Новенький прерывисто вздохнул и сел.
– Что-то Младшего как долго нет? – спросил он пространство и объяснил Гаору: – Его перед подъёмом кого-то там ублажать дёрнули. Он мягкий, некоторым нравится.
– И это еще? – вырвалось у Гаора.
– А ты думаешь, для чего тебе задницу растягивают? – ответил вопросом подсевший к ним Гладкий.
– Нет, на такой работе ничего, – откликнулся лежавший на нарах Десятый. – И покормят, и глотнуть дадут, а если на курящего попадёшь, то и покурить.
– Это на кого попадёшь, – возразил Пятый. – Я вон ходил к одному. Хорошо, без синяков обошлось.
– А не один хрен?
– А с битой мордой в «печку» до срока пойдёшь.
– А не один хрен когда?
– А коль тебе один хрен, так пойди и надзирателя попроси, чтоб поспособствовал.
– А пошли вы все… – длинно и достаточно затейливо выругался Восьмой, втискиваясь на нары между Гаором и Новеньким. – Лохмач, ты лес видел?
Вопрос настолько удивил Гаора, что он даже забыл на мгновение о боли.
– Видел, конечно.
– А ходил? Ну, по лесу?
– Да.
– И рвал? Говорят, там ягоды прямо вот так перед лицом растут, и рвать их можно. Правда?
– Да, – настороженно ответил Гаор, не понимая причины и цели расспросов и ожидая любого подвоха.
– Расскажи, а, – попросил Восьмой и вздохнул. – Никогда в лесу не был.
Гаор ответить не успел, потому что появившийся мгновенно рядом Старший влепил Восьмому пощёчину, а ему пригрозил четвертым номером стержня в глотку.
– Не смей парней будоражить! Сказано тебе: что было, забудь, как не было! А ты не лезь к нему, лежит тихо, не дёргается, ну, и пусть лежит. А лезешь, так по делу чтоб было, давайте работайте, надзиратель увидит, что он один, всем накостыляет.
Приказ Старшего был немедленно выполнен.
…Так, в насилиях и редких передышках прошёл весь день. Младший вернулся перед самым отбоем, когда все уже укладывались спать. Заплаканный и словно похудевший за этот день. У Старшего, к удивлению Гаора, нашёлся паёк для Младшего, хотя все уже давно поели. Так что, Устав здесь… «с понятием», как говаривал один из училищных сержантов? Некстати всплывшее воспоминание об училище заставило его нахмуриться и тряхнуть головой.
– Больно, что ли? – удивился лежавший на нём Пятнадцатый. – Я ж не резко.
Гаор не ответил ему. «Это что ж получается?» – вдруг удивился он. Это он под кем-то лежит, его трахают, как хотят, а он уже о своём думает, будто это и не с ним. И ведь, похоже, и у остальных парней так. Это… это ж… «Это работа», – с обжёгшей его ясностью понял Гаор. Он сам водил машину, таскал и грузил, чистил оружие и форму, да… да сколько всего он может делать и думать о своём, и для парней это только работа. Когда трудная, когда полегче, но работа, а не… Додумывать он не стал, потому что почувствовал, что подошёл к чему-то очень важному и новому для себя.
– Всё, – Пятнадцатый соскользнул с него и лёг рядом. – Молодец, совсем хорошо лежал. Старший, какой ему на ночь вставить?
– Третий без шаров и пусть спит, – сонно ответил Старший. – Младший, обмывайся и ложись. Не убыло от тебя, всё на месте, хватит реветь.
В камере горел уже ночной синий свет, и громкие разговоры, как и везде, запрещались. Команды отбоя, правда, Гаор ещё ни разу не слышал, просто надзиратель или какая-то ещё сволочь переключала свет. Младший, тихонько всхлипывая, лёг рядом с ним.
Остальные уже спали, и Гаор осторожно повернулся набок, лицом к Младшему. Тот тихо и совсем по-детски плакал, дрожа всем телом.
– Замёрз? – тихо спросил Гаор.
Младший не ответил, но слегка подвинулся к нему. И Гаор, сам не понимая, зачем и почему он это делает, приподнял всё ещё скованные руки и слегка развёл локти, сделав кольцо. Младший мгновенно понял и ловко влез в него, обхватил Гаора за спину и прижался горячим и мокрым лицом к его плечу.
– Что они со мной делали, – почти беззвучно шептал он.
Гаор не так слышал, как кожей ощущал его слова.
– За что, Лохмач? Я… я всё делал, что они говорили, а они… всё равно… за что они меня?
Гаор молча, разведя локти, прижимал к себе бьющееся в рыданиях худое юношеское, даже мальчишеское, тело. Совсем малец ведь, недаром его Младшим зовут, мальчишка.
– Сколько тебе лет? – спросил он, касаясь губами уха Младшего, когда тот затих, всхлипывая.
– Не знаю, – всхлипнул Младший, – говорят… семнадцать… будет…
– Не будет тебе семнадцати, – раздался вдруг голос Резаного, – Лохмач вон заработал уже, его здесь и оставят, а тебя, Младший, в «печку». Лохмач, трахни его как ту целочку, чтоб заткнулся.
– А если я тебя? – задумчиво, даже без особой злобы, спросил Гаор. – Чтоб ты заткнулся.
– Стержень сначала себе из задницы вынь, – ехидно ответил Резаный.
– А чем он мне помешает? – удивился Гаор.
Кто-то сонно засмеялся.
– А что? – сразу загорелся Гладкий. – Давайте Резаного под Лохмача подложим и посмотрим.
– Завтра, – сказал Старший, – хоть на счёт, хоть на пайку, а сейчас спите. Младший, спать.
Гаор осторожно развёл, насколько позволили наручники, локти, дав Младшему выскользнуть и лечь рядом.
– Погладить тебя? – благодарно шепнул Младший.
– Не надо, спи, – ответил Гаор, закрывая глаза.
Перспектива завтрашней драки с Резаным не пугала его. Лучше драка, чем… – не додумав слишком понятное, он заснул.
8 декада
9 день
Но назавтра начались новые события, из-за которых его ночная стычка с Резаным забылась всеми, и ими самими в том числе.
Началось утро, правда, как обычно: подъёмом, поверкой, пайком. И они ещё жевали и хлебали, разойдясь по камере, сидя на нарах, болтая и подшучивая над Младшим: мол до того доревелся, что к Лохмачу за утешением полез, когда мимо их камеры по коридору справа – от лифта – налево – к надзирательской – прошли трое. В чёрных комбинезонах, в сдвинутых на правую бровь чёрных беретах, грохоча подкованными ботинками, сверкнув офицерскими звёздочками на воротниках. Спецовики?! Зачем?! Кого?!!
Всех будто ветром сдуло от решётки на нары. Торопливо доев и допив, сунули на место кружки и миски и сбились на нарах в плотный, настороженно притихший ком. Гаору никто ничего не объяснял, но тут он и не нуждался в объяснениях. Что такое спецура, он и сам знал.
