Татьяна Нелюбина
Городошники

Часть I

Туфли давили. Скинуть? Но без каблуков я буду по грудь студенту Голубеву. Если бы он встал. Но он спал. На занятии. Это было мое первое занятие. Десятов представил меня и ушел: «Любовь Николаевна, мне на Ученый совет». Я чуть не выбежала за ним, но ноги не слушались. Да и не очень-то разбежишься на таких каблуках. Кой черт я эти туфли надела? Я сказала себе, стой, убежать успеешь. Вот и стояла. Студенты делали вид, что поглощены проектом. А Голубев, спрятавшись за портфелем, спал. Я сказала себе, где наша не пропадала. Я сказала себе, двум смертям не бывать, а одной уж точно не миновать. Сейчас умру для них навсегда как преподаватель. Я прошагала к окну. Внизу, в ресторане «Восток», разгружали пиво. В это время его всегда разгружали, и я смотрела в окно, только тогда я была студенткой.

– Герман Иванович, – сказал мне Десятов, – пора.

И мы пошли по коридору. Пахло мышами, подгоревшей кашей и еще чем-то таким отвратительным, чем пахнут многолетние коммуналки. Институт, отпочковавшись от УПИ¹, переехал в это здание, на шестой этаж. Но нашей новенькой кафедре градостроительства места там не хватило, и нас посадили на третий этаж. Мы шли мимо дверюшек, за которыми слышались храп, ругань, шепот. Стены были выкрашены синей масляной краской (давным-давно), штукатурка обвалилась, изъеденные половицы скрипели.

Десятов взглянул на меня сочувственно, толкнул дверь.

– Здравствуйте, товарищи, садитесь, – он окинул взглядом аудиторию, смахнул пылинки со стула, откинул полы своего великолепного пиджака, сел. Шепнул мне: «Герман Иванович, присаживайтесь!» Отыскал кого-то глазами.

– Староста, журнал!

– Сейчас-сейчас, Владимир Григорьевич, последние строчки заполняю.

– Приведите аудиторию в порядок. Тряпку и мел обеспечьте. И всех прошу пересесть поближе.

Пока они вставали, нехотя перебрасывали сумки на передние столы, Владимир Григорьевич изучал журнал. Я прочел: староста группы Прохор Миронов, 1942 года. Ему двадцать восемь, на год старше меня!

Когда все наконец уселись, Владимир Григорьевич провел «перекличку», поставил три «энки». Объявил:

– Разрешите представить нового преподавателя. Герман Иванович Нелепов. Мы будем вести у вас проект. Проект, как вы уже знаете, называется «Поселок на четыре тысячи жителей». Вводную лекцию я вам прочел на первом занятии. Ситуации у вас есть, мысли, надеюсь, тоже. Доставайте кальку, фломастеры и приступайте к работе. Займитесь анализом рельефа, инсоляции, аэрации. Будут вопросы, обращайтесь к Герману Ивановичу.

Пока я сообразил, что это значит, Владимир Григорьевич был уже у двери.

Я устремился за ним – один я тут не останусь!

– Мне нужно уйти позарез! Герман Иванович! Позарез нужно уйти!

Я в панике вернулся к столу, да как же так, что я тут буду с ними делать?! Один? Я ничего не знаю, не умею, в конце концов я их просто боюсь!

Я пожалел, что покинул свой Гипромез, где трудился под началом Десятова. Но Десятов стал заведующим кафедрой градостроительства и меня за собой перетянул. Вот я и сидел теперь здесь, смешил публику, этакий одинокий толстячок – а я толстячок и очкарик и все свои возможные прозвища знаю заранее, вы меня ничем не удивите – так вот, я сидел один за столом и мучился.

В передних рядах что-то обсуждали, склонившись над логарифмической линейкой. Обсуждение, ясно, не касалось проекта. Одна из девиц вязала на спицах.

Вот тебе и нб!

Мои дальнейшие наблюдения подтвердили, что до поселка на четыре тысячи жителей тут никому не было дела. Ни до поселка, ни до меня.

Это было обидно. Обидно было, что я так волновался, уверенный, что они умирают от любопытства: ой, кто это к нам пришел?

На секунду выглянуло солнце, блеснуло на спицах, и погасло.

Я затаилась за створкой окна. От окна до стола – три метра, я их преодолею. От стола до двери – еще три, а там уж я буду на воле.

Я шагнула решительно.

И так же решительно остановилась. В общем, так: или сейчас, или никогда. Внутренний голос мне подсказывал: никогда!

Студенты лениво переговаривались. Будто меня здесь и нет. Но если они не обращают на меня внимания, разве и я не могу сделать то же самое – перестать обращать на себя внимание? Могу. Голубев спал. Пойду к нему, разбужу.

От батарей растекалось тепло. Я пригрелся и начал клевать носом, понимая, что это недопустимо, и все пытался сосредоточиться, но глаза упрямо слипались.

Я переменил положение.

И тут же пожалел об этом, с таким трудом пристроился, забыл, что голодный, и вот опять вспомнил. Опять начались мои мучения, на всех собраниях, совещаниях, заседаниях, где тишина, я испытываю приступ голода. Стоит мне только об этом вспомнить, и больше уж ни о чем думать не могу. Особенно, в тишине. В тишине я обреченно жду, вот сейчас, сию минуту начнет бурчать в животе. Я уговариваю его, потерпи, недолго осталось, но нет, не помогает. Я пытаюсь отвлечься, забыть о предстоящем позоре, в конце концов, можно сделать вид, что это будто бы и не у меня вовсе, а у соседа. Соседу становится неловко, он тоже замирает, бледнеет, прислушивается к себе, и – о, ужас! – его живот подпевает моему, наш дуэт подхватывается другими животами. Но мой, как первая скрипка, поет звонче и жалобней, меня пробивает слеза.

Девица со спицами, вдруг спрятав вязание, уставилась на меня. Сказала властно:

– Эй, а ну-ка потише, разгалделись тут.

Я поначалу подумал, что это меня она призывает к порядку. В том смысле, что давай-ка, Герман Иванович, консультируй меня, хватит дремать.

Я к ней подошел:

– Как у вас продвигаются дела с поселком?

– Да вот, можете посмотреть, я уже сделала схему.

Вот это да. Вот это скорость. Я разглядывал кальку. Ведь бывает же, что идея мелькнет и пропадет незамеченной. Я внимательно все обыскал, но идеи не нашел. Все было, кроме изюминки. Про ошибки молчу.

– Ну вот значит, здесь у меня селитьба, – рассказывала она, – здесь леспромхоз – тут лесок рядом, удобно.

– Что удобно?

– Да лесок вырубать удобно.

На нижних веках у нее были нарисованы реснички. По четыре на каждом.

– Жалко лесок-то! – Я снял очки, протер.

– Почему?

– В нем парк можно устроить.

– Парк? В деревне? У них лес кругом!

– Так вы же собираетесь его вырубить.

– Ну ладно. Что насчет парка?

А я печалился по леску. Красивый лесок. Сосновый. Речка чистая, пологие берега…

– Представьте себе – вечер, хорошая погода, люди…

– …в парк пойдут. Выпить, – договорил кто-то у меня за спиной. Я обернулся. Девица тоже.

– Ты, Славик, не суйся, куда не просят! – она хихикнула.

Славик проникновенно сообщил:

– Я и забыл, у Кисловой в поселке пикнуть никто не посмеет, а уж насчет выпить… Там все будет образцово-показательное: сходят, вырубят все деревья, потом сады разводить будут. А вечерком, если еще и хорошая погода, так на субботник все стройными рядами.

– Ой, умник, – сказала Кислова, взглянула на часики, потом на меня. – Ну?

Фантазия у меня вдруг ключом забила. Я рисовал и говорил про парк с ресторанчиком, танцплощадку, клуб, школу. Рисовал «поселок в парке» и страшно радовался, что идея нашлась!

– Я нисколько не сомневаюсь, Герман Иванович, – проговорила Кислова, – для вас это все сущий пустяк. И вы можете нам таких поселочков запросто нарисовать… Но я-то хочу свой поселок сделать. Сама.

– Да пожалуйста, пожалуйста, кто же вам мешает, – я растерялся.

– Посмотрите у меня, – попросил староста Прохор Миронов.

Я поспешно перешел к нему, и он мне показал свою кальку, лепил что-то про реку, пологие берега, про поселок и рыболовецкий завод. Ну надо же, об этом-то я и не подумал. Совсем не подумал о том, что, проектируя, задену чье-то самолюбие. Ведь в работе всегда стремишься, чтобы было лучше. А иначе, для чего наш проект? Для чего Владимир Григорьевич меня сюда зазвал? Как не хотелось идти.

– Грубых ошибок нет, – сказал я. – Разве что не совсем понятно, почему кладбище рядом с рыболовецким заводом размещаете.

– А оно у меня – в коммунально-складской зоне. Нам Владимир Григорьевич вводную лекцию прочитал о поселке, о зонировании, и коммунально-складская зона размещается рядом с промзоной.

Вот взрослый мужик вроде, а рассуждает как школьник: нам сказали. Вам все правильно сказали, теперь дело за вами – творчески подойти к сказанному. Я говорил осторожно, тщательно подбирал слова. Смотрел на кальку, на эти неумелые, робкие линии, и – чертовщина какая-то! – на ней появлялись другие. Так и лезли, требовали внимания, за-ме-ча-тель-ная идея, вижу ее, сил нет противиться. Такой богатый ландшафт, извилистый берег, поймы, откосы, овраги… В контраст им – строгая сетка дорог, аллей, улиц, ах, как можно тут развернуться, карандаш так и просится в руки… А, была не была. Есть за что зацепиться, сказал я Прохору, у вас планировка сдержанная, а если ваше решение еще более заострить? Даже пойти на решительный контраст?

– А насчет кладбища как же? – спросил он. – Куда его сунуть?

Ой, не знаю, да это сейчас и неважно! Можно в конце концов крематорий поставить, красивое, печальное здание. Я это так, между делом, брякнул, но Славик, к которому я потом перешел, меня огорошил:

– Здесь у меня парк, здесь поселковый центр, спихну сюда все красивые и печальные здания!

Он лихо их перечислил:

– Клуб, магазин, сельсовет, школу, больницу и крематорий.

Я обескуражено переспросил:

– Что?

– Но вы же сами сказали, что крематорий можно вместо кладбища, что красиво.

Вдруг поднялся хохот.

– Крема… крема… – заливалась Кислова, девица со спицами. – …торий!

– Это чтоб все помнили, – пояснил Славик серьезно, – как ни крутись, ни вертись, а все там будем.

Вокруг дружно и радостно загоготали.

Кислова вскочила:

– Конец пары!

Я пошел покурить. С первой великолепной затяжкой сделал первые выводы. Какой я, к чертям, преподаватель. Я архитектор, мое дело – проектировать. Лучше бы в Гипромезе остался.

Я доковыляла до кресла и скинула туфли. Так и есть, натерла мозоль, не надо было их надевать, только-только купила, не разносила, ну до чего же красивые.

Аудитория опустела, я забралась с ногами в кресло. Это кресло еще мы сюда приволокли. Глубокое, обитое дерматином, его Славка нашел. «Гранитоль!» – объяснял Славке жилец, набавляя цену, жильцу дали комнату в новом доме, и он на радостях пропивал «свои мебеля». Славка выторговал кресло за пятерку. Когда вот так вот сидишь в нем, кажется, что время вообще не существует.

– Люб, пошли кофе пить.

– Неа.

– И по булочке с кремом съедим.

– С крема… с крема… – захохотала Кислова. – Ой, Славик, крематорий возвел!

– Да я за ради тебя че хочешь, возведу! – Славка закатил глаза, сложил губы в жеманную улыбку, передернул плечами, обнял Кислову, она дурашливо пристукнула его пальчиками:

– Славик, ну сколько раз говорить, не приставай! На виду у всех. Пристань где-нибудь в уголочке.

– Ой! Чтобы ты мне аморалку пришила?

– Да куда к тебе пришивать?! Места живого нет!

– Кислушка, чтобы – ты! И – не нашла?!

Кислова, поглядев на него, проговорила значительно:

– А мы теперь действительно городошники!

– Это еще почему? – удивился Славка.

– Потому что мы теперь не на кафедре основ архитектурного проектирования, а на нашей!

– Ой! – расстроился Славка. – Еще только третий курс начался! А там – четвертый, пятый, диплом… как подумаю…

– А ты не думай, – Кислова хихикнула, – тебе не идет.

– И правда, чего это мне зря утруждаться, когда у нас ты есть! Так что, пошли в кафетерий? Переменка скоро закончится.

Мы пошли в кафетерий, отстояли очередь, а потом, заглатывая булочки на ходу, бежали на наш третий этаж – попробуй-ка опоздать на проект, Владимир Григорьевич примется въедливо выяснять, что на этот раз нас задержало, попросит излагать свои причины погромче, ведь он знает, мы это умеем – опять жильцы приходили жаловаться, что мы им жить не даем своими воплями.

Эх, не повезло нам – сидим тут целыми днями на своем третьем этаже, отрезанные от всего потока, а счастливчики жосовцы с промовцами² – на шестом. Коридор там сияет свеженькой охрой, на стенах, как в картинной галерее, развешены планшеты с курсовыми работами, по блестящим паркетным полам жалко ходить.

А у нас!.. У нас тут темно, пахнет кислыми щами и еще какой-то застарелой гадостью, за тонкими стенками – тысяча комнатенок-клоповников.

Владимир Григорьевич прошел по рядам, остановился возле Славки:

– Где анализ рельефа, инсоляции, аэрации?

Славка замялся:

– Еще не сделал.

– А как вы собираетесь проектировать?

– Да я потом сдам, – пообещал он.

– Что значит, потом? Если бы вы провели анализ, у вас уже было бы решение.

В этом мы глубоко сомневались.

Владимир Григорьевич объявил, что сейчас у нас будет клаузура, и разъяснил нам наши задачи.

Мы, в соответствии с ними, усердно корпели над кальками, разрисовывали их кружками (селитьба), квадратиками (место приложения труда), треугольниками (центр поселка). Все это называлось очень скучно: функциональное зонирование.

Наш новый преподаватель стоял у окна и смотрел во двор. Там ничего интересного не происходило – пьянчужки толклись у ресторана, время от времени забегали в подъезд.

Славка на них поглядел, достал циркуль и склонился над калькой.

Я тоже заставила себя сосредоточиться. Но сколько бы ни созерцала свою подоснову, рельеф, речку, горки, свой будущий поселок все равно не видела, хоть умри. Вот если бы это был домик или клуб, тогда еще можно что-то представить, потому что это что-то конкретное. А что такое поселок?

Чем он отличается от деревни? Мы однажды жили в деревне – когда нас на первом курсе отправили на картошку. Спали в вагончиках на полу – впритык, так что не повернешься на другой бок, пока умело не сагитируешь весь ряд. С утра до вечера лил дождь, хотелось домой, хотелось переодеться в сухое и наплевать с высокой колокольни на свою новую студенческую жизнь и на это бескрайнее черное поле, где мы без конца выискивали картофелины. Весело становилось только тогда, когда на горизонте появлялась старая кляча, и кто-нибудь, первым заметив ее, вопил: «Е-еедет! Прохор едет, обед нам везет!» Славка пугался: может, это не он, а начальство, с проверкой!

Но с полей доносилось: «Из-за о-о-острова на Стрежень, на просто-о-ор…» И Славка вне себя от радости вскрикивал: «Он, он, Прохор с обедом!» Мы, громко сглатывая, бежали кляче навстречу.

Как-то ночью, когда мы только-только разложили уставшие косточки в ряд, Кислушка вдруг сказала мечтательно:

– Девочки, мы все уже кого-то любили… или любим… или полюбим… Давайте поговорим! А то уже две недели вместе, а еще ничего не знаем друг о друге!

Мы помалкивали. Размечталась!

– Помните, – не унималась Кислушка, – как мы зачитывались стихами о любви? Мы и сами писали стихи, давайте их почитаем друг другу! Если хотите, я начну!

– Давыдова, почему не работаете? – прямо передо мной стоял Владимир Григорьевич.

– Она думает, – заверила Кислушка с ухмылкой.

– Думаю, – подтвердила я и призвала на помощь все курсовые, какие мы только ни делали: фронтальные композиции, упражнения на втягивающее пространство – мы узнали, что козырек над подъездом, это и есть организация втягивающего пространства, кто бы мог подумать? Еще мы проектировали детскую игровую площадку, выставочный павильон, знак «Европа-Азия» – это было интересно, но смутно. С этим знаком мы тогда все замучились и были в таком тупике, что никто нам не мог помочь. Да и особенно не помогал. Поглядел однажды у меня эскизы один преподаватель, даже не помню, как его звали, ткнул пальцем: это делайте. А почему?

Владимир Григорьевич в очередной раз прошел мимо, и я уткнулась в кальку, преодолевая отвращение к горизонталям, анализам рельефа, инсоляции, аэрации, ко всем этим зонам функционального зонирования. Я не могла понять, как это все мне поможет придумать поселок. Я изрисовала кальку кружками – селитьбой, квадратиками – местами приложения труда, и эллипсами – рекреационными зонами. У нас в школе были рекреации, такие темненькие уголки в конце коридора, где мы должны были отдыхать на переменках.

Солнечный зайчик появился неожиданно.

Перепрыгнул со Славкиного циркуля на пышную шевелюру нашего нового преподавателя, сколько их уже было и сколько еще будет? Придут, проведут один проект и исчезнут, будто их и не было. Зайчик попрыгал по стене, по доске и снова устроился в волосах новенького. Он вдруг забеспокоился, поглядел по сторонам, тут объявились и другие солнечные зайчики, и все столпились на его щеке. Он осторожно ощупал голову, щеку, застыл и резко обернулся. Но не тут-то было, зайчики спрятались на балке, выстроившись в рядок. Кислушка прошипела: немедленно прекратите! И зайчики прыгнули на ее сумку со спицами. Спицы вспыхнули. Новенький протопал прямо к ней, остановился, поморщился и вернулся к окну, сложил руки на груди, будто бы только и ждал, когда проект наконец закончится.

Мы тоже этого ждем не дождемся и давно бы смылись, если бы не боялись, что Владимир Григорьевич опять начнет допрашивать, куда это мы и откуда, почему не работаем, где клаузура.

Кто же клаузуру делает «в школе»? Тут с мыслями-то не соберешься. Да и все равно потом будем доделывать «дома».

Кислушка раскрашивала зоны. Прохор тоже трудился. Я изучала их прилежные затылки. Это очень правильные затылки, сразу видно: затылки образцовых студентов, образцовой пары, может быть даже в скором времени – образцовой супружеской пары. Ведь существует же вознаграждение за такое упорное ожидание, за такую упорную любовь, о которой знает вся группа, кроме Прохора, которая началась так давно, еще когда Прохор командовал нами в колхозе. Мы жили в березовой роще, по вечерам жгли костры, Прохор пел и играл на гитаре, Кислушка млела и после в вагончике читала стихи. То свои, то чужие, но исключительно о любви.

– Осталось пять минут, – сообщил Владимир Григорьевич.

Мы заканючили, а можно мы потом сдадим! Он обратился к новенькому:

– Как вы думаете?

– Какая же это тогда будет клаузура? – удивился тот. – Нам важны первые впечатления.

Владимир Григорьевич согласился и стал собирать клаузуры.

Едва они вышли, мы возмутились: да кто он такой, свои порядки заводить, мы ничего не успели, а он…

– А по-моему, неплохой мужик, – сказал Прохор. Потом добавил: – Нечего нас поважать.

Тут Кислушка, которая с ним всегда соглашалась, заявила строптиво:

– Вот еще! Он так себя повел, будто бы мы какие-то недоумки! Ничего без него не значим! Сразу начал идеи здесь свои генерировать!

Славка, конечно, тут же ввязался:

– Нам лучше, Кислушка, когда собственный Генератор есть! Если кому не жалко свои идеи разбрасывать, да за-ради бога, возьмем, мы негордые!

– Никогда ничего ни у кого не брала и брать не буду! Хорошо или плохо, но сама!

Я запихнула все в сумку и хотела смыться, но Кислушка не дала:

– Ты куда это? Ты почему всегда отрываешься от коллектива?

Все, кто уже повскакивал, тут же тихонечко присели и превратились в коллектив. Мы сидели с постными рожами, чтобы, отбыв положенное по ритуалу, сбежать кто куда. Кто по домам, а кто и по углам в съемных комнатках.

Но скоро высохнут стены (дня через два) в маленьком домике рядом с институтом, который мы только-только отремонтировали, и мы переедем туда. Это наше общежитие. Мы в нем будем жить. На первом этаже поселятся мальчики, а девочки – на втором. И не нужно будет больше куда-то ехать, куда я приезжала только переночевать, потому что днем в этой комнате хозяйкины дети учили уроки, играли, по вечерам семья смотрела телевизор, а потом я ставила раскладушку, чтобы утром ее снова убрать.

– Давайте подумаем, – строго сказала Кислушка, – как оформить нашу аудиторию. А то голо как-то, как-то не так.

– Мужики, стаканчик найдется? – к нам вошел мутный дядька в шлепанцах.

– А из горла не хочешь? – заинтересовался Славка. И мы, заржав, выбежали на волю.

Я пришел на кафедру пораньше, хотел устроить свое рабочее место. Я начал с гвоздя. Я вбил в стенку гвоздь, повесил на него календарь, как вдруг с той стороны стены раздался жуткий грохот, и послышались вопли ужаса. Я выбежал в коридор. Дверь соседней комнаты распахнулась, и мне навстречу вылетела старушка.

– Что вы натворили?! У меня упали часы!

Я метнулся на кафедру, схватил молоток, ворвался к старушке с гвоздем потолще, вбил его, повесил часы. И ходики, к нашей вящей радости, снова затикали.

Старушка, ни жива, ни мертва, перекрестилась, засмеялась, усадила меня пить чай, печеньем попотчевала.

Когда я вернулся, Владимир Григорьевич проверял клаузуры.

– Ну, Герман Иванович, каковы ваши первые впечатления? – он сел, и стул затрещал под его тяжестью.

Я не стал признаваться, что хотел бы вернуться в свой Гипромез, что разочарован, что ожидал большего… Чего, собственно, я ожидал? Кипения, бурления, всплесков, идей, среди которых нужно выбрать самую-самую.

– Мне кажется, Владимир Григорьевич, большинство даже не понимает, что от них требуется в этом проекте.

– Как вы думаете, почему?

– Может, невнимательно слушали ваши лекции. Может, начинать нужно с домика, например, тогда легче себе поселок представить.

– А вы в свое время были лучше подготовлены?

– Мне кажется, да.

– И чем это объяснить?

– Трудно сказать… У нас отбор был жестче. Нас было только двадцать пять архитекторов на стройфаке. А тут сто двадцать пять.

– Ну-ну, время архитекторов-одиночек миновало, стране нужны грамотные специалисты и много.

Мы побеседовали на эту тему, проверили клаузуры и пошли в аудиторию.

Там было десять человек.

– А остальные где? – спросил Владимир Григорьевич.

– Они еще подойдут.

– Еще подойдут? Утром вы меня уверяете, что сломался автобус, трамвай сошел с рельсов, плитка перегорела. На дневные занятия опаздываете, потому что…

Вбежал Слава.

– Почему опаздываете?

– Плитка перегорела… Пришлось в кафетерий заскочить, – он переминался с ноги на ногу, не понимая, почему все засмеялись.

Владимир Григорьевич, довольный, что угадал причину, предупредил:

– В следующий раз не приму никаких оправданий.

Дверь распахнулась, влетела Кислова. «Здрасте!» – бросила нам, вытряхнула из сумки на стол книжки, линейки, тетрадки.

– У вас тоже, наверное, уважительная причина, – сказал Владимир Григорьевич утвердительно. – Изложите ее в деканате.

Кислова побледнела. Покусывая губы, вышла. За дверью еще кто-то притих.

– Все опоздавшие отправляются в деканат за разрешением, – распорядился Владимир Григорьевич.

Он раскрыл журнал, провел «перекличку».

Мы начали разбор клаузур.

Ворвалась Кислова с отрядом опоздавших и с разрешением из деканата.

Мы закончили разбор клаузур. Владимир Григорьевич спросил, есть ли вопросы.

– Есть! – вскочила Кислова. – Вот мне влепили трояк, а почему? Потому что я сделала по-своему, не послушалась Германа Ивановича? Значит, оценивается не самостоятельная работа, а по подсказке?

– Для начала выясним, что вы хотите обсудить, оценку или вашу работу? Первое обсуждению не подлежит, значит – второе, – Владимир Григорьевич устроился поудобнее. – Как, по-вашему, для чего мы здесь? – он показал на себя и на меня. – За дисциплиной следить да оценки вам выставлять? Мне сорок три года, и я все учусь, а вам зазорно? – он помолчал. – Кстати, впредь мы будем оценивать нашу совместную работу, которая ведется здесь, у нас на глазах. То, что у вас практиковалось раньше, на кафедре основ: на занятия не ходить, работать неизвестно где, а потом приносить готовые проекты, неизвестно кем выполненные, этого больше не будет.

Он оглядел группу.

– Итак, кто еще недоволен своей клаузурой? Давыдова? Вам мы влепили тройку с тремя минусами.

Давыдова потерянно ковыряла краску на столе и улыбалась, поглядывая на Владимира Григорьевича.

– Что равнозначно единице с плюсом. Я хочу вас предупредить. Или вы начнете наконец работать, или в институте вам делать нечего.

Давыдова, покраснев и продолжая улыбаться, чуть ли не сползла со стула под стол и, спрятавшись за сумку, все так же поглядывала из своего укрытия на Владимира Григорьевича.

На кафедре я спросил, зачем же он с ней так сурово.

– Вы о Давыдовой? – поинтересовалась Роза Устиновна. – Она у нас замочек с секретом!

Роза Устиновна читала лекции по озеленению, была кандидатом сельскохозяйственных наук, доцентом нашей кафедры и женщиной неопределенного возраста.

– Способная девочка, никто не спорит, – сказала она, – но характерец!..

– Талантливая, – уточнил Владимир Григорьевич. – Только не подозревает об этом.

– Но характерец!..

– Без характерца она пропадет. В нашей стране не любят талантливых – они нестандартно мыслят.

– Поэтому, – тонко улыбнулась Роза Устиновна, – Давыдова у нас на особых правах… Мы опекаем ее, готовим к суровой жизни. Хотя, по-моему, она прекрасно умеет постоять за себя.

– В этом пункте, уважаемая Роза Устиновна, наши мнения расходятся.

– Что вы, что вы, уважаемый Владимир Григорьевич, вам виднее, вы – заведующий кафедрой, вы оцениваете ее исключительно оригинальные проекты! У нее, – пояснила мне Роза Устиновна, улыбаясь, – исключительно «отлично» или «тройка с тремя минусами». Среднего не дано.

Перемена закончилась, и мы пошли в аудиторию.

Мы дружно зашуршали кальками, прикрывая ими конспекты по философии. На третьем курсе у нас началась философия. Мы благополучно разделались с историей партии (первый курс), с научным коммунизмом и политэкономией (второй курс) и теперь готовились к предстоящему семинару по философии, делая вид, что раздумываем над поселком.

Славка не раздумывал, а что-то лепил из пластилина. Я смотрела. У него получались три гладенькие холма. Между ними протекала бумажная речка. Я ждала, что будет дальше, но на этом Славкин пыл и угас.

Он шепнул мне уныло, что поселок все равно рано или поздно появится. Может, даже в самые последние дни перед сдачей. Так уже часто бывало.

Тут мы обнаружили, что занятия проходят не как обычно. Обычно нас вызывали по одному к преподавательскому столу, и мы там, тихо шепча, отдувались. А сейчас нам придется отдуваться на месте – преподаватели подходили к нашим столам, и все, что мы могли сказать в свою защиту, оборачивалось обороной каждого против всех, ведь теперь все слушали.

Мы приписали это новшество новенькому и гудели как потревоженный улей.

Я решила, что сдамся сразу, без всякой обороны, мне нечего было защищать.

Очередь постепенно доходила до нас. Мы попрятали конспекты в столы. Новенький, как завороженный, приблизился к Славке. Сел, разглядывая Славкины горки. Встал, подвинул горки к себе, осторожно обошел стол, снова сел, и, вот ей-богу не вру, раздалось довольное мурлыканье.

– Мрр, замечательно, мрр!

Славка вытянул шею, порозовел, не понимая, что же такого замечательного нашел в его горках новенький. Владимир Григорьевич кивнул одобрительно, напомнил о СНИПах и типовых сериях. Новенький не хотел о них вспоминать, снял очки, протер, снова надел, и глаза за толстыми стеклами стали крошечными буравчиками. Здесь идея, сказал он, образ, достал из кармана толстый цанговый карандаш и гибкими, красивыми линиями изобразил Славкины идею и образ. (Славка был потрясен.) Владимир Григорьевич согласился, и оба принялись обсуждать возможности такого решения, замелькали названия поселков, журналов, имена архитекторов, участников конкурсов, авторов экспериментальных проектов, и я в который раз пообещала себе: пойду в библиотеку, пересмотрю журналы и даже книги, возьму на абонементе СНИП… один, одного мне хватит.

– Замечательно! – сладко пропела Кислушка после занятий. – Славик, что за образ! О, какая идея!

Славка растаял:

– Ой, Кислушка, а ты тоже их оценила?!

Кислушка закатила глаза.

– Ах, ох, – вздыхала она, а мы упражнялись в остроумии, пытаясь определить, что напоминают эти гладкие выпуклости.

Владимир Григорьевич с трудом втиснулся за свой столик, вскинул руку, отодвинул белоснежный манжет, посмотрел, прищурившись, на часы:

– Заседание кафедры считаю открытым. Присаживайтесь, пожалуйста. У Германа Ивановича есть интересные предложения.

Роза Устиновна потрогала пучок черных волос, взбила кокетливую челочку, присела, положила перед собой стопку чистой бумаги, достала ручку… записывать мои интересные предложения.

Владимир Григорьевич постучал по часам:

– Герман Иванович, у вас в распоряжении пятнадцать минут.

Я в них уложился.

Роза Устиновна ахнула:

– Студенты и без того перегружены! Они никак не могут мне сдать курсовую по озеленению! А вы хотите, чтобы они… Вы хотите, чтобы они занимались исключительно проектированием.

Владимир Григорьевич удовлетворенно покхекал. Опираясь двумя руками о стол, встал. Походил, разминаясь, по кафедре. Снова сел. Стул жалобно заскрипел.

Кафедра у нас новая, сказал он, начинаем с нуля, экспериментируем, ошибаемся. Резервы времени найти – в наших силах. Давайте подумаем. Например, вашу курсовую по озеленению, Роза Устиновна, можно выполнить конкретно по поселку – и полезно, и экономия времени. То же самое и с организацией строительного производства – договоримся с кафедрой, пусть приходят к нам на проект, консультируют, это я возьму на себя. Мы даже можем договориться с кафедрой иностранных языков – пусть свои тыщи переводят по нашей теме, пусть изучают зарубежный опыт и используют его.

Я согласна с вами, Владимир Григорьевич, сказала Роза Устиновна, мы должны поставить перед студентами четкие ориентиры, ведь занятия в ВУЗе – это организация ориентировочной деятельности студента. Мы составили план, но многого не учли. Поэтому так тяжело проходит этот этап – мы просто застряли на функциональном зонировании поселка и никак не можем перейти к планировке. Мы с вами не дали четких ориентиров, вот и строится наш процесс обучения методом проб и ошибок.

К сожалению, продолжала Роза Устиновна, этот способ приобретения знаний пока ведущий… Главное для студента – сдать курсовую, «спихнуть». А сам процесс работы им непонятен, поэтому неинтересен. Отсюда – отрицательное отношение к самому процессу обучения. Он попросту неэкономичен.

Но есть и другой путь – обучение на полной ориентировочной основе, когда главным становится получение знаний при помощи проекта, а не сам проект. Мы даем ориентиры, раскрываем основу действия и – получаем сознательный характер обучения, устойчивость знания. В каждом новом задании студент уже сам может ориентироваться, усвоив метод проектирования, этапы, задачи, цели. И коли мы избавляемся от фазы растерянности, мы выявляем резервы времени. Кроме того, получаем положительное отношение к процессу обучения.

Этот процесс может начаться с логически простого: с похода в библиотеку. В наше время уже невозможно и безграмотно творить без научного исследования, и мы должны прививать навыки и вкус к нему.

В заключении я хочу сказать, что учебный процесс – это передача информации от преподавателя к студентам. Если на лекции информация передается на группу слушателей, без учета их индивидуальных особенностей, то на практических занятиях – на каждого конкретного студента. Безусловно, такое направленное обучение эффективнее, и за рубежом оно применяется в привилегированных университетах: Льежском, Оксфорде, Кембридже, Принстоне… А у нас – только для подготовки кадров высшей квалификации, в аспирантуре и в нескольких специфических профессиях: для актеров, художников и музыкантов.