Татьяна Нартова
Знак обратной стороны
– А помнишь, как мы приехали сюда первый раз? – снова заговорил Слава, и его жена вздрогнула. – В каком же году это было?
– В восьмом, – ответ дался неожиданно легко. Словно и не Валерия его озвучила, а какая-то посторонняя сила, временно взявшая контроль над всеми ее действиями.
– О, ничего себе! Не думал, что ты помнишь, – рассмеялся супруг.
– Всю жизнь прожить в одном месте и не знать ни одной городской легенды… – тихо начала Лера. – Наверное, со стороны я казалась такой глупой, такой ограниченной. А потом ты привез меня сюда.
– На трамвае, – кивнул Доброслав.
– На трамвае, – эхом повторила Валерия.
Человеку свойственно задаваться вопросом: «В какой момент я напортачил?», – когда все идет наперекосяк. Этот поиск единственного неисправного элемента в электрической схеме, обычно лишь усугубляет отчаяние. Ведь обычно находится не один и даже не пара таких неисправных «реле» и «проводков». Он пытается их крутить, переставлять местами или вовсе убирать, продолжая твердить: «А если бы? А что тогда?», – не зная, что ему изначально подсунули недоукомплектованную схему или, вовсе, руководство по сборке с кучей ошибок.
Лера тоже спросила себя вчера, сидя и глядя из окна кухни на грозу. Где она свернула не туда? Где допустила ошибку? Валерия тщательно перебрала их совместные с Доброславом фотографии, вглядываясь в каждую, ища хоть одну фальшивую улыбку, хоть один след того рока, что навис над ними. Нет. Ничего. Они были счастливы. Сначала безумно, потом просто – безусловно. Каждая фотография хранила воспоминание, которое хотелось пережить еще раз без изменений. Все было сделано правильно. В ее жизни не было ни одной ошибки. Во всяком случае, в том, что касается их со Славой брака.
– В то утро вы с моей мамой заперлись и о чем-то долго шушукались, пока я приводила себя в порядок. Наверное, думали, ничего не увижу, но ты вышел ко мне с такими красными щеками, что все сразу стало ясно.
Ей так хотелось вернуться в то время. Лера старательно вспоминала все детали. Какого цвета были сидения в трамвае, что тогда крутили по радио, которое они со Славой слушали, деля один на двоих телефон. Доброслав все время пытался отобрать его и переключить на другую радиостанцию, но Валерия уже тогда была непреклонна. Так они и ехали, подшучивая над музыкальными пристрастиями друг друга. А потом долго шли от остановки. В тишине. Десять лет назад было также много машин? Во что одевались прохожие? Лера помнила, что на Славе красовалась его любимая футболка с олимпийским мишкой, а вот она впервые надела босоножки и тут же натерла правую пятку. Эти мелочи так старательно были припрятаны в глубинах памяти, потому Валерия решила, что совсем их потеряла.
Укрыться в этом воспоминание. Завернуться в него с головой, закрыться как щитом от настоящего. И прошедшее тонким ледком постепенно заполняло бездонную полынью, в которой Лера барахталась. Еще немного, и ей удастся выбраться на берег. Еще чуть-чуть и…
– Знаешь, о чем мы говорили? – Женщина невольно опустила глаза вниз и столкнулась с совершенно серьезным взглядом Доброслава. – Твоя мать рассказывала мне о Юрии.
– О ком? – не сразу поняла Лера. Потом переформулировала вопрос: – Зачем? Зачем она о нем рассказывала?
– Не знаю. Может, ей просто хотелось поделиться с кем-то посторонним. Хотя я больше склоняюсь к другой версии. Она поняла, что рядом сидит потенциальный зять и постаралась его напугать. Я вовсе не шучу. Это походило на настоящую угрозу, или, во всяком случае, предупреждение. Ты ее знаешь. Мало вступительных слов, много поговорок. Но в тот раз она зашла издалека. Расспросила о моей семье, особенно заинтересовавшись, все ли в ней живы. Я не знал, что ответить. Не знаю… Твоя мать так на меня смотрела, будто пыталась просканировать с помощью встроенного рентгена. И я растерялся, ляпнул, что ни разу не был на похоронах. А Римма Сергеевна ответила: «Плохо, очень плохо». Мне показалось это какой-то дикостью. Обычно говорят, что хорошо, что беда обошла стороной, а тут такая реакция непонятная… А потом теща заговорила о Юре.
Я слушал и не понимал, для чего она все это выкладывает? Чай закончился, я давился очередным печеньем всухомятку. И когда ее грустный рассказ был окончен, понял, что немного злюсь. На нее, потому что Римма Сергеевна испортила своей трагедией такое чудное утро. И на себя, потому что не могу ей посочувствовать. То есть умом я понимал, что смерть Юры была ужасным потрясением. Что твоя мать потеряла свою первую настоящую любовь и даже спустя столько лет скорбит о нем. Но в моей жизни не было подобные потрясений. И я не знал, каково на самом деле ей пришлось…
Слава замолчал, а потом, как ни в чем не бывало, продолжил:
– Да, это была отличная идея – приехать в парк в такой день. Чувствуешь, какой воздух? Амброзия, а не воздух!
Он повторял снова и снова о том, какая чудная стоит погода, и какая Лера молодец, что решилась сегодня привезти их сюда. А Валерия тихо плакала, смаргивая слезы и украдкой то и дело стирая их тыльной стороной ладони. Она пыталась не привлекать внимания мужа, и он больше ни разу не повернулся к ней, не вскинул вверх голову. Но прохожие, видя молодого мужчину в инвалидной коляске, будто считали своим долгом оглянуться на него и на его спутницу.
«Умом я понимал… Но не знал, каково это на деле», – звучало в ушах Валерии шорохом ветра. И эти люди, медленно бредущие по парковым тропам, улыбающиеся, облизывающие мороженое в стаканчиках, они не могли ей сочувствовать. Выражение их лиц менялось, когда из-за поворота выплывала коляска. Оторопь, страх, потом смущение пополам с интересом. И лишь немногие вспоминали о приличиях и пытались немедленно, но слишком уж резко, отвернуться.
«Твой Доброслав… он тебя любит, и это видно невооруженным глазом. Представь, какому ему знать, что именно он является источником твоих несчастий?» – вспомнились Лере слова матери. Она тут же отерла последние слезы и преувеличенно бодрым голосом вскричала:
– Смотри-ка, а вот они!
И правда, за очередным изгибом дорожки показались руины. На лучше остальных уцелевшем фрагменте стены красовалась знакомая девушка на фоне аляповатых пятен алого, коричневого и зеленого цветов. Местные работники постарались, огородив руины небольшой кованой решеткой и убрав разросшиеся кусты и траву. Развалинами остатки церкви выглядеть не перестали, но подход к ним теперь стал менее опасен.
– Она не стареет, – отметил Доброслава. – Благодаря ему не стареет. Ей уже почти восемьдесят, а выглядит по-прежнему девчушкой. Это поразительно…
– И грустно, – продолжила за мужа Лера.
– И грустно, – согласился тот. – Но ведь вышла такая красивая легенда. Художник, хотящий хоть ненадолго воссоединиться со своей возлюбленной и зашифровавший ее последние часы на земле в виде переплетения таинственных знаков. Его нашли тут же, рядом. И это могло быть концом истории, а в итоге, стало лишь предысторией. Разве не здорово? – Доброслав замолк, пока Лера подкатывала его коляску поближе к портрету, а потом попросил: – Лерик, не принесешь мне водички. Пить хочется безумно! Минеральной без газа.
– Подождешь меня?
– Конечно. Обязательно дождусь, – муж слабо кивнул, полностью отдаваясь созерцанию картины.
Прежде чем он скрылся из вида, Валерия заметила, как правая рука Славы выводит в воздухе один и тот же знак. Она не видела его прежде или просто не знала, но символ напоминал «дверь», только без характерной черточки на одной из основных линий.
Лера дошла до дальнего ларька с минералкой, и хотя через десять метров стоял другой, почти такой же, предпочла встать в небольшую очередь. Бутылка показалась ей обжигающе холодной. Такой же как пальцы трупа.
Толпу около памятника истории Валерия заметила издалека. Несколько человек попеременно встревоженно вскрикивали. Ни дать ни взять – стая ворон, вспугнутая котом. Какая-то дородная дама в узких джинсах и ярко-малиновой майке закричала:
– Да вызовите, наконец, скорую! – и тут же первой принялась колотить пальцами по экрану своего сотового.
Толпа отхлынула в разные стороны, на миг открывая коляску и сидящего в ней мужчину с закрытыми глазами.
– Мама, а как умер Юрий?
– А как все умирают? Я отошла за чем-то, а когда вернулась в палату, он уже не дышал. Словно ждал, пока я выйду, чтобы покинуть меня. Знаешь, Лера, иногда мне все еще кажется, что он здесь, рядом. Как бы стоит за тонкой перегородкой, которую я никак не найду. Среди ночи просыпаюсь, зажигаю свет, потому что чувствую его дыхание или до меня доносится его запах. Но стоит свету загореться, как все пропадает. Но иногда я заставляю себя замереть, не открывать глаза, прислушаться внимательнее к той, иной стороне. Как Психея, так жаждущая хоть раз посмотреть на своего Эрота[62]. И тогда что-то меняется. Не могу объяснить, что именно… да и, скорее всего, все дело в моем разыгравшемся воображении. Но эта перегородка на самую толику становится тоньше.
– Думаешь, она есть, эта обратная сторона?
– Что-то точно, да есть, как это не назови…
Тупик
Символ левой руки. Название имеет двоякий смысл. С одной стороны означает окончание, с другой – обнаружение новых, скрытых возможностей, ресурсов, так называемого «второго дыхания». Знак творчества, трансцендентности и связи подсознательного с сознательным, называемой интуицией. Пишется только нейтральными, но очень насыщенными красками: древесной, темно-красном, черной, белой, графитовой и т. д.
Эпилог 2
Поезд отходил ровно в двадцать один ноль-ноль, так что у них оставалось еще пятнадцать минут, чтобы проститься. Все утро в городе шел дождь, потом распогодилось, но в воздухе повисла едва заметная, но хорошо ощутимая влага. Вместе с жарой почти под тридцать градусов – смесь убийственная. К закату стало чуть лучше. Солнце перестало так интенсивно греть, влажность чуть уменьшилась, но Даня все равно чувствовал себя тепличным огурцом.
Он то и дело оттягивал ворот, и украдкой дул то вниз, то вверх: пытался смахнуть прилипающую ко лбу челку. Да еще мать заставила его надеть поверх футболки джинсовую куртку. Мол, в поезде застудится. В любое другое время Даниил начал бы протестовать, но сегодня предпочел вести себя смирно. Ничего, ему осталось потерпеть всего ничего. Минутная стрелка на больших вокзальных часах уже приблизилась к цифре десять. А потом юноша скинет надоевшую джинсовку, а вместе с ней – весь прошлый год. Но сейчас он должен вести себя как образцовый сын. В сотый раз проверить под бдительным надзором матери, взял ли зарядку для телефона, зонт, и хорошо ли запрятал деньги.
– Оставь рублей триста, остальное положи во внутренний карман, – распоряжалась та.
– А если не хватит? – влез отец.
– Тогда расплатится картой. Только смотри, никому ее не показывай. И пин-код не говори. Сейчас ужас сколько всяких мошенников, – продолжала беспокоиться госпожа Рябина. – Лучше по возможности платить наличными. И паспорт, паспорт обязательно при себе всегда носи.
– Мама, я не маленький, – не выдержал-таки Даниил.
– И звони, понял. Как приедешь в Москву, сразу же набери мой номер. Или папин. Нет, лучше мне звякни. Твой отец вечно ставит свой на вибрацию, а потом удивляется, почему так много пропущенных. Пень глухой, никогда не слышит!
– Эй, женщина, как смеешь ты дерзить мне при детях? – В шутку рассердился Виталий Евгеньевич.
– А не при детях можно? – криво улыбнулась Данина мать. – В общем, ты понял. Обязательно отзвонись, мы будем ждать.
– Народ, вам не кажется, что уже пора? – подала голос Арина.
Хоть она сегодня радовала старшего брата. Молча взирала на сборы, которые больше походили на хаотичную беготню по всему дому, и изредка зачитывала очередной пункт из огромного списка вещей, которые Даня должен был взять с собой. Вещи в ужасе прятались и не желали находиться. Мать злилась, отец смотрел на все с каменным лицом, получал нагоняй от жены и с ворчанием подключался к поискам то кипятильника, то дождевика, то брюк. В квартире творился форменный хаос, но Арина мужественно продолжала молча вычеркивать один за другим пункты списка, не подавая вида, как ей все это осточертело. В конце концов, рассудила она, проводы брата в институт случаются один раз в жизни. И после окончания школы так придется насаться уже ей, Арине.
Первое время после того, как пришли результаты экзаменов, девочка была ужасно взволнована. Теперь очередь в ванную по вечерам и утрам сокращалась на одного человека, а для ее гелей, скрабов и шампуней освобождалось место в шкафчике. Плюс никто не будет ворчать, если днем Арине захочется посмотреть телевизор. У брата была дурная привычка делать уроки в гостиной, и смотреть любимые передачи приходилось частенько в повторе поздним вечером или отыскивать записи в интернете. Как не крути, а выгода от отъезда брата была очевидна. Но чем ближе приближался день расставания, тем чаще Арина ловила себя на мысли, что не очень-то этому рада. Она тщательно прятала в себя недопустимые для четырнадцатилетнего подростка чувства, но когда Даня схватил свой чемодан и в последний раз сказал: «Ладно, пойду я», – не выдержала и разревелась как маленькая.
– Э, ты чего? – опешил Даниил.
– Ты же приедешь к нам на седьмое ноября? – сквозь слезы спросила Арина.
– Наверное, нет, – обманывать сестру было бы подло.
– А на новый год?
– Тоже вряд ли. У меня будет сессия.
– Милая, в институтах каникулы только в конце января, – пояснила мама.
– Но ты же будешь нам звонить? – Продолжала ныть сестра.
– Конечно, буду. Каждый день буду. И звонить, и писать. Вот такие письма! – Даня развел руки, показывая какие длинные сообщения он собирается строчить.
– С фотографиями! – Шмыгая носом, непререкаемым тоном попросила Арина.
– Я по скайпу буду связываться, – нашел вариант получше брат.
– Ладно, – согласилась девочка. Потом слезы с новой силой заструились из ее глаз. Чтобы окончательно не опозориться, она тут же добавила: – Проваливай тогда в твой Новосибирск. И если вернешься хоть с одной четверкой – прибью, понял?
– Понял, – серьезно подтвердил Даниил и криво улыбнулся. – Тогда и ты, того… чтобы без медалей с соревнований не возвращалась, ага?
– Ага, – такого поворота Арина не ожидала.
– Ну, раз все обещания даны, пора и в путь! – Хлопнув в ладоши, объявил Виталий Евгеньевич.
– Сынок! – Пришел черед слезотечения у матери.
Даня выдержал крепкое родительское объятие, пожал руку отцу и спешно направился на посадку. Когда он протягивал проводнице паспорт и билет, та обожгла его недовольным взглядом. До закрытия дверей осталось всего пара минут. Даня в последний раз обернулся в сторону матери, вытирающей платочком слезы, и обнимающего ее отца, потом перевел взгляд в сторону здания вокзала. Ему показалось, будто там, вдалеке ему кто-то прощально машет. С такого расстояния разглядеть точнее было невозможно. Да и ему ли?
Рябин поправил на плече лямку своего рюкзака и стал протискиваться через узкий коридор вагона.
Когда поезд тронулся, Антонина Шаталова опустила руку и посмотрела на небо, на котором уже разгорались первые звезды. И лишь на западе, далеко-далеко оно оставалось розоватым. И над самым краешком горизонта проплывало белое облачко, похожее на ангельские крылья.
Эпилог 1
Тату-салон «Чернильный дракон» Лера выбрала всего по двум причинам: он располагался ближе всего к дому, да и отзывы в сети радовали. Посетители хвастали своими новыми рисунками на всевозможных частях тела и хвалили салон за чистоту и индивидуальный подход к каждому клиенту. К тому же в рекламном проспекте, доставшемся Валерии, было написано: «Делаем татуировки по вашему эскизу». Проспект ей сунула одна ушлая девица, которая сама могла служить живой рекламой любого тату-салона: рисунки украшали не только ее руки и шею, но и перетекали на лицо и часть выбритой макушки. Сначала Лера шарахнулась от девицы, потом, пройдя несколько шагов, развернулась и протянула руку:
– Давайте.
– Каждую вторую субботу месяца в нашем салоне проходят мастер-классы, приходите, – с затверженной улыбкой на темно-вишневых губах поспешила проинформировать промоутер.
Какой-то замысел, пока неопределенный и туманный, начал зарождаться в голове у Валерии. Она и сама до конца не поняла, почему передумала, зачем взяла проспект. Это было не в ее характере: резко менять стиль в одежде, прическу или срываться с места в поисках приключений.
Лера была семейным человеком, принадлежащий к той категории людей, которые все тщательно взвешивают и продумывают, прежде чем приступать к действию. В магазин – со списком. В путешествие – с заранее купленными билетами, собранными за месяц до отъезда чемоданами и не дальше, чем за пятьсот километров от родного города. И дело вовсе не какой-то неподвижности, медлительности или нерешительности. Просто жить вот так: по плану, по расписанию было для Валерии проще.
Но теперь от ее семьи ничего не осталось. И не стало человека, с которым можно было планировать каждый шаг их совместной жизни. Только не заполняемая дыра в сердце и куча свободного времени. Если раньше Лера торопилась с работы домой, чтобы приготовить ужин, убраться и просмотреть тетради учеников до прихода Доброслава, то теперь она старалась как можно дольше задержаться в школе. Потому что дома было невыносимо. Потому что дома находились вещи Славы: его кружка, его книги, все, что она так и не смогла уложить по коробкам. А еще прятались воспоминания, и стоило пересечь порог, как они всей стаей набрасывались на Леру и рвали ее на части, пока она, ослабевшая, не забывалась коротким и беспокойным сном.
Потому-то, пока не похоладало, женщина бесприютно бродила по улочкам. Заходила в магазины, все, без разбора, смотрела на товары и ничего не покупала. Гуляла между домов, пока тьма не опускалась на город, а в окнах, наоборот, не загорался свет. Потом впотьмах добиралась до квартиры и садилась за работу. Писала планы уроков, черкала красной ручкой чужие ошибки и часто так и засыпала: сидя, склонив голову на стол.
Однажды Люда не выдержала и, буквально зажав подругу в темном углу, сунула ей визитку знакомого психолога.
– Ты не должна одна справляться со своим горем. Сходи к ней, прошу.
– Хорошо, – вяло пообещала Лера, сунула визитку в карман и тем же вечером отправила ее в мусор.
Потому что знала: только она одна и может справиться. Никакой психолог не смог бы понять того, что творилось с ней сейчас. Сидящий в инвалидной коляске Слава, а вокруг него толпа. Валерия снова и снова просыпалась от этого сна. В нем Доброслав то вдруг открывал глаза, и как ни в чем не бывало, вставал, подходил к жене и заключал ее в объятия.
«Шутка, я просто пошутил, а ты испугалась!» – слышала Лера над ухом.
Но чаще Слава так и оставался сидеть там, окруженный взволнованными людьми. И когда она делала шаг к нему, руины церкви отодвигались от нее. Чем быстрее она бежала, тем дальше и дальше они казались. И хоть вместе с руинами удалялась и коляска с мужем, Валерия ясно могла рассмотреть его улыбку.
Она не знала, какой из этих снов хуже. Но при пробуждении задавадась одним и тем же вопросом: «Где он сейчас?» Не физически. Тело Доброслава покоилось в земле в темно-коричневом гробу. Но Лера не верила, что после смерти от ее мужа осталось лишь оно. Ни мать, ни отец Валерии не были верующими; дочь выросла такой же. Даже само слово «душа» для нее не несло никакого конкретного смысла и являлось скорее формальным отражением чего-то непонятного, противопоставленного рассудку.
Но и смириться с тем, что смерть стала окончательной инстанцией для мужа, Лера не могла. Ее Доброслав был больше, чем кости и мышцы, кожа и нервы. Во всяком случае, он был их совокупностью, но ведь целое – это нечто большее, чем сумма составляющих его элементов?[63] И эта разница или разность теперь была утеряна для Валерии, но продолжала существовать, пребывать, находиться где-то еще. В ином измерении, на небесах или в чистилище, или на той стороне, недоступной для живых.
При этом Валерию ни разу не посетила мысль о самоубийстве. Удивительно, но потеряв все, она по-прежнему хотела жить. Даже не так – она цеплялась за жизнь любыми средствами. У Леры пропал аппетит, но она всовывала в себя еду через силу. Сон не шел, но она старалась спать хоть шесть-семь часов в сутки. Она не боялась смерти как таковой, но пугалась мысли, что ее не-жизнь затянется надолго.
Предречение Сандерса также сыграло свою роль. Несколько раз Валерия намеревалась поговорить с художником, но каждый раз откладывала разговор до более подходящего случая. Сама не зная, что именно хочет спросить, и что ждет услышать в ответ, продолжала раз за разом набирать номер Романа, а потом сбрасывала звонок. Он же ни разу ей не перезвонил.
И вот, спустя почти год после похорон Доброслава, в руки Лере попался рекламный проспект. И надпись: «Делаем татуировки по вашим эскизам». Четыре слова, написанные обычным шрифтом, а пятое словно процарапано на поверхности бумаги. Как руны. Или знаки… Те самые, с помощью которых Валерия открыла для Славы ворота. Те самые, которыми она…
– Не убила, – опередила саму себя женщина. – Не убила. Прекратила мучения.
Знаки не убивают. Так сказала ей Алиса Григорьевна. Они расслабляют, заставляют психику работать в ином режиме, освобождают. Две недели Слава послушно выписывал их строка за строкой, и почерк его постепенно становился все тверже и увереннее. Лера тогда даже обрадовалась: вот оно – лекарство. Но ничего больше не изменилось. Любимый по-прежнему сидел большую часть дня, уставившись в одну точку. Но теперь не в окно, а на тетрадочный лист. Казалось, это не он ведет ручку по бумаге, а ручка управляет его пальцами. И знаки возникают на клетчатой поверхности сами по себе. Нет, они не лечили. Просто не могли снова реанимировать отмершие клетки, одеть нервные волокна в миелиновую оболочку, связать между собой разрушенные связи. Но то, что пока оставалось в рабочем состоянии, знаки заставляли сбросить ненужный груз мыслей, стремлений и воли. Заставляли уйти, отключиться, сдаться. И Слава подчинился.
Отложив проспект в сторону, Лера набрала уже выученную наизусть комбинацию цифр, впервые удивившись неожиданному совпадению. Раньше она не придавала этому значению, но последние шесть из них соответствовали дате их первой с Доброславом встречи: один, пять, ноль, два, ноль и пять. И это открытие впервые вызвало у женщины улыбку.
– Ноль, пять, – вслух повторила она.
Гудки. Один, потом второй. А потом Сандерс сбросил вызов. Лера собралась снова позвонить, но тут телефон запиликал, оповещая, что пришло сообщение. Всего три слова: «Небейте эти знаки». И фотография с рисунком… с эскизом. Лера покачала головой и снова придвинула к себе рекламку. Она собиралась записаться к мастеру из «Чернильного дракона» сегодня же.
По телефону ей ответил вежливый молодой человек, представившийся Климом и пообещавшим «сделать все в лучшем виде». Лера не знала, что конкретно надо уточнять у тату-мастера. Она ведь раньше не делала наколок. Один раз, правда, сходила в салон проколоть вторую дырку в ухе. Но это было еще в институте, да и тогда за нее говорила Янка. Именно после того похода вялая страсть к авантюрам окончательно покинула Валерию. Ухо она, к слову, так и не проколола. Пока сокурснице протирали мочку спиртом и готовили пистолет, Лера успела передумать.
Но теперь все было иначе. Теперь она не повернет назад. Ей нужна эта татуировка, как клеймо, как замок, запирающий ту часть жизни, что навсегда будет принадлежать Доброславу. В ней будет и обещание, и напоминание. И текст их истории, и пресловутый «the end» в конце нее. Валерия остановилась перед входом, задрала рукав куртки, и посмотрела на идеальное полотно кожи. Скоро на нем будет красоваться переплетение Шиллевских «букв», составляя понятную только ей фразу. Как в знаменитой рок-опере…
«Я тебя никогда не забуду. Я тебя никогда не увижу»
– И я буду счастлива, – толкая дверь тату-салона, впервые пообещала Лера.
