Татьяна Нартова
Знак обратной стороны
2/16
Шум телевизора напоминал нежный рокот морского прилива. Хоть Виталий Евгеньевич и предпочитал спать в тишине, но вот быстрее всего засыпать у него получалось именно лежа в гостиной под трескотню очередного криминального сериала. Иногда мужчина просыпался, резко открывал глаза, тупо впяливался в экран, пытаясь уловить сюжетную нить, и тут же погружался обратно в тихий и приятный сон. Наталья частенько находила супруга в таком вот виде: сладко причмокивающего, аки младенец, в кресле в темноте, разгоняемой только мертвенно-синим светом зомбоящика.
Почему-то большинство детективов снимались именно в такой блеклой, холодной гамме. То ли потому, что зачастую местом действия выбиралась северная столица, то ли таким образом режиссеры пытались подчеркнуть безнадежность предприятия отлова и наказания всех убийц, грабителей и иного рода негодяев. Преступники множились быстрее клопов, изобретая все более изощренные способы ухода от наказания, а блеклая атмосфера отечественных детективов становилась все более однообразной и все менее пугающей. Даже жестокость и смерть, если они окружают тебя повсюду, начинают приедаться. Тем более, если потоки крови льются не в реальной жизни, а с киноэкрана.
Но сегодня у Виталия Евгеньевича выдался особенный день, и он позволил себе не откладывать до вечера наслаждение поваляться на диване, перещелкивая каналы. Сон в его намерения не входил, но мужчина хорошенько встряхнул диванную подушку, прежде чем подложить ту под голову. Дневной прайм-тайм не радовал многообразием. По одному каналу показывали какие-то «розовые сопли на глюкозе», как называла особенно слезливые мелодрамы Аринка. Хуже были, по ее мнению, только «розовые сопли на заменители сахара», то бишь мелодрамы, которые даже слезы не способны были выдавить из смотрящего, или же отличались таким шаблонным, заезженным сценарием, что не вызывали ничего, кроме рвотных позывов. На других каналах крутили аналитические ток-шоу, призванные, видимо, не пробудить сознательность граждан, а наоборот, жгучее желание вообще прикинуться тупым, ничего не соображающем ни во внутренней, ни во внешней политике овощем. Приглашенные гости кочевали с одной такой передачи на другую, и Виталию Евгеньевичу казалось, что он наблюдает за тем же многосерийным мылом или, скорее, паршивым ситкомом, в котором все ругаются, перебивают друг друга на протяжении часа-двух, чтобы разойтись до следующей серии, совершенно не изменив мнения. Наверное, тем криминальные детективы и нравились Рябину-отцу, что при всей нелепости и однообразности сюжетных завихрений, не претендовали на звание высокого искусства и не пытались манипулировать эмоциями зрителей. Они были просты, позволяли отключить голову во время просмотра и обладали той нужной всем в жизни стабильностью и предсказуемостью. Преступник будет пойман, какой бы изворотливостью не обладал, а все хорошие парни и девчонки снова соберутся в кабинете (столовой, парке и т. д.) целые и невредимые, травя несмешные шутки и хвастаясь совсем нестрашными ранениями.
Наконец, Виталий Евгеньевич нашел что-то более-менее сообразное его потребности и вкусу. Не детектив, конечно, – передача о животных. Но лучше уж слушать про обезьян, живущих в Амазонке, чем об очередном конфликте в какой-то не то азиатской, не то африканской стране. О конфликтах Рябин и так много знал, а вот таких симпатичных обезьянок видел впервые. Приматы весело прыгали с ветки на ветку, пока закадровый голос вещал о тяготах обезьяньей жизни. Вырубка лесов, хищники, местные племена, ничем не уступающие по своей кровожадности гепардам, высокая смертность от болезней, засух и просто голода. Но обезьяны не собирались среди веток и не обсуждали дрязги с соседской стаей, а кропотливо продолжали обдирать небогатый урожай с деревьев. Изо дня в день они чистили друг другу шерсть и выращивали детенышей, не жалуясь и не заставляя никого выполнять за них свою работу и решать их проблемы.
Подумывая про себя, что хорошие люди чем-то похожи на этих самым мартышек, Виталий Евгеньевич постепенно убаюкался голосом диктора и погрузился, как всегда с ним бывало, в пучину чуть беспокойного, но глубокого сна. Мелькнула во сне обезьянка, потом вторая, а потом мужчина оглох, ослеп, рот его приоткрылся, и из него полились не очень-то музыкальные звуки.
Все-таки человек даже самой благородной наружности и ума представляет собой потешное зрелище, если засыпает вот так: с откинутой на спинку дивана головой, с пультом в одной руке и сползающей с колена второй. Но именно в такие моменты – моменты совершенной беззащитности, мы и становимся самими собой. У иных разглаживаются морщины и пропадает суровость, у других, наоборот, сходит с уст пустая, притворная улыбка, оголяя настоящую жестокость или же безразличие натуры. Третьи во сне становятся моложе или стареют, в зависимости от лежащих на душе мыслей. Лицо спящего отличается от лица бодрствующего, как карта от глобуса. На карте расстояния всегда искажены, карта всегда немного привирает, всегда чуть путает расположение островов и материков. Глобус, благодаря своей круглой форме яснее и четче дает представление об их действительном положении. Но даже глобус не способен дать полной картины, отразить всю сложность и красоту Земли. И только лицо мертвеца, лицо только что почившего, но уже лишенного и мыслей, и тайн, и стремлений существа, как снимок из космоса голубой планеты, открывает всю правду о нем.
Тьма разрезалась молнией дверного звонка. Виталий Евгеньевич подскочил на месте, не открывая глаз. Выронил пульт, снова подскочил, и лишь выругавшись и широко зевнув, осознал причину своего стремительного пробуждения. На ходу вдевая ноги в полосатые тапочки и поправляя выдернувшуюся из брюк рубашку, Рябин-старший прошествовал в коридор. Вместо привычного для большинства «глазка», Виталий Евгеньевич взглянул на изображение с внешней камеры. Там, прямо перед дверью, стояла незнакомая женщина лет тридцати.
«Нет, все же я ее где-то видел», – припомнил Рябин, хотя, хоть убей, обстоятельства знакомства не запечатлелись в его памяти. Шмыгнув носом и на всякий случай вытерев ладонью рот, распахнул дверь.
– Здравствуйте, мне надо поговорить с вами о Данииле, – без вступления пролепетала незваная гостья. – Вы ведь – Виталий Евгеньевич, его отец?
– Да, так точно, – немного опешил мужчина. Потом вспомнил о правилах хорошего тона и, отступив на шаг, предложил: – Может, зайдете? Чего мы будем на площадке толкаться.
– Ага, – согласилась женщина.
Рябин помог ей снять пальто, и пока гостья стаскивала свои потрепанные, дешевые даже на вид сапоги в прихожей, прошел на кухню, на автомате включая электрический чайник и кофеварку. Дело тут было не в приличиях, уж больно самому Виталию Евгеньевичу захотелось пить. А еще появилось странное чувство, что ближайшие часы, а может, и дни, окрасятся мрачными красками. Что-то было в этой женщине, имени которой он до сих пор не спросил, нелепое и, одновременно пугающее. Этот ярко-желтый шарф и слишком яркий макияж навевали ассоциации с клоунами.
Клоунов, да цирк вообще, Рябин не любил. Для него прыгающие по указке дикие звери и летающие под куполом гимнасты выглядели слишком противоестественно, а наигранная радость дрессировщиков и канатоходцев просто-напросто раздражала. Его поражало, как дети, смотрящие представление, не чувствуют в их веселости некой извращенности и откровенной фальши. Видимо, мир, в котором мы все вынуждены притворяться – это единственный мир, который может существовать. Без лжи, притворства и допущений его отлаженный механизм, его равновесная система давно бы рассыпалась на мелкие детали.
– Вы, наверное, классный руководитель Дани? – крикнул из кухни мужчина. – Что он натворил? Не то двойку отхватил или важный урок прогулял? Идите сюда, расскажите, все как есть.
– Нет, я не руководитель… – гостья последовала просьбе хозяина, но застыла на пороге, не решаясь сделать последнего шага. Глаза ее, зеленые как бутылочные стекла, бегали вниз-вверх, оценивая дорогую обстановку кухни. Потом она, словно опомнившись, перевела взгляд на хозяина квартиры. – Меня зовут Людмила Алексеевна, я преподаю у ваших детей русский язык и литературу.
– Вот как оно, – не зная, что сказать, выдал в ответ Рябин. – У детей? Значит, вы и Арину учите? Я очень горжусь своей дочерью, она у меня молодец.
Люда слабо улыбнулась. Ее первоначальный решительный настрой, похоже, куда-то пропал. В забытьи, она рассеянно перебила пальцами по спинке стоящего рядом стула. Виталий Евгеньевич пригляделся к ее пальцам. Одно-единственное тонкое колечко на среднем пальце, кожа бледная, кое-где потрескавшаяся и покрасневшая. Видимо – от холода. Но маникюр хороший, приятного розоватого оттенка лак выглядит свежим, а ногти острижены не слишком коротко, но и не походят на кошкины когти. От женщины пахло принесенным с улицы снегом, немного потом и до одури сладкими духами.
Кажется, подобные в прошлый раз просила купить дочь. В духах Рябин не разбирался, но пузырек в виде розового яблока приметил. Духи он так и не купил, отделался купленной в последний момент коробкой конфет. Теперь Арина дулась на всех и на каждого, выражая недовольство в молчании и метании саркастических взглядов при всяком, даже пустяковом, родительском промахе. Виталий Евгеньевич поклялся себе купить дочери духи на восьмое марта, даже в свой органайзер внес соответствующую запись: «Купить дурацкую вонючку, обязательно!!!» Арина, хоть и злилась всегда показательно, но была весьма великодушна, если получала желаемое.
– Так о чем вы хотели со мной поговорить? – нарушив немного затянувшуюся паузу в их разговоре, спросил Рябин-отец у учительницы. – Да не стойте, садитесь. Чай будете или кофе? Я лично чай предпочитаю.
– Тогда и мне заварите, – снова принялась «бегать» глазами по помещению Людмила Алексеевна. – Будьте добры.
Снова наступила тишина. Только булькала вода в чайнике, да откуда-то издалека раздавался грохот какого-то оборудования. Рябин ополоснул стеклянный чайничек, засыпал три ложки заварки и полез в ящик за чем-нибудь перекусить. Есть ему совершенно не хотелось, горло перехватывало от жажды, так что он несколько раз сглотнул слюну, прежде чем продолжить:
– Конечно, я и сына люблю. Он у меня замечательный. В общем, у меня хорошие дети… Да… И все же, о чем вы хотели поговорить? Неужели Даня с кем-то опять подрался? Вы уж поймите, он…
– Снова? – переспросила Людмила Алексеевна.
– Да, в старой школе у него был конфликт с одним мальчиков. Тот задирал Даню. Знаете, дети бывают очень жестоки. Короче говоря, сын не выдержал, ну и… неприятная история вышла. Тому пареньку руку вывихнули, не Даня, нет. Там куча мала была, как рассказывали. Пришлось перевести сына в другую школу. Но если этот паршивец опять за свое принялся, я ему… да… Лоб здоровый, восемнадцать стукнуло, должен уже понимать.
– Нет-нет, – тут же яростно заверила гостья. – Никаких драк. Во всем, что касается дисциплины, Даня – образцовый ученик.
– Значит, учеба… – вздохнул Рябин-старший.
– Дело не в этом. Я хотела сказать: ваш сын очень умный мальчик, очень старательный. Мне тут жаловаться не на что. Все сдает вовремя, с грамотностью у него все в порядке. Честно говоря, если бы все выпускники были такими, как Даниил, у учителей не было бы никаких забот. Я более чем уверенна, что ЕГЭ он сдаст без каких-либо проблем, – принялась нахваливать его сына учительница.
Все это вовсе не походило на попытку успокоить нервного родителя. В каждом слове женщины чувствовалась искренность. Виталий Евгеньевич мог даже поклясться, что не только она. Но и… восхищение? Сам он особенно ничем выдающимся блистать не мог. В школе у Рябина-отца отметки были неплохими, но даже на серебряную медаль он не вытянул. Со спортом Виталик тоже не дружил. Как все мальчишки, ясное дело, гонял летом мяч, а зимой – шайбу. На лыжах изредка ходил, плавать любил. Но так, чтобы в секции серьезно заниматься или, тем более, как Аринка, большую часть времени проводить на тренировках да по соревнованиям разъезжать – нет.
Тому мешала вовсе не природная лень. Скорее, Виталий не ставил перед собой конкретной задачи. И лишь на четвертом десятке задумался: а чем, собственно, он хочет заниматься? Без всякого «надо же какую-то работу иметь», а четкое «к тому-то и тому-то душа лежит». На то, чтобы уволиться и начать свое дело ушло несколько лет. И причиной тому было не стяжательство, не стремление к какой-то независимости. Виталий Евгеньевич до сих пор не считал себя богатеем, да и сложно это – быть независимым, когда со всех сторон осаждают разного уровня чиновники, бесконечные комиссии, законодательные рамки да и самые обычные вымогатели.
Но молодой предприниматель наперекор всем шел вперед, развивал свое дело, потому что чувствовал в том потребность и даже, можно сказать, предназначение. В отличие от отца, Даня с Ариной с молодых ногтей выгрызали себе личное пространство, свою нишу в этом безобразном обществе. В нем упорство считают пороком, а любого, кто чего-либо добился – выскочкой, у которого обязательно должна быть «волосатая лапа» или «дядюшка на высоком посту».
– Тогда в чем дело? – разливая чай по чашкам, напрямую спросил Рябин. – Если Даня такой замечательный, то о чем вы пришли поговорить? Вид у вас, надо признать, пугающий… Может, мне стоит налить себе чего-нибудь покрепче или вовсе заранее успокоительного накапать? – попытался он пошутить, но Людмила Алексеевна то ли шутки не поняла, то ли проблема, и правда, была нешуточной.
Женщина притянула к себе чашку, зябко повела плечами и оставила вопрос Виталия без ответа. Потом подняла на него влажные глаза и тихо произнесла:
– Первый раз я увидела ее в конце сентября. Оранжево-красная «Хонда», уж не знаю, какой точно марки, я в них не разбираюсь. Красивая… в смысле она, не автомобиль. Хотя и машина тоже ничего. Блестящая, явно новая. Сначала я просто не поняла, что происходит. А потом… знаете, у женщин есть что-то вроде предчувствия. Некая способность угадывать взаимоотношения между людьми. Их чувства друг к другу. Мужчины, как мне кажется, более слепы в этом плане. А мы… нам достаточно одного взгляда, чтобы понять, что вот эта парочка – вовсе не друзья, а влюбленные.
– Да объясните толком, о чем вы? Какая еще машина? – Снова ощутил небывалую жажду, хоть и сделал уже несколько глотков чая, Виталий Евгеньевич. Этот бессвязный лепет приводил Рябина в ярость и отчаяние, хотя общую мысль он уловил: его сын с кем-то связался.
От вскрика хозяина гостья вздрогнула, потом нервно отхлебнула из своей чашки, ошпарилась и принялась часто-часто дышать сквозь зубы. Только чуть упокоившись, она продолжила свой сбивчивый рассказ.
– Мне не хотелось подглядывать, но я почему-то не смогла себя заставить отойти от окна. Потом я спросила Даниила, что за дама встречала его из школы. Он ответил, что это была подруга его мамы. Потом – что клиентка «Рогалика». Только спустя несколько месяцев я случайно столкнулась с Даней и этой женщиной в пабе. Они весело болтали, постоянно дотрагивались друг до друга. Если бы вокруг не было других посетителей, то, думаю, и целоваться начали. Я все это говорю не для того, чтобы как-то оскорбить вашего сына. Влюбленный парень, едва начинающий жить, что он может знать о таких прожженных стервах, как эта Шаталова? – Словно саму себя спросила учительница.
– Вы сказали Шаталова? – Чуть не опрокинул чай мужчина.
– Да. Антонина Яковлевна, кажется. Я ни в коем случае не хочу морализаторствовать, да и лезть в чужую семью… Но у этой дамы есть муж. Поговорите, как отец, с Даниилом. Думаю, он просто не знает о положении Шаталовой. Не знает, что она состоит в браке. А если в курсе… тут уж не известно, что хуже. Во всяком случае, я посчитала своим долгом вас предупредить: ваш сын встречается с замужней женщиной. Даня замечательный мальчик, и не хочется, чтобы он из-за моего молчания пострадал. Я чувствую свою ответственность как педагог и как… как человек… ответственный человек. Простите, что вышел такой каламбур.
Людмила Алексеевна окончательно запуталась и замолкла. Глаз она не отрывала от столешницы, а потому не могла видеть стремительно багровеющего лица Рябина-старшего и его сжимающихся кулаков. Только и смогла что, будто маленькая девочка, добавить:
– Не ругайте Даню сильно. Его обманули. Провели, я уверенна. Он очень хороший молодой человек. Очень искренний. Надо только открыть ему глаза. Его обманули, вот и все.
– Вы и перед учениками так же выступаете? – неожиданно хмуро спросил Виталий Евгеньевич. – Что-то шепчете про себя, как испуганный подросток. Сколько вам лет? Двадцать семь, двадцать восемь?
– Тридцать один… – промямлила учительница.
– Мне вот в этом году сорок четыре стукнет. Но это не важно. Я вот что вам скажу: мужчину нельзя обмануть, ни одна женщина на это не способна. Это барышням можно запудрить мозги всякими «любовями», завлечь, как утку на обманное кряканье, а потом хоть пристрелить, хоть голыми руками поймать. Мы на такое не ведемся. Говорите, слепы? Говорите, не чувствуем? Возможно. Но нам и не надо. Если мы любим женщину, если мы, действительно, любим ее, нам до фонаря, чувствует она что-либо в ответ или нет. Лишь бы нашей была. Некоторые утверждают, что им даже все равно: верна она или нет. Но нет, это все чушь, уловки так называемых «прогрессивных» идиотов. Женщина может о ком угодно думать, но в постели, уж простите за грубость, она должна ублажать одного мужчину. А если станет не нужна, никакие заверения не остановят. Если мой сын встречается с Шаталовой, то лишь потому, что сам этого хочет. И я более чем уверен, о ее положении он хорошо осведомлен. Никто его не обманывал, дорогая моя Людмила. «Он сам обманываться рад», – так ведь? У кого это выражение, у какого поэта?
– У Пушкина, – не задумываясь, ответила учительница.
– Ах, ты ж! Интересно, он знал или нет, когда Тимофей приходил? Вот уж учудил, хуже не куда… – негромко стукнул по столу кулаком Рябин. – Я поговорю с ним. Обязательно поговорю, уж будьте уверены.
«Дверь открыта», – раздалось механическое из коридора. Гостья и хозяин как по команде одновременно вскочили со своих мест. Из прихожей раздались голоса и шелест снимаемых одежд. Один голос, грудной, низкий был громче второго, тоже довольно низкого, но еще не лишенного тех хрустальных ноток раннего юношества. Словно две птицы, ворвались эти голоса в квартиру, заметались в узком пространстве прихожей и вдруг, – смолкли, резко переходя на шепот. Через минуту в дверь кухни просунулась белокурая голова:
– Папа, ты почему дома? Ты же должен быть сегодня на работе? – обвиняюще. – Людмила Алексеевна, а что вы здесь делаете?
– Давай-ка, выйдем на пару слов, – подхватив сына под локоть и буквально выталкивая его из кухни, не обещающим ничего хорошего тоном прошипел Рябин-старший.
Даня недоумевающе и как-то совершенно беспомощно оглянулся на свою учительницу, но преждевременно скандалить не стал. В коридоре он стряхнул с себя отцовскую руку и насупился:
– Ну, чего еще?
– С кем ты пришел? – вместо ответа кивнул в сторону висящего при входе полупальто Виталий Евгеньевич. – Кого ты сюда водишь, пока нас с матерью дома нет, а?
– Мою девушку! – выпалил Даня. – Доволен? Я просто хотел показать своей девушке квартиру. И ни кого я не вожу.
– И сколько лет этой твоей «девушке»? – ядовито поинтересовался отец.
– Часовчук уже доложила, – понимающе усмехнулся парень. – Вот ведь… и что? Ты, как и остальные, будешь читать мне лекцию о неподобающем поведении? Скажешь, что надо встречаться с девчонками своего возраста? Спросишь, чего мне не хватает, а потом отволочешь к какому-нибудь пустослову, который уложит меня на кушетку и будет лечить мой затаенный Эдипов комплекс, иначе, откуда бы у нормального парня возьмётся такая тяга к зрелым женщинам, если у него нет психических отклонений?
Виталий Евгеньевич ничего такого делать не собирался, но Даня тарахтел с такой скоростью и горячностью, что и слова не дал ему вставить. Под конец своей тирады юноша дышал, как загнанный зверь и в глазах его, потемневших от гнева и обиды, сверкали настоящие молнии. Ничего не осталось от того прилежного мальчугана, который аккуратно выписывал в прописи вместе с отцом буковки и заливисто смеялся, когда родитель начинал его щекотать исключительно для того, чтобы этот самый смех услышать. Все. Мальчик вырос. Перед Рябиным-старшим стоял неведомый чужак. Он знал о том, чего не знал Виталий, у него были свои интересы, у него были свои мысли, у него была своя жизнь…
Открытие было столь поразительно и неприятно, что Виталий Евгеньевич только и смог выдавить:
– Как ты смеешь?! – И то была не злость, а чистой воды удивление.
Словно в тот момент лопнула, порвалась невидимая пуповина, что соединяет родителя с его ребенком даже после рождения малыша. Ты знал его еще маленьким нелепым комком плоти, глядел в наивные, лишенные хоть какого-то проблеска разума серовато-голубоватые глаза. Ты наблюдал за его первым шагом, переживал с ним его первую потерю. Ты сосуществовал с ним в одной квартире на протяжении восемнадцати лет. У него твой нос и упрямый подбородок с ямочкой. У него такая же родинка на шее, но, боже, как легко ошибиться, приняв его за себя самого!
– Простите! – Даня не успел набрать воздуха для очередного возмущенного рыка, когда в прихожую вошла Шаталова. – Я, наверное, не вовремя. Извините, мы не знали, что тут кто-то есть. Думаю, будет лучше, если мы отложим наше знакомство, – слегка улыбнулась, но отнюдь не виновато, она.
– Ты меня не помнишь, да, Тоня?
Носок сунулся в туфлю, а пятка повисла. Так и не обувшись, Шаталова снова скинула обувь, но полупальто так и оставила в руках, словно инстинктивно защищаясь им. Сощурилась, посмотрела с интересом на спросившего, но отрицательно замотала головой:
– Нет.
– Мы встречались один раз на каком-то благотворительном мероприятии, лет семь-восемь назад. Ты тогда напоминала зверушку, которую только что выпустили из клетки: смесь опасения и любопытства.
– Прелестное сравнение, – хмыкнула Антонина.
– Так оно и есть. Тунгусов жутко хвастал своей женой. Прямо светился от гордости, словно фермер, вырастивший огромную тыкву. Смотреть на него было противно. Помню, Наташа мне тогда сказала, что ты и года не продержишься, убежишь обратно в свою деревню. Но что я вижу? Ты по-прежнему тут, и от прежней зверюшки ничего не осталось. Поздравляю, Тоня.
– Вы знакомы? – наконец-то дошло до разгоряченного Даниила.
– Шапочно, – чуть поморщилась Шаталова. – Но это не повод мне «тыкать».
– Мой сын говорит, что ты – его девушка, это так? – Пропустил недовольство гостьи мимо ушей Рябин-старший.
Тоня вскинула бровь, чуть опустила свое полупальтишко, и с неожиданным вызовом ответила:
– Да. Мы встречаемся.
Эти слова ободряющим бальзамом пролились на сердце подростка. Он ощутил что-то сродни гордости, будто Шаталова сказала ровно то, чему Даня ее научил. Именно так, считал он, не стесняясь, не таясь, они и должны показывать всем, что их отношения – не какая-то прихоть, что они испытывают настоящее, подлинное чувство друг к другу, которому не помеха ни общественное осуждение, ни недовольство родных.
– А твой муж об этом знает?
– Ее бывший муж, – сделав ударение на втором слове, вместо Тони ответил юноша.
– Значит, не знаешь, – загадочно пробормотал Виталий Евгеньевич.
– Я ухожу. – Предприняла вторую попытку обуться Шаталова.
Но на этот раз ее остановил голос, от которого все внутри похолодело. Тоня и сама не знала почему, но чувствовала странную угрозу, исходившую от этой дурно накрашенной учительницы с глазами-хризолитами. Но только сейчас поняла, что ощущение это появилось не сейчас, и даже не после той встречи в доме художника, а при первом взгляде на Людмилу Алексеевну. Было в ней что-то, и если бы Антонина верила в подобную чушь, то опередила это самое «что-то» как «кармическое», «судьбоносное», «неизбежное». Шаталова же придерживалась иного мнения: нет ничего на этом свете, чего не мог бы контролировать сам человек. Нет ничего, за что бы он сам не был в ответе, будь то великие победы или столь же грандиозные промахи. Но убеждения – убеждениями, и возрастающая при появлении Часовчук тревога от них ничуть не уменьшалась.
– Расскажите ему. Признайтесь, это ваш последний шанс.
– Признаться в чем? – Навострил уши Даниил. – Тоня, чего она от тебя хочет?
– Я ухожу, – вновь повторила Шаталова. Даже к двери повернулась.
– Если вы не расскажите, это сделаю я.
Угроза-таки подействовала. С какой-то радостной обреченностью Антонина выдохнула и, развернувшись к Дане, спокойно произнесла:
– Да, нас не развели официально. То заявление… я его так и не подала. Собиралась подать, как только Тунгусов успокоится. Возила его с собой, надеялась, что скоро его блажь пройдет, и он даст мне вольную. Господи, я даже говорю, словно раба какая-то. Он так меня вымотал, так достал… Но какая, в сущности, разница: замужем я или разведена? Ты такой хороший, мой ангел… Разве это грех – поступать так, как хочешь? Мне лишь хотелось быть рядом с таким красивым, таким чистым и добрым мальчиком. Разве это плохо? Разве я делала кого-то несчастным?
Шаталова слабо улыбнулась, потом потянулась к дверной ручке.
– Не уходи, – услышала она за спиной. – Не уходи, Тоня!
– Прости, ангел…
Его никто не стал удерживать. Бросив полный гнева и боли взгляд в сторону учительницы, Даниил рванул вслед за своей возлюбленной. А та неспешно спускалась вниз по ступенькам, словно ждала погоню. В голове у Тони вертелась одна простая мысль: «Все к тому и шло». Их роман приговорен к растованию с самого начала. И дело тут вовсе не в разнице в возрасте, и вовсе не воинственно настроенном папаше парня. Это-то как раз – совершенные пустяки. Ей искренне нравился этот серьезный, целеустремленный парень. Нравилось смотреть в его полные восхищения ею, Антониной Шаталовой, глаза. Но рано или поздно Дане начнет не хватать ее простого внимания, рано или поздно мальчик вырастет и станет, как остальные мужчины, предъявлять на нее свои права. Она играла с ним, как с котенком, дергая у морды бантик из собственного обаяния и той рискованности, что несли их отношения. Но заигравшиеся котята не нравятся никому. А ее Даня с самого начала умел царапаться.
– Тоня, погоди! – Он поймал ее за локоть, разворачивая к себе. – Это правда? Ты замужем? Ты с ним не развелась, с этим… Тимофеем?
– Откуда ты знаешь, как его зовут? – удивилась Шаталова.
– В интернете нашел вашу совместную фотографию. Ты на ней очень хорошо вышла, – сам не зная, зачем, добавил юноша. – Я тебя понимаю. Правда. Жить с таким подлым, таким отвратительным человеком. Знаешь, как мой отец его назвал? Скунс. Ты должна как можно быстрее подать это заявление! Разведись с ним. Мне осталось всего несколько месяцев, а потом уедем с тобой в Новосибирск. Только ты и я.
– А дальше что? – неожиданно холодно спросила женщина. Даниил даже растерялся от такого вопроса.
– Я буду учиться, ты найдешь какую-нибудь работу…
– Продавцом? Или младшим бухгалтером? – Теперь к холоду примешалось нечто, что можно было с натяжкой назвать иронией, хотя больше походило на плохо завуалированное издевательство. – Ангел мой, открой глаза! Здесь у меня есть работа получше. Если мне удастся нанять хорошего адвоката по бракоразводным процессам, то еще и своя квартира появится, и капитал приличный. Тунгусов, тот человек, которого ты с таким пренебрежением назвал скунсом…
– Это не я назвал, а мой отец.
– …этот человек сделал для меня больше, чем кто-либо еще. И не тебе судить о наших с ним отношениях. Это мои с ним разборки. Помнишь нашу с тобой первую прогулку по городу? Помнишь, что я тогда сказала? Что не хочу ни от кого зависеть. Я сказала: «Мой милый ангел, с этих пор мы с тобой компаньоны, любовники и заговорщики. Ты можешь рассказывать мне все, что пожелаешь нужным, но не требуй от меня откровений, не требуй от меня изменить свою жизнь». Я хочу дышать, Даня, я хочу чувствовать себя счастливой, но сейчас… это становится скучным.
Шаталова с силой оттолкнула от себя ослабевшие руки юноши и продолжила спуск вниз. Тот на мгновение замер, обдумывая последние ее слова, а потом закричал:
– Ты что, бросаешь меня? Как ты можешь?! Тоня, погоди, вернись! Тоня, я люблю тебя, слышишь, люблю!
– Не звони мне больше, Даниил, – подняв голову в его сторону, ответила Шаталова.
Он так и остался стоять посреди лестницы, не в силах сдвинуться с места, пока несколькими этажами ниже не запиликал домофон. Все еще не мог поверить, что Антонина окончательно ушла.
Утром, когда он зашел за Шаталовой, та просто-таки светилась от счастья. На губах Даниила все еще горели ее горячие поцелуи, а аромат яблочного молочка для тела (Тоня едва вышла из душа, даже волосы высушить не успела), казалось, въелся в кожу самого Рябина. Пока она собиралась, он болтал о каких-то глупостях, и они смеялись, и любимая смотрела на Даню своими теплыми светлыми глазами. Он ни разу еще не видел ее такой беззаботной. В ответных шутках Тони не было прежнего сарказма, не было двойного дна, и, казалось, парень мог читать ее мысли. А потом она спросила: «Ангел, когда ты покажешь мне свою берлогу? Мне страсть как не терпится увидеть то легендарное проваливающееся кресло!» И Даня решил, что идея просто отличная. Только вчера он, как знал, убрался в комнате, так что теперь не стыдно было показать и кресло, и шашку, и свою личную скромную коллекцию достижений в виде грамот, дипломов и парочки медалей за различные школьные соревнования. Тем более, что родители, наконец, вышли на работу, а у Аринки намечалась очередная утренняя тренировка.
Но все пошло напекосяк. И все из-за этой Часовчук! Ей словно доставляло удовольствие портить ему жизнь. Даня ненавидел таких людей, лезущих не в свои дела, считающих своим долгом всем и каждому растрезвонить о чужих секретах. И ведь она, небось, свято верит, что спасает его!
Горя этой убеждением, Даниил и вернулся в квартиру.
– Вы, – с порога накинулся он на учительницу. Та снова сидела на кухне, но уже без чашки чая перед собой, пока Рябин-старший стоял поодаль, молча уставившись в окно. Даня знал, что тот высматривает. Отъезжающую от их подъезда красно-оранжевую «Хонду». – Вы! Какого черта?!
– Даня, не надо, – тихо, но строго произнес Виталий Евгеньевич.
– Чего не надо?
– Не надо так разговаривать со своим учителем.
– Даня, – подняла на парня заплаканные глаза Людмила Алексеевна.
И это еще больше разозлило юношу. Это он должен плакать. Это его только что бросила женщина, которую он так любил. Не удержавшись, Даниил закричал. Не что-то конкретное, нет, из груди его вырвался почти животный крик, и было в нем всего понемногу: и проклятий, и досады на окружающих, и понимание невозможности вернуться обратно, на пару часов назад и все исправить.
