Татьяна Нартова
Знак обратной стороны
И вот, стоя на заснеженном дворе, лицом к лицу с той самой везучей девицей из Аллиного рассказа, Часовчук выпалила:
– Я все о вас знаю.
Хороший игрок может обдурить противника, имея на руках всего пару десяток. Но только отличный способен заставить его поверить, что владеет всеми четырьмя тузами. Людмила никогда не играла в карты. Ее родители свято верили, что подобные игры – для людей пропащих, распущенных. Разве будет достойный гражданин просиживать вечера, режась в «Дурака», или ставить все свое состояние, полагаясь на пару кусочков раскрашенного картона? Поэтому-то Люда не знала покерных правил, не умела просчитывать в уме взятки и свято верила, что маленькая шестерка способна побить королеву.
– Я ездила в Соловешки.
Красивое лицо Шаталовой изменилось. Из самодовольного оно стало каким-то несчастным, напоминающим лицо маленькой забитой девочки. Что скрывала эта светская львица местного пошиба? Что оставила она в далекой деревеньке, где из всех благ цивилизации лишь газ да вода в кране? Часовчук не знала. Она просто наугад сыпала какими-то шаблонными догадками, перемежая их с теми обрывками Шаталовской биографии, которые смогла накопать. А потом врезала, уже специально, с полным пониманием того, что делает:
– Они вами гордятся… Я, отправляясь в Соловешки, ожидала, что услышу много чего нелицеприятного на ваш счет. Но нет. Только хорошее. Добрая, умная, отзывчивая.
Взрослые – это те же дети. Только злее, хитрее и знающие о мире чуть больше. Когда кто-то из ребят в ее классе хватал плохую отметку, Люда говорила: «Как же так? Все тебя хвалят, мама говорит, что дома ты всегда все выполняешь, чтобы она не поручила. Я видела твои оценки по географии. Ты ведь почти отличник, так ведь? Так почему ты написал диктант на два?»
– Так что же произошло, что теперь вы обманываете? – закончила она и на этот раз.
«Что же произошло?» – повторила Людмила, снимая с руки перчатку и с силой вдавливая в гнездо кнопку звонка. Тот в ответ залился громкой трелью. Потом раздались деловитые шаги и громыхание ключей. Часовчук шумно выдохнула, и едва дверь отворилась, скороговоркой пролепетала:
– Здравствуйте, мне надо поговорить с вами о Данииле.
Сложенный зонт
Символ левой руки. Похож по смыслу на знак «птичья клетка». Человек чувствует ответственность за чужие поступки и делает это либо сознательно, либо бессознательно. В последнем случае может произойти полное замещение своего «я» на чужое. Знак имеет отрицательный окрас, а потому пишется всегда бледными холодными красками.
1/15
Ему снилась весна. Теплая, немного ветреная, с бесконечно высоким голубым небом над головой и изумрудным ковром травы под ногами. Ему снилась весна, он чувствовал запах свежей зелени и чуть-чуть – пыли, прохладные пальцы воздуха на открытых предплечьях и объятия солнечного света за спиной.
Сон был настолько живым, что его легко было перепутать с реальностью. Подсознание играло в конструктор, складывая кирпичики уходящих воспоминаний в новых сочетаниях, выстраивая свой, неповторимый кусочек несуществующего мира. Здания, магазины, бегущая вдаль дорога, будто подогнанные с невероятным искусством кусочки мозаики – ни трещинки, ни грамма несоотвествия. Кеды на ногах. Темно-синие плотные джинсы и футболка. Он не помнил ни как надевал все это, ни как вышел из дома и зачем, вообще, шел. Во сне память не имела значения, только ощущение соприкосновения подошв с асфальтом, только шелест деревьев над головой.
Мы видим не глазами, а мозгом, мы слышим благодаря серым клеточкам; все наши чувства сосредоточены вовсе не в сердце, а внутри черепной коробки. Как это ни парадоксально, но все наше существование – это не более чем пробегающие туда-сюда электрические импульсы. Ему было хорошо. Невероятно легко. Мышцы согласно сокращались, перекатывались под успевшей слегка загореть кожей. Отросшие волосы щекотали щеки и шею. Напоминающий тщательно вымытый хрустальный бокал воздух наполнял меха легких, расправлял их, и каждый новый вдох казался восхитительнее предыдущего.
Слова – тусклые тени чувств – не приходили к нему. Он забыл об этих душевных подпорках, нужных лишь, чтобы запротоколировать последствия ежесекундной бури, что непристанно бушует внутри, сменяясь кратковременным покоем. Само понимание языка было им потеряно, развеяно на ветру вместе с белыми парашютами одуванчиков, пролетающих вдоль дороги. Все, что оставалось: пропускать через себя видения этой небывалой весны.
А потом он проснулся. Сразу. Сон не истаял, не начал разъезжаться, подобно старой истертой ткани, пропуская в прорехи явь. Он просто прекратился, оборвался. Миг тьмы под веками сменился кусочком пододеяльника отвратительного сиреневого цвета. Тут же пришли первые слова: трупный, холодный. Именно в такой последовательности. Захотелось закрыть глаза. Распахнуть двери, и снова очутиться там – на выдуманной улице, в невероятно-прекрасной весне. Но вместо нее его ожидала лишь обычная темнота, и больше ничего.
– Проснулся? – Шаги обогнали голос всего на несколько долей секунды.
– Да. – Доброслав во второй раз открыл глаза. Он лежал на правом боку в своей родной постели, и у него ужасно затекла рука. – Ты никогда не думала, что в русском языке слишком мало слов?
– Мало? – изумилась Лера. – По мне, так их слишком много. А уж правил, по которым их надо писать, и того больше. Даже я, человек с высшим образованием, преподаватель этого самого языка периодически попадаю впросак. Но к чему ты это?
– Знаешь… так… Как-то читал, что в некоторых языках есть слова, которые нельзя перевести. То есть, существует лишь их приблизительный перевод, но точно подобрать определение невозможно. Удивительно, все люди на земле переживают одинаковые чувства, но кто-то может их выразить одним емким определением, а кому-то приходится громоздить целые сложные предложения, чтобы донести суть. Например, у австралийских аборигенов есть слово, означающее «нащупывать что-либо на дне ногами, стоя в воде». Всего несколько звуков, способны нарисовать в твоей голове целую картину. Волны, ласкающие ноги, песок под ступнями, прикосновение к чему-то непонятному, к чему-то, возможно, заставляющему тебя на миг испугаться или, наоборот, обрадоваться. Это так… странно. Однажды людям понадобилось как-то обозначить предметы: камень, топор, мамонт, пещера. Они тыкали пальцами, пытались сочетать между собой треск, змеиное шипение, свист птиц, а потом начали соединять эти звуки между собой. Но если бы мне поручили сотворить новый язык, я бы начал не с предметов, а с чувств. Даже простое желание пить может совершенно разниться. Одно дело – просто хотеть пить, другое – умирать от жажды до такой степени, что хоть из ближайшей лужи лакай. Можно мечтать о холодном источнике или, наоборот, чашке горячего сладкого чая. Это настолько непохожие ощущения – от пустыни во рту, до легкого свербежа в глотке, от дрожи от холода, до липкого пота, стекающего по спине в жару. Так почему мы говорим всегда просто: я хочу пить?
– К чему ты это? – Лера присела рядом на кровать, поправила сбившийся краешек простыни.
– Наверное, я просто устал, – будто не слыша ее, продолжал Доброслав. – Устал держать их все в голове. Эти бесполезные слова, дающие лишь иллюзию того, что мы понимаем друг друга. Когда-нибудь я забуду их все. Забуду, как называют круглую штуку, на которой жарят яйца. Забуду, как с помощью букв передать очертания облаков, пролетающих за окном. Но человек не может забыть ощущения. Я забуду, что такое огонь. Возможно, даже забуду, что нельзя совать в него руки. Но боль ожога… она существует здесь и сейчас, и не помня, как пишется «пламя», я все равно стану его опасаться. Так глупо… полагаться на эти палочки и кружочки, на эти звуки, произведенные в определенном порядке…
– Иногда ты меня пугаешь, – помрачнела Валерия.
– У меня появилось слишком много времени, чтобы думать, и мало по-настоящему важных предметов для обдумывания. Не обращай внимания. Я просто хочу сказать, что когда совсем свихнусь, когда не смогу два на два умножить, во мне будет продолжать кипеть жизнь. Возможно, более прекрасная и удивительная, чем у нормальных людей. Знаешь, что недавно мне сказала Алиса… Георгиевна?
– Григорьевна.
Доброслав прикрыл глаза. Смотреть на мертвенно-сиреневый пододеяльник больше не было никаких сил. Как и отвернуть голову или сесть. Вслед за душевным подъемом, как это часто случалось в последнее время, пришла полная опустошенность.
– Григорьевна… вот видишь, опять провал… Так вот, она сказала, что больные Альцгеймером обладают сверхспособностью. Не прямо так, конечно, но по сути близко. Они могут забыть только что произошедшее, но продолжают помнить давние события. Для них время идет не по прямой, оно искривляется, сворачивается, словно удав в кольца. Они могут попасть на десять, двадцать лет назад. Со мной такое вряд ли произойдет. Даже жаль…
– Ну вот, теперь я окончательно пришла в ужас, – нервно усмехнулась Лера. – Давай-ка ты сейчас поднимешься, умоешься, сделаешь все необходимые процедуры, и мы с тобой выйдем погулять.
Вторая декада января радовала стабильной погодой. Пусть снежной, серой и угрюмой, но стабильной. Ночью градусник опускался до минус двенадцати-пятнадцати, днем становилось заметно теплее, но до противной оттепели не доходило. За последние две недели Доброслав окреп, и теперь мог худо-бедно, опираясь на палку, но самостоятельно передвигаться. Правда, довольно быстро ноги его начинали снова заплетаться, подрагивать, как у новорожденного олененка, так что Лера на всякий случай всегда вывозила недавно купленную по объявлению коляску. Колеса тут же завязли в каше из реагента и ледяной крошки. Валерия уперлась одной ногой в снег, налегла всем весом на кресло, но даже не смогла сдвинуть то с места. На лбу у женщины проступил пот, но когда Доброслав попытался ей помочь, она лишь улыбнулась и шутливо стукнула мужа по пальцам:
– Э нет, дорогой, не лезь.
– Ты опять? – возмутился Слава.
– Хорошо, – тут же бросила ручки коляски Лера. – Давай сам. Давай. А потом сам же ее покатишь. Только не жалуйся потом, что ужасно устал. Это глупо, Слава. Настолько глупо, ты даже не понимаешь, насколько.
– Речь идет о моем самоуважении.
– То есть от того, что я вытолкаю коляску, ты тут же перестанешь себя уважать, так что ли? Странные вы все-таки существа – мужики. Все, поехала!
– Еще не известно, кто страннее, – поджал губы Доброслав, заставив жену рассмеяться.
Он не мог вспомнить, когда Лера последний раз так смеялась. Максимум, что она позволяла себе в эти долгие месяцы – робкую улыбку, слабое напоминание о той смешливой девчонке, в которую Слава влюбился много лет назад. Как пение соловья посреди пожарища прозвучал этот смех. Немного нелепо, не к месту, но невероятно искренне. И мужчина не удержался и рассмеялся вслед за ней.
Снова пошел снег. Сначала мелкой крупой, постепенно превращаясь в крупные хлопья. Ветер, гуляющий между высотками, забился в подвалы, в узкие щели, оставив после себя тишину. В считанные минуты двор застелило новой хрустящей простыней. А снег продолжал падать, засыпая две цепочки человеческих следов: одни тридцать шестого, вторые – сорок второго размера, да узкую колею от инвалидного кресла. Снег продолжал кропотливо штопать своей белизной пейзаж, словно сшивая землю с побледневшим небом.
Они дошли до сквера. Даже не сквера, а небольшого пятачка перед магазином, на котором владельцы поставили несколько лавок и выложили камешками клумбы затейливой формы среди четырех худосочных кленов. Разметав в стороны снег, Лера помогла усесться мужу. Почему-то именно эти движения – подъем и посадка давались ему с особым трудом. Спина, которую Слава старался держать прямо, тут же сгорбилась. Он невольно зашипел, пытаясь поставить ноги в более-менее удобное положение, но увидев обеспокоенный взгляд жены, тут же отвернулся. Хорошо, хоть Валерия все реже донимала его вопросами. Она уже научилась по одному движению века определять, где и что у него болит.
– Какое сегодня число? – чтобы как-то отвлечь ее и самому отвлечься от неприятных подергиваний в икрах, спросил Доброслав.
– Семнадцатое, – не задумываясь, ответила та.
– Через три месяца твой день рождения.
– Ну и что?
– Как это – что? Мы же всегда с тобой начинали обратный отчет, сколько дней осталось до наших дней рождений. Сначала до твоего, а после – до моего. Ты еще вечно спорила, как правильно считать: включая в счет сам день рождения или нет. И тогда я рассказывал тебе об открытых и закрытых множествах.
Лера сдвинула брови. Потом с усилием произнесла:
– Слава, ты никогда не рассказывал мне ни о каких множествах. И никакие дни мы с тобой не считали. Ты, наверное, меня с кем-то перепутал.
– Перепутал? – по слогам переспросил мужчина, охнул и уронил голову на руки. – Прости, прости Лерик! Да… да, все правильно. Мы считали дни с моей двоюродной сестрой. Когда маленькими были, она вечно задавалась, что старше меня на целую неделю. Но когда же она родилась? Первого… нет… второго…
– Слава, не надо. – Валерия осторожно положила руку мужу на спину, но тот неожиданно раздраженно сбросил ее:
– Дай мне вспомнить! Если я не могу даже такое вспомнить, что же дальше будет?! Мой день рождения… так… седьмого июля, правильно? Значит, минус семь дней… первое, нет, второе… Да черт побери! Почему я не могу посчитать?! Тридцатое. Моя сестра родилась тридцатого июня. Все, ура!
– Не понимаю, чего ты так разнервничался? – Невольно отстранилась от Доброслава жена. – Из-за какой-то ерунды.
– Для тебя это ерунда, конечно. А я… словно ужасно близорукий человек, пытающийся издали прочитать объявление. Только очертания букв, но всю надпись не разобрать. Я силюсь уловить что-то, хватаюсь за отдельные картинки, а едва какая-то информация всплывает в голове, так тут же оказывается совершенно не тем, чем надо. Ты когда-нибудь засыпала еще до заката, а потом, проснувшись ранним утром, не могла понять, сколько проспала? Рассвет сейчас или закат? Новый день или еще старый? У меня со всем так. Иногда мне чудится, что я еще студент, я открываю глаза с мыслью, что мне пара бежать на пары. И только потом, взглянув в зеркало, осознаю, что выгляжу как-то не так… слишком старо для семнадцатилетнего парня. А потом приходит ужас, потому что я просто не знаю – куда девались последние десять-двенадцать лет жизни. Это длиться всего ничего: минуту, может быть, две. Но эти проклятые минуты мое тело и мое сознание… как бы отделены друг от друга. Я теряю себя, свою личность. Поэтому важна любая мелочь. Мне нужны часы, которые будут показывать до последнего: рассвет сейчас или закат.
– Я буду этими часами, – пообещала Лера. – Буду каждый раз напоминать, кто ты, сколько тебе лет. Буду помнить за тебя эти дурацкие даты, записывать нужные слова. И если ты заснешь, если потеряешься в своих лабиринтах, то выведу тебя обратно. Хорошо?
Ответить Доброслав не успел. Слева от скамьи раздались торопливые шаги и громкое одышливое дыхание. Супруги одновременно повернули головы, ожидая увидеть несущегося на них слона, не иначе, но вместо огромной зверюги с бивнями рядом с ними затормозил довольно высокий, но более ничем не примечательный господин. На сей раз первым его опознал именно Слава:
– Вы… вы… я вас знаю!
– Как и предполагалось, вы здесь, – уперев руки в бедра и чуть согнувшись, громко выдохнул господин. Судя по всему, ему пришлось преодолеть значительное расстояние бегом, на больного он не очень походил. – Мои пророчества становятся все точнее. Аж самому противно.
– Братец, перестань! – А вот Алиса Григорьевна особенно не напрягалась.
– Что здесь происходит? Кто этот человек? Это ведь вы были тогда на ярмарке! – разглядев, наконец, лицо шумного незнакомца, вскричала Лера. – Ваше предсказание, будь оно проклято! Это что, какой-то заговор? Или… или… я не понимаю!
– Успокойтесь, Валерия, – в знак примирения вскинул руки с открытыми ладонями доморощенный провидец. – Поверьте, тут нет никакого заговора. Ни обмана, ни корысти. Это ужасно долгая и запутанная история, но пока просто поверьте – я никоим образом не хотел вам навредить.
– Что этот человек здесь забыл? – повернувшись к неврологу, снова задала уже ей вопрос Лера.
– Он – мой брат.
– Ваш брат?
– Да.
– О, – ярость исказила лицо Валерии, – значит, вот как? И кто, кто в вашем тандеме главный? Скольких вы уже облапошили? Сначала запугиваете, а потом залечиваете? Что еще? Может, у меня тоже неизлечимое заболевание, и мне тоже следует сходить к вам на прием? Да что, дьявол победи тут творится?!
– Лера, Лера, успокойся, дай им сказать! – вступился за брата с сестрой Доброслав. – Говорите побыстрей, что вам от нас надо?
– Боюсь, побыстрей не получится, – с опаской поглядывая на высекающую из глаз молнии женщину, тихо произнес Сандерс. – Давайте, для начала, уйдем куда-нибудь, в более подходящие место. На нас уже и так прохожие глазеют.
Это был самый долгий разговор в ее жизни. Самый сложный и самый нелепый. То, о чем рассказывал Роман, было для нее также бессмысленно, как высшая математика, которую с такой легкостью объяснял ее муж. Но сейчас даже он сидел растерянный и озадаченный. Переспрашивал по сотне раз, уточнял, хмурился и постукивал пальцами, пытаясь хоть как-то осознать то, о чем сообщал художник. Длинные и складные фразы вскоре превратились в обрубки, многочисленные подробные описания сошли на нет. Язык у Сандерса давно распух и прилип к небу, а он все продолжал и продолжал говорить.
Из близлежайшей кафешки вся четверка вскоре переместилась в квартиру супругов. Свет истончился до полумрака, и Лера опомнилась, лишь когда лица собеседников превратились в бледные, едва различимые пятна с провалами глаз. Зажгла в углу торшер, принесла с кухни чайник и чашки.
– Надеюсь, ты не против растворимого? – Засыпая порошковый кофе во все четыре посудины, больше для проформы уточнила она у Романа.
Тот лишь вяло махнул рукой. Наверное, в каком-нибудь диалекте существовало и такое слово, означающее крайнюю степень усталости, когда согласен на любую бурду, лишь бы в ней был сахар. Сандерс буквально чувствовал, как последние молекулы глюкозы покидают его кровь. Новый приступ застал его утром, не успел Роман даже надкусить тост с плавленым сыром. Завтрак и остался сиротливо лежать на тарелке, дожидаясь часа, когда его или доедят или, что скорее, выкинут в мусорку. А едва отойдя от раздирающей голову боли, брат отправился к Алисе и добрых полтора часа уламывал ту поехать на встречу к «несчастным пациентам». Об этом Сандерс тоже поведал Лере. Но первым делом, спросил:
– Что вам известно о руинах церкви в «Парке пионеров»? – С таким выражением в голосе, с каким обычно начинают страшилку. Но тут снова за супругу ответил Доброслав:
– Вы ведь о картине говорите? О знаках?
– О них… – с каким-то непонятным облегчением согласился гость.
И понеслось. Рассказ о выдающемся немце Шилле и его опытах занял бы у Романа не более десяти минут, но тут с лекцией влезла сестра. Таким же манером, каким всегда обсуждала с больными текущее положение дел, она буквально на пальцах растолковала теорию психиатра о запретах, границах и повторяющихся действиях.
– Так значит, это правда? – Лера уже не выглядела обиженной, но некоторое недоверие у нее еще осталось. – Все эти байки не так уж беспочвенны. И безумный художник существовал на самом деле. Надо же… Я-то была уверена, что это – очередной рекламный приемчик для привлечения посетителей в парк. Наняли бригаду, разрисовали стену, а потом пустили слушок о ненормальном влюбленном.
– Девять из десяти легенд либо не имеют под собой никакой исторической основы, либо она искажена для большего впечатления или в чью-то угоду. Мой двоюродный прадед не был сумасшедшим, и уж точно не превратился в беспокойного духа, разгуливающего на Пасху по городу. Но многое из этой истори не выдумка. Он любил, яростно и сильно. А еще он потерял любимую, и горечь его была настолько глубока, что он не нашел никакого иного выхода, кроме как увековечить ее образ на стене разрушенной церкви. У него не было мысли покончить с собой таким изощренным образом. Наоборот, он хотел жить дальше. Хотел примериться со своей утратой… – Голос Сандерса дошел до едва различимого шепота.
Алиса едва заметно пнула брата под столом, тот ответил ей показанным втайне кулаком. Вранье. Никто не знает, о чем на самом деле думал Куликов, вырисовывая на закопченной, потрескавшейся поверхности один за другим затейливые знаки. Сенсей говорил, что он умер от холода. Просто заблудился в своих видениях и замерз. Это вполне походило на правду, но Сандерс слышал и другие, не менее реалистичные версии. Прежде чем тело Алексея окоченело, в его голове лопнуло несколько крупных сосудов. А еще он мог застрелиться, как гласил один из вариантов легенды. Роман не видел ни отчета о вскрытие (а проводи ли его вообще?), да и подробного дневника от предка тоже не досталось. Но сейчас ему хотелось верить, что картина, репродукция которой половину жизни висела напротив его рабочего места, была не символом отчаянья, но актом сотворения чего-то прекрасного во имя освобождения от собственного ужасного прошлого.
И эти двое, что сейчас сидели рядом, напоминающие потерявшихся детей из старой сказки. Это была необычайная ответственность – говорить с ними. Ведь любая, даже брошенная вскользь фраза, могла навсегда изменить их жизнь. Роман смотрел на поджимающую губы женщину, на то, как она крутит в руках пустую кофейную чашку, и струна, соединяющая их сердца, тревожно колебалась. Он так много раз видел ее в своих видениях, но когда Лера во плоти предстала перед Романом, она показалась ему совершенно нереальной и далекой. Сандерс боялся ее. Она напоминала мыльный пузырь, тонкостенную фарфоровую вазу, нежный стебель цветка. Неловкое прикосновение – и все сломается, разлетится на осколки, превратиться в тлен. И хотя Добраслав был болен, хотя он стремительно катился к той грани, что разделяет мир живых от мира покойников, но именно его жена сейчас была гораздо уязвимее. Он умрет, но ей предстоит жить. И от того, что и как скажет Роман, будет зависеть вся ее оставшаяся жизнь. Поэтому, несмотря на усталость, несмотря на колющую боль в висках, несмотря на распухший язык и саднящее горло, Сандерс продолжал, подбирая каждое слово, говорить.
На стол были выложены книги. Одна – черная, напоминающая справочник некроманта. Другая, в потертой винно-красной обложке. Зашелестели страницы, глаза торопливо начали перескакивать со строчки на строчку.
– Они… могут мне помочь? – оторвавшись от рассматривания знаков, спросил Слава.
– Ваш случай… – снова заговорила Алиса. – Не думаю, что методика Шилле будет полезна. Символы, которые он разработал, а точнее, собрал с помощью своих наблюдений за различными больными, предназначены для облегчения фобий, неврозов, маний. Это область психологии, на крайний случай, психиатрии, но никак не нейрофизиологии. Простите, мне бы хотелось сказать что-то утешающее. Но… мы должны трезво подходить к нашим возможностям.
– Погоди, – неожиданно перебил ее брат. – Эпилепсия.
– Что – эпилепсия? – обернулась в его сторону невролог.
– Ты говорила, что многие психические заболевания обоснованы именно неправильной работой мозга. Скажем, та же эпилепсия, которую ты у меня вечно подозреваешь…
– Да не подозреваю я у тебя никакой эпилепсии!
– …она связана с излишним возбуждением нервных клеток, так? – продолжал развивать мысль Роман.
– Ну? – бесстрастно выдала все еще ничего не понимающая Алиса.
– Котелки гну, – возмутился гость. – Конечно, я не такой ученый, как ты, но даже мне понятно, что электричество, оно и в Африке – электричество. В случае Доброслава оно просто не доходит до места. Его проводки повреждены, и ток не идет. Но ведь возможно, не знаю… найти какие-то обходные пути, перенаправить сигнал по другим, как это называется? Аксонам?
– Да, – несколько недовольно ответила врач. – Ты не такой ученый. Не все так просто, Рома. Не все можно свести к простейшим «плюс, минус – замыкание». Так называемые проводки устроены намного сложнее, в проведении сигнала участвует целая куча различных соединений. Это сложный физико-химический процесс, контролировать который практически невозможно.
– Но ведь мои видения ты тоже считала невозможными? – Добил последним аргументов сестру Роман. – Однако же я вижу то, что не видят обычные люди.
– И что вы видите? – с подозрением уточнила Лера.
– Будущее. Вероятное будущее. Будущее, которое, скорее всего, не случится. Я вижу обратную сторону чужого выбора.
Порой, самое невероятное одновременно является и самым очевидным. То, о чем рассказывал Сандерс, больше походило на бредни наркомана. Но Лера глядела на сутулящуюся фигуру, на переплетенные между собой длинные артистичные пальцы, и миниатюрные льдинки недоверия в ее глазах постепенно таяли. В облике этого мужчины не было ни единого намека на чудаковатость. Обычный свитер с высоким воротом, строгая прическа, и только татуировка, которую Роман с некоторой застенчивостью продемонстрировал супругам, была странной. И то, набили ее на руке, а не, скажем, на ягодице. Перед Лерой сидел не Вольф Мессинг, и не слепой провидец, вроде знаменитой Ванги, а обычный человек. Она не верила ни в первого, ни в предсказания второй. Но этому, то и дело потирающему переносицу слишком большого носа, мужчине доверилась. Не потому что то, о чем он рассказывал, было похоже на правду, но вопреки собственным предрассудкам. Лера все еще помнила Сандерса, сидящего за складным столиком, убранным черной скатертью. Помнила, как он одну за другой раскладывал перед ней карты, но самое главное: помнила тот взгляд, который невозможно было ни подделать, ни воспроизвести. Будто сам предсказатель остался в этом мире, а душа его устремилась в иной.
– Но почему мы? – вырвалось у Доброслава. – Почему именно наши решения так важны для вас?
– Для меня? Нет, нет. Вы не правильно поняли. Я даже не подозревал о вашем существовании, пока мы не столкнулись на дне города. Это как… Знаете, когда мне было лет пять, я впервые узнал о медузах. До этого я даже слова такого не слышал, а если и слышал, то не придавал ему никакого значения. А тут в какой-то передачке про подводный мир увидел этих медуз. И эти прозрачные «зонты» так поразили мое воображение, что я на протяжении нескольких дней не мог ни о чем другом думать. У меня не было цели найти вас. Выходя в тот день из дома, я беспокоился только о том, какую куртку надеть, чтобы не замерзнуть и не запариться. А потом, проходя мимо, увидел спорящую с продавцом пару. Я, знаете ли… км-м… интересуюсь искусством.
– Вы – художник. – Разоблачила собеседника Лера. – Я читала о вас статьи.
– Даже так… – сник Сандерс и тут же весело рассмеялся. – У вас такой обвиняющий тон, будто я не рисованием занимаюсь, а пожираю младенцев. Да, есть за мной такой грешок. Каюсь, на ярмарку я пошел, чтобы узнать результаты одного эксперимента. И вы, можно сказать, стали его частью.
– Наборы открыток, – понял теперь и Доброслав. – Лех Сандерс… Роман Александров. Это ведь один автор, так? Это ведь вы?
– Мне стало любопытно, что собой представляют люди, предпочитающие скромную мазню неизвестного автора так яро рекламируемым работам одного из самых модных местных живописцев. За весь день, что я бродил от палатки к палатке, только вы взяли карточки Александрова. Но это так… к сведению. Это ни коим образом не делает вас особенными. Я ведь догадываюсь: дело не моих картинах, вас просто раздразнили рассуждения продавца. И все же, в тот момент, когда вы положили в свою сумку коробку с карточками, я понял – это не последняя наша встреча. Вот Алиса мне не верит, но каждый раз, когда я встречаю людей, подобных вам, людей, видения о которых начну вскоре видеть, будто между нами натягивается леска. Я не могу читать ваши мысли, не знаю, что происходит в вами в данный момент. Но ощущаю некоторое натяжение, которое то усиливается, то ослабевает. Как рыба, попавшая на крючок, и лишь от рыбака зависит, оборвется ли леска, или она так и продолжит метаться в поисках освобождения. В тот день я просто решил поближе познакомиться с тем, кто держит удочку.
– То есть то предсказание…? – Лера так и не договорила, но художник понял.
– В мои намерения не входило напугать вас. Садясь за стол, я почувствовал привычное головокружение, но думал – обойдется. Не обошлось.
– И что же вы увидели?
– Вас, Валерия. Я увидел вас, бесконечно счастливую женщину, пережившую самую страшную потерю в своей жизни.
Стрела и цель
Символ правой руки. Один из «лечебных» знаков. Символ собранности, оптимизма. Помогает при рассеянном внимании, усталости и снижение общего тонуса организма. Пишется яркими теплыми красками (желтой, красной, оранжевой)
