Татьяна Нартова
Знак обратной стороны
Воспоминание третье
Голова болела безумно. Буквально раскалывалась. Вчера я краем уха слышал, что на нас надвигается какой-то то ли циклон, то ли антициклон (вечно путаю их). В итоге давление резко упало или резко повысилось. Так или иначе, прежде мой организм никогда не был столь чувствителен к погодным аномалиям, и все же других объяснений тупой, ноющей боли не находилось.
Даже смотреть на мир было неприятно. А надо было. Я и так слишком долго провозился с этой картиной. Залитое солнечным светом поле, и вдалеке – краешек березовой рощи. Очень милый выходил пейзаж, в духе передвижников. Такие вот воздушные картинки хорошо воспринимались публикой. Полотно-настроение, полотно-глоток воздуха, которое хорошо будет смотреться и в спальне, и в рабочем кабинете.
Халтурку – несколько картин в «сдержанно-кремовых и золотистых тонах, чтоб вписывались в общий тон офиса», – подогнал один мой приятель, с которым я познакомился на улице.
Как всегда, поехал в парк, чтобы писать на пленэре, а мое любимое местечко уже оказалось занято. Слово за слово, и вскоре мы уже три раза в неделю бок о бок писали свои работы, соревнуясь, у кого выйдет лучше. Савелий оказался большим затейником и экспериментатором, именно он показал мне технику сухой кисти и работу с губкой. Сенсей не очень жаловал подобные вещи, он больше тяготел к академизму, и я, естественно, старался во всем ему подражать.
Мой новый знакомый, кажется, вовсе не придерживался никакого стиля или манеры. Яркие цветы в вазе, намалеванные импасто[55], красовались у него на фоне окна, состоящего из десятков и сотен отдельных точек. Савелий мог подпалить края полотна, сделать в нем дыру или же, при изображении морских скал налепить настоящие пластинки гранита.
При всем моем уважении к самому приятелю, я никак не мог понять его стремления выйти за рамки, как в переносном, так и подчас в прямом смысле слова. Казалось, он извращает само понятие искусства, ставя свое «я» во главе угла. Это было уже на самовыражение, ибо как раз сам художник в его работах терялся, а стремление шокировать, поразить, сделать нечто странное. И чем страннее и поразительнее – тем лучше.
Но кое-что из его работ мне нравилось. Я даже мог проследить мысленный путь, каким Савелий шел при создании той или иной композиции. А еще меня удивляла его хваткость и коммерческая жилка. Несмотря на свои постоянные поиски и эксперименты, ему удавалось продавать по десять-пятнадцать картин за год. При этом Савелий нигде не выставлялся и не стоял на улице, как я, творя жалкие шаржи за копейки.
– Я просто умею делать то, что нравиться моим заказчикам, – на мой вопрос о том, как коллеге по цеху это удается, ответил тот. – Люди в большинстве своем покупают картины не для того, чтобы ими любоваться, а чтобы те висели.
– В смысле? – не понял я.
– Диван нужен для того, чтобы на нем сидеть. Стол – чтобы на него поставить кружку с кофе или папку с бумагами. А картина? В чем ее функциональное назначение? Чтобы висеть. Чтобы быть частью обстановки, чтобы заполнять пробел на стене между дипломами и фотографиями дорогих родственников. Ты никогда не задумывался, почему люди приходят в художественные музеи?
– Наверное, они хотят живьем увидеть любимые полотна?
– Дело не в «живьем» или «не живьем», хотя да, отчасти ты прав. Но главное: именно в музее картины и стены меняются ролями. И уже не картины должны вписываться в архитектуру пространства, а окружающий свет, цвет, даже порой звук начинают работать на лучшее восприятие картин. Именно портреты и натюрморты становятся главным действующим лицом, а не ультрамодный ковер на полу или вид из окна. Ты слышал когда-нибудь, чтобы кто-нибудь подбирал цвет штор к «Оранжевому, красному и желтому» Ротко?
– Ну, во-первых, насколько мне известно, эта картина слишком дорога, чтобы вот так запросто вешать ее в каком-нибудь особнячке, – начал было я, но был прерван.
Савелий замахал руками и затряс головой:
– Да не в том дело! Я не конкретно об «Оранжевом…». Подобного рода вещи покупают в двух случаях: либо от избытка денег, либо от недостатка вкуса. Нет ничего проще, чем отвалить шести – семизначную сумму за нечто, столь же знаменитое как «Мона Лиза» или «Ночной дозор». Это как купить суперкар, чтобы поставить его в гараже и хвастаться при случаи знакомым богатеям: «Ого, а у меня есть машина, которая может разгоняться до сотни за четыре секунды». И один черт, что ездить на ней просто негде. Я толкую о другом: из всех возможных видов искусства, живопись – самый ненужный. Если музыку слушают все, книги читает большинство, кинематографом увлекаются многие, то картинами редко кто любуется часами. И только единицы пытаются понять не то, что на них нарисовано, но и для чего это сделано, как и зачем. Мы с тобой, Рома, создаем в теории, вечные вещи. А на практике – всего лишь кусок пространства между полом и потолком, за которое иногда зацепиться взгляд. Поэтому моя работа состоит в том, чтобы этот взгляд ничего не раздражало.
Я был в корне не согласен с Савелием. Но это не помешало мне взяться за подработку, которую тот для меня нашел. Три пейзажа для нового бизнес-офиса. Стараясь следовать всем рекомендациям приятеля и пожеланиям клиента, я медленно наносил слой за слоем полупрозрачную краску. Тщательно прорисовывал мелкие детали, чтобы ни в коем случае не оставлять пространства для волной интерпретации написанного, и старался как можно ближе приблизиться к реальности, изгоняя при этом все намеки на ее несовершенства и шероховатости. Рай для глаза и пустота для души.
И все же я не удержался о некоторой самодеятельности. Уж больно не хотелось опускаться до уровня простого ремесленника, токаря или плотника. Поэтому между тонким грунтовым покрытием и первым красочным слоем осталась проложена в нескольких местах золотая фольга. Сусального золота у меня не было, зато на новогодних праздниках накопилось множество фантиков от шоколадных конфет. Их я тщательно отпарил, удалил бумажную основу, а саму фольгу кусочками налепил на полотно. Теперь осталось закрепить успех, пройдясь янтарным лаком…
Голова разрывалась. Казалось, кости черепа, как материки расползаются в разные стороны, и в зазорах обнажается влажная розоватая ткань мозга. Я отставил палитру вместе с кистями. Невозможно так работать. Просто невозможно.
– Гильотину мне, гильотину, полцарства за гильотину… – пробормотал я, бухаясь на софу.
Неужели меня постигла мигрень – болезнь всех интеллектуалов? Но раньше-то я за собой ничего подобного не замечал. Всегда был здоровым человеком, даже в раннем детстве болел удивительно редко. Но сейчас меня корчило от боли, глаза стали напоминать свинцовые шары, готовые вывалиться из глазниц. Перед ними то и дело проплывали странные пульсирующие пятна. А если…? Мысль о множестве самых жутких недугов, начинающихся похожим образом, была стремительно отогнана.
Это все Алиса и ее книжки, так называемые учебники, больше походящие на собрание сочинений палача или маньяка. Они валялись по всей комнате, так что волей-неволей приходилось смотреть на цветные рисунки с изображением самой разнообразной расчлененки. Кошмары мне не снились, но кое-что из увиденного хотелось забыть как можно скорее.
Я бросил взгляд на свою незаконченную картину. На ней закатное небо полыхало всеми оттенками золотого и шафранного, по почти готовому полю проходила темно-песочная волна, а дальняя дымка, как накидка из газа, слегка переливалась розоватым. Голова взорвалась болью, желудок сжался так, словно силач схватил его подобно надутой грелке – вот-вот все содержимое устремиться наверх и выплеснется из меня. Едва ворочая все еще тяжелыми глазными яблоками, я перевел взгляд на окно. Свет резанул их острым скальпелем, но потом все прошло. Белоснежная гладь с черным кружевом голых веток подействовала успокаивающе.
Еще чуть-чуть. Вот старый шкаф со сломанным замком. Вот стул, на который я с утра забросил свое пальто. Моя маленькая частная мастерская, снятая внаем всего за пару сотен рублей. Мое первое личное пространство, куда не ворвутся ни мать с отцом, ни надоеда сестра. Я так долго ждал, чтобы получить его, что почти не почувствовал радости, когда арендодатель – низенький дядька лет пятидесяти – вручил мне ключи. По сути это была однокомнатная квартира на первом этаже, чистенькая, с водопроводом, отоплением и обставленной кухонькой. Но мне мое пристанище представлялось таким же возвышенным местом, как узкие мансарды безымянных творцов. Или те самые полувальные помещения, в которых собирались романтики начала двадцатого века, отшельники мира. Увы, революции неплохо творились без меня, а отшельничеству мешало наличие живых и вполне благосклонных ко мне родственников.
Комната, в которой я работал, со временем все больше и больше обрастала вещами. Сначала в нее перекочевали мои рисовальные принадлежности, прежде делившие родительскую кладовку со старой обувью, детскими санками и многочисленными солениями. Потом сюда переехала кое-какая моя одежка. Зачастую я так вымазывался, и от меня так разило растворителями и маслом, что выходить на улицу в подобном виде я просто не решался. Старенькая стиральная машина и пара тазов, оставшаяся от хозяина апартаментов, служили неплохим подспорьем. Потом тут завелся специальный «трудовой» комплект, состоящий из джинсов, свитера и серой рубахи с вытертыми локтями.
Обычно я питался дома, а в мастерской только перекусывал печеньем с чаем или кофе. Но для печенья нужна была тарелочка, а для напитков – хотя бы ложка, чтобы засыпать в них сахар. Отсюда вытекало, что их надо периодически мыть, а значит, пришлось купить чистящее средство. Так незаметно для самого себя, я перетащил из дома почти все свои вещи. Даже бритвенный станок и зубную щетку.
Мать частенько косилась в мою сторону с неодобрительным выражением. По ее мнению, человек двадцати полных лет не мог существовать настолько автономно от родителей. В мастерскую она не заглядывала, как мне кажется, специально, из упрямства, хотя я несколько раз звал. Даже папа один раз забежал, осмотрел творящийся бардак, присвистнул и высказал что-то вроде: «Да уж… в нашей квартирке тебе было явно негде развернуться», – после чего добавил, что не хочет мне мешать, и вот уже полтора месяца и носа не казал. Такому положению дел я был и рад, и все же несколько уязвлен. Хотелось хоть перед кем-то похвастать, но никто, кроме соседского кота, изредка перебиравшегося на мое окно, не мог оценить моей практичности и работоспособности.
А работал я в последнее время, и впрямь, много. А все из-за этой халтуры. Из-за Савелия с его толстосумами. Отсюда и головные боли, будь они неладны.
Едва мне стало чуть лучше, я снова поднялся и проковылял к мольберту. Поле. Закат. Горчичный, грушевый и лимонный… Удивительно, как много названий дают цветам и оттенкам фрукты и овощи! Всевозможные вариации желтого и оранжевого вдруг вспыхнули передо мной, ярко загорелись, заставив зажмуриться. Лишь спустя долгие минуты я смог разлепить веки, но картина, моя собственная картина продолжала гореть, будто была выписана не обычными красками, а состояла из тысячи неоновых огоньков. Голову обдало жаром и снова сжало в тисках. А потом…
Он сидел на скамейке прямо напротив цветущего белоснежными цветами шиповника. Солнце стояло в зените, бросая длинные тени, искажая ровные поверхности, играя с расстояниями и пропорциями. Откуда-то из-за спины раздавались веселые танцевальные ритмы, приглушенные стеклянной дверью фойе. Из носа капало, и он силился остановить кровь. В голове неотвязно крутилась строчка из романса «Красный от крови белый шиповник выпал из мертвых рук…» И так по кругу. Красный… выпал…
На пальцах уже подсыхали ссадины. Зря он пытался сопротивляться этим бандитам. Только хуже вышло. Да и как один не слишком спортивный мужчина далеко за сорок смог бы противостоять сразу троим молодым парням? Они налетели на него неожиданно, даже без шаблонных «огоньку не найдется?» и «не подскажите, как пройти в библиотеку?» Первый удар пришелся в челюсть, и теперь все зубы с правой стороны ныли, а щека раздулась и потеряла чувствительность. Вторым его окончательно свалили на асфальт, и оплеухи посыпались как из рога изобилия. В момент короткого перерыва, не для него, просто сами напавшие устали, мужчине удалось подняться сначала на колени, а потом кое-как встать на ноги. Его шатало из стороны в сторону, но он зачем-то попытался отогнать молодчиков. Кажется, даже ткнул одного из них в плечо, а потом снова оказался на земле. На этот раз его пару раз пнули, так, для острастки, а потом хриплый низкий голос поведал предпринимателю, что не стоило строить свой новый магазин на чужой территории.
– Если не свалишь, перебьем стекла, – предупредил один из нападавших.
– А если и через месяц твоя рожа тут светить будет – сожжем твою лавочку к чертовой матери! – добавил второй.
На том и расстались. Молодчики отправились своим путем, коммерсант поплелся в противоположную сторону. В носоглотке что-то хлюпало, во рту ощущался солоноватый вкус крови, но более всего мужчину беспокоило не это, а жжение за грудиной. У него и раньше случались приступы, но таблетка нитроглицерина обязательно приводила в чувство. Стараясь дышать ртом, глубоко и размеренно как учили, предприниматель полез в сумку. Поразительно, но даже в пылу драки он не выпустил ее из рук. Это было уже на уровне инстинктов – первым делом забота о целостности документов, а потом уж собственном здравии. Ведь синяки через месяц заживут, даже переломы можно срастить за несколько недель, а вот некоторые бумаги вовсе невозможно восстановить.
Красный… белый… выстрел… Что-то там еще было про могилы, но мужчина никак не мог вспомнить нужные строчки. Зачем, он и сам не мог понять, но почему-то строфы из «Юноны и Авось» казались сейчас самыми главными словами в жизни. Словно заклинание, от которого зависела его жизнь. И если он постарается, если напряжет память, то сможет припомнить весь романс. Ведь когда он знал его наизусть… А сейчас из головы исчезли и Пастернак, и Евтушенко, исчезли вечерние улочки и пешие прогулки. Исчез вкус рыбных пельменей, которые так ненавидела его первая жена, и всегда ругалась, когда он заказывал их в любимой обоими забегаловке. Исчезло все кроме счетов, кроме цифр и отчетов, графиков годовой прибыли, кроме слов «надо» и «план».
– Лишь только жизнь одна… – выдохнул мужчина.
Кровь, вроде бы, остановилась, но вот жжение за грудиной все не проходило. К нему добавилось странное чувство чего-то пульсирующего внутри.
Белоснежные цветы шиповника. Тени. Полдень.
На скамейке с широко открытыми глазами сидел мужчина. Руки его были испачканы темно-красным, на скуле красовалась багровая гематома. Он умер мгновенно, так и не вспомнив последнего куплета.
Я очнулся на софе. Кто-то заботливо прикрыл меня тонким шерстяным пледом, причем прикрыл с головой. Теперь я обозревал мир через небольшую дырочку, потом сунул в нее палец, сам не зная, зачем. Голова уже не болела, но ощущение оставалось такое, будто меня загнали в трансформаторную будку – так гудело в ушах.
– Кофе или воды? – раздался над головой голос Алисы.
– А третьего варианта нет? – вылезая из своего убежища и принимая более-менее вертикальное положение, сварливо спросил я.
– Что с тобой происходит? – вместо ответа принялась допрашивать сестра.
– Просто головная боль…
– Не ври. Последний раз я тебя таким видела еще в школе. В тот день… – Алиса прикусила нижнюю губу и отвернулась. Мы не любили вспоминать то происшествие восьмилетней давности, когда мне привиделась железнодорожная авария. – Ты говорил, что больше не было никаких… приступов. Это ведь правда?
– А как ты вошла? – попытался я сменить тему.
– Как все нормальные люди: открыла дверь. Не через стену просочилась, – фыркнула сестра. – Я добрых десять минут звонила и стучала, но никто не отозвался. Твоя соседка, та дама с париком на голове, сказала, что ты с утра торчишь в своей мастерской, и ей уже деваться от вони некуда. Знаешь, если так дело пойдет, придется искать другое место для твоих картин. Так вот… я позвонила еще раз, и еще…
– А потом он оторвался… – не удержался я.
– Чего? – нахмурилась Алиса. Потом сообразила, что я над ней прикалываюсь и взвилась: – Да ну тебя! Я тут переживаю за него, вся изнервничалась, пока бегала за твоим домоправителем, пока он дверь открывал. Думала, мой братец тут при смерти, раз не открывает… А он… а он… Злости на тебя не хватает! Как можно быть таким придурком в двадцать лет?
– Придурком можно быть в любом возрасте, – философски заметил я. – Извини. Видимо, я, реально, переработал, вот и несу всякую чушь. Простишь?
– Куда денусь? – пожала плечами сестрица. – И все же, что произошло? Я нашла тебя на полу. Ты все повторял что-то про шиповник, кровь… Еще вроде о каких-то документах пекся. То ли их надо было подписать, то ли переписать, что-то такое. Какие документы?
– Никакие. Наверное, приснилась какая-то муть, – поспешно поднялся я с места. – А ты сама кофе не хочешь? Давай, я сейчас быстренько сделаю.
Но от Алисы так просто было не отделаться. Она точно знала, на каком боку ее брат засыпает, в какой позе спит, и уж точно не купилась на мою ложь о кошмарах. Я никогда не разговаривал во сне и уж, тем более, не имел привычки засыпать прямо на полу.
– Рома, – Алиса схватила меня за рукав, разворачивая к себе лицом, – перестань врать. Это было как тогда? Кого ты увидел на сей раз?
– Моего работодателя. Того, кто заказал у меня картины. Если он откроет свой новый магазин в центре, его изобьют в подворотне и у него произойдет сердечный приступ. Я видел это также четко, как тебя. Но не так, как в прошлый раз, а будто со стороны. Как если бы стоял с ним рядом.
– И давно ты видишь подобное? Я имею в виду…
– С того дня – ни разу!
Это было уже ближе к истине, но истинной не являлось. Последние полгода со мной творилось что-то странное. Иногда, всего на долю секунды, я выпадал из реальности. Или же она пропадала, заменяясь статичной сценой, будто мне под нос совали фотографию. Сначала «снимки» были нечеткими, черно-белыми, но все чаще попадались цветные.
Один мой друг, например, утверждал, что придумывал сюжеты для своих пьес в ванной. Стоило ему пустить воду, чтобы умыться, и новая задумка рождалась сама собой. Не особенно верилось в такое волшебство, ибо, следуя логике приятеля, в год он должен был писать не менее семисот тридцати рассказов, а выходило от силы – полдюжины в год. Но некое рациональное зерно в его росказнях было. Если можно выработать рефлекс на выделение слюны или желудочного сока, то почему бы видениям не возникать всегда при схожих условиях? Я попытался мысленно связать их появление с какими-либо предшествующими событиями, но ничего общего не нашел. «Фотографии» чужой жизни настигали меня и посреди улицы, и дома, и утром, и вечером. Когда я завтракал или болтал по телефону, когда размешивал краски…
– Что? – озарение настигло меня, как летящий дротик – бычий глаз. Я мысленно выписал себе положенные пятьдесят очков, а вслух произнес:
– Желтый. Видения приходят, когда я вижу что-то насыщенно-желтое.
– О чем ты? – подскочила с диванчика Алиса, но я уже не слушал ее.
Незаконченная картина изобиловала янтарем и медью, медом и апельсиновой кожурой. Под бледно-рыжим солнцем шуршала тяжелыми колосьями пшеница. Или рожь, я не слишком их отличал. Свет струился сплошным потоком, а благодаря моей маленькой хитрости, казалось, его излучает само полотно.
По затылку полоснуло чем-то острым, боль разлилась от него по всей голове, превращаясь в уже знакомый мне давящий обруч. В лицо ткнули факелом, комната поплыла перед глазами. Краем глаза я успел заметить белоснежный венчик шиповника и повалился на задницу. Алиса не успела меня поймать, и я больно ударился копчиком, зато в себя пришел. Теория была подтверждена.
– Убери… – простонал я. – Убери эту картину. И все желтые краски и карандаши. Я больше не могу ими рисовать. Я больше не могу рисовать вообще…
2/13
Нет, ничего Валентин не перепутал. Конечно, звездой интернета сорока двухлетняя подруга Рябина не была, но после долгих и тщательных поисков Людмиле удалось накопать про нее кое-какую информацию. На официальной страничке «ДиректСтроя» под маленьким портретом в кружке стояли инициалы и фамилия Шаталовой с подписью «директор отдела по связям с общественностью». Снимок был старым, на нем у женщины была короткая прическа, но не узнать Тоню было просто невозможно.
Людмила и сама не знала, зачем с одержимостью таксы, охотящейся за лисой, раз за разом набирает в компьютере одно и то же имя. Зачем в понедельник поехала в главный офис строительной фирмы и почти полчаса толкалась у входа, не то надеясь, не то опасаясь, что оттуда выйдет… кто? Сама Шаталова, ее муж? У Людмилы не было ни плана, ни какой-то четкой цели. Но думать о ком-то, кроме этой дамочки она уже не могла.
К середине декабря Часовчук извелась до состояния готовности попросить Даниила о встрече с его любовницей. О том, что с самим парнишкой разговаривать бесполезно, учительница убедилась давно. Стоило ей однажды спросить: «А как твои родители относятся к Тоне?», – как в ответ получила: «Нормально», – произнесенное таким тоном, что все сомнения отпали сами собой.
– Нормально они относятся, – повторил Даня.
Они как раз спускались по школьным ступенькам. Людмила поправила свой желтый шарф, не зная, как сгладить допущенный промах. Зря она все затеяла. Зря вообще рот открыла. Он же четко дал понять – эта тема запрещена раз и навсегда. И все же еще один вопрос учительница задать осмелилась, стараясь при этом придать своему голосу максимальную беспечность:
– Ты сегодня с ней поедешь?
– Нет, – зато бурчание подростка ничуть не сделалось дружелюбнее.
– О, – только и смогла выдать Людмила. – Жаль. Я хотела с ней поговорить.
– О чем это? – окрысился парень.
– Да так… Во-первых, извиниться за прошлый раз. Во-вторых… Да, в конце концов, о чем могут говорить женщины? Да о чем угодно! А ты подумал, я снова жаловаться начну, что мой ученик ничего на уроках не делает? – подковырнула Людмила. Рябин многозначительно крякнул, но промолчал.
Они пересекли школьный двор, и вышли на дорогу. Обычно в этом месте женщина поворачивала налево, в проулок. Но сегодня ей надо было заскочить в магазин, поэтому женщина двинулась прямо. И не сразу поняла, что Даниил идет следом.
– А ты чего?
– Как чего, домой иду, – втыкая на ходу в уши один наушник, отозвался паренек. – Я же живу недалеко. Странно, что вы не знали… Вы же у нас все про всех знаете.
Людмила пропустила колкость, но шаг прибавила. Пусть ерничает, сколько хочет. И встречается, с кем хочет. В чем-то Валентин прав: пора, наконец, Людмиле встряхнуться, направить свои мысли в другое русло. Например, подумать о предстоящих праздниках. Время движется к тридцать первому, а у нее даже приблизительного списка покупок нет. Если сейчас не поторопиться, потом цены взлетят так, что ничего уже не достанешь. Жаль, что встречать новый год все же придется в одиночестве: Лера вчера звонила с неутешительными новостями. Как вариант, можно поехать к родителям, но нет… Это выше ее сил – целый вечер выслушивать нотации на тему «скоро четвертый десяток пойдет, а ты не замужем».
Интересно, чтобы сказала ее мать, расскажи Люда о Шаталовой с Даниилом? Ее бы, наверняка, удар бы хватил. А отец бы обязательно развил тему, заметив, что это все влияние развращенного запада, и что в СССР о таком разврате и не слышали. Так что надо в срочном порядке возвращать железный занавес, иначе скоро нормальных людей не останется – одни извращенцы.
Посмеиваясь про себя, Люда рассматривала два лотка с куриными грудками. На одном стояла маркировка «эко», на втором подобных надписей не было, но лежащие внутри кусочки выглядели совершенно одинаково. Только стоимость первого лотка была почти в два раза выше стоимости второго. Не иначе, эко-птичку кормили не зерном, а трюфелями со спаржей.
Специально для повернутых на всем органическом и диетическом покупателей, в овощном отделе нашлись био-огурцы, а в колбасном место заняли «Фермерские сосиски». Люда специально прочла состав: мясо птицы, мясо свинины, соль, специи… А дальше шел длинный ряд всевозможных добавок с индексом «Е». Все, как всегда, зато на лицевой стороне упаковки крупными буквами шла надпись: «Сделано только из натурального сырья. Не содержит сою».
Люда из любопытства прошлась по другим рядам. Раньше она как-то не особо задумывалась над тем, насколько изобретательны отечественные маркетологи. Но найдя на полке соль с «пониженным содержанием натрия» и молоко без лактозы, впала в тихую прострацию. Ели на молоке хотя бы было указано, что оно сделано из овса, то, как можно сотворить продукт, химическая формула которого «натрий хлор», без этого самого натрия – лежало за пределами воображения Людмилы.
Из магазина она вышла совершенно разочарованная в человечестве. Вместо победы разума в мир пришло царство безумия. И в который раз засомневалась: может, ее отец не так уж и неправ? Раньше же пили кофе из кофейных зерен, заливая его сливками из молочных жиров, и заедали печеньем из пшеничной муки. И ничего – не умирали от этого. А сейчас муку делают из чего угодно, кроме пшеницы: начиная от гречки и заканчивая амарантом и миндалем. Вместо сахара жуют стевию, а баранину готовят из каких-то китайских грибов. И при этом болезни сердца и инсульты все молодеют, а количество полных людей только растет. То ли грибы ни те, то ли натрия в соли все еще слишком много.
Подозрительного мужика Даня приметил еще на кассе. Пока продавщица пробивала чек на его незамысловатую покупку – банку пива и сухарики, он, вытянув шею, высматривал кого-то за соседней стойкой. Потом молча сунул пиво в карман, а сухарики – за пазуху и быстро поспешил к выходу.
Даня оказался на улице как раз вовремя. Справа раздался пронзительный женский визг, а потом мимо ошеломленно замершего ученика пронесся сначала странный покупатель, потом женщина в знакомом желтом шарфе. Не раздумывая ни секунды, Рябин бросился вдогонку, уже через пару секунд опередив Людмилу. Та только крикнуть успела:
– Лови вора! Он мою сумку украл!
Несколько прохожих повернули головы в сторону вышеозначенного вора. Тот явно не обрадовался повышенному вниманию к своей персоне и сиганул через ближайший забор прямо на территорию детского сада. Прогуливающиеся тут же малыши стайкой напуганных синиц рванули в сторону. Только одна девочка лет пяти замешкалась. Как в замедленной съемке Даня увидел длинную руку, хватающую ребенка поперек туловища, перекошенное лицо грабителя и испуганное – воспитательницы. Вторая работница детского сада начала что-то набирать на телефоне, но тут мужик подал голос:
– Только попробуй, стерва, вызвать полицию, я этой соплячке горло перережу! – В подтверждении угрозы на тусклом декабрьском солнце сверкнуло лезвие охотничьего ножа. – И ты, пацан, вали отсюда! Все валите!
– Господи! – не удержалась от восклицания подоспевшая к месту событий Людмила.
– Твою мать, – не менее выразительно прошипел сквозь зубы Рябин.
Малышка, наконец осознав грозящую ей опасность, тихо захныкала, еще больше зля мужика. Его глаза с чересчур широкими зрачками метались туда-сюда. Он не собирался никого брать в заложники и теперь судорожно искал выход. Но с одной стороны высилось здание детского сада, с трех остальных – ограда в два его роста и стена соседнего дома. Единственный путь к отступлению перегораживали мальчишка с той дамочкой, у которой он сорвал сумку. Паршиво, если в ней не окажется нужной ему суммы.
– Эй, гражданин, – заговорил Даня, – отпустите ребенка!
– Заткнись, щенок! – рявкнул грабитель. – А лучше гони сюда деньги и карту. Я видел, как ты ей расплачивался. Иначе на лоскуты порву!
– Уж больно ты грозен, как я погляжу, – пробормотал под нос Рябин.
– Мужчина, пожалуйста, отпустите девочку… – взмолилась одна из воспитательниц, глазами показывая, чтобы коллега пока уводила остальных малышей. Но стоило той сделать шаг, как мужик снова заорал:
– А ну, куда? Стоять всем!
– Вы уж определитесь: валить нам или стоять? – не удержался от шпильки старшеклассник. – Давайте поступим так: вы поставите ребенка на землю, а мы спокойно дадим вам уйти. Все будут целы и невредимы.
– Заткнись, не умничай! – озверел окончательно грабитель. – Карточку я сказал! И сотовый тоже.
– Кажется, он под кайфом, – шепотом произнесла Людмила.
– Скорее, как раз наоборот: кайф закончился, вот его и ломает, – также тихонько ответил Даниил. – Что будем делать, Людмила Алексеевна? Этот придурок таких дел натворить может…
Обстановка накалялась все больше. Девочка в руках грабителя принялась активно дергаться, нисколько не способствуя своему освобождению, а лишь больше того раздражая. Нож в руке наркомана выделывал затейливые траектории, нацеливаясь то на слишком умного сопляка, то на подозрительно притихших воспитательниц. За их спинами последних в кучки сбились воспитанники. Некоторые из них тихонько шмыгали носами, но реветь пока не ревели, к счастью.
– Надеюсь, ты громко слушаешь музыку, – неожиданно произнесла Часовчук.
– Что?
Проследив за выразительным взглядом учительницы, идущим от наушника по шнуру вниз, к заднему карману джинсов, Даня понял, что та задумала.
– Отвлеките его, – только и успел попросить парнишка, прежде чем грабитель метнулся к нему:
– О чем это вы шепчетесь! Я же сказал, гони кошелек!
– Да пожалуйста! – не стал еще больше злить преступника Рябин. Стянул с плеча свой рюкзак и, расстегнув молнию, швырнул тот под ноги мужика. – Берите, что хотите.
– Ты, – ткнул ножом в сторону Людмилы мужик, – вытряхивай все оттуда. И смотри – без фокусов.
– Хорошо-хорошо, – подняв руки вверх, опустилась та на корточки. – Как скажете. Только успокойтесь.
Грабитель в ответ фыркнул что-то неразборчивое. Пока Людмила по одному вытаскивала из рюкзака учебники, потом под его бдительным взором проверяла остальные отделения на наличие хоть сколько-нибудь ценных вещей, Даня чуть повернулся, став к мужику правым боком и спрятав левую руку.
– Давай быстрее, что копаешься?! – взревел преступник, делая еще одно неосторожное движение вперед. Одновременно с этим Рябин резко выдернул штекер.
Не соврал тот молоденький консультант, говоривший, что «данная марка смартфона отлично подходит меломанам». Но только сейчас Даня смог по достоинству оценить не только качество звука, но и его громкость. Над небольшой территорией детского садика «Солнышко» раздались мощные гитарные запилы. Готовые к этому Даня с Людмилой даже не дернулись, а вот грабитель аж подскочил на месте, на миг теряя учительницу из поля зрения. Этого ей хватило, чтобы вскочить и долбануть рюкзаком по кисте преступника.
