Татьяна Нартова
Знак обратной стороны
1/11
Темнота опустилась резко, словно на город накинули черный мешок. Прежде полупустые шоссе постепенно наполнялись автомобилями; люди торопились с работы домой. И только Доброслав брел прочь от дома, прочь от надоедливой опеки жены. У него не было ни цели, ни какого-либо определенного маршрута. Да и что лукавить, когда он выбежал из квартиры, то даже не подумал, зачем это делает. Но и оставаться в одном замкнутом пространстве с Валерией больше не мог.
Чем дальше, тем больше жена начинала напоминать ему тещу. Такая же авторитарная стерва, которая не считается с твоим мнением и убеждена, что имеет эксклюзивные права на жизнь окружающих. У них в семье никогда не было демократии, не было равноправия. Но раньше Слава как-то не задумывался об этом. Или просто не желал. Вечно высмеивая подкаблучников, мужчина предпочитал не верить, что сам находится в роли шеи, что вращается лишь благодаря жене-шее.
Возможно, потому что раньше Лера все же шла на какие-то компромиссы. Да и Доброслава устраивало положение дел. В доме всегда было чисто, холодильник никогда не пустовал: хозяйкой Валерия была просто превосходной. В обществе она тоже не давала повода для стыда. Всегда улыбчивая, умеющая и пошутить, и выслушать с самым серьезным лицом любую чушь от собеседника. Но проводя с Лерой почти двадцать четыре часа в сутки в течение нескольких недель, Слава прочувствовал всю тяжесть ее натуры. Всю неуступчивость, ограниченность, зацикленность.
Он хотел только одного – тепла. Простого человеческого участия. Доброславу не нужна была терпеливая сиделка. Не нужна была жертвенная овца, плетущаяся вслед за пастухом на заклание. А именно так себя вела сейчас Валерия. С момента, как мужчина открывал глаза и до отхода ко сну все разговоры в их доме касались только его ушей, его головы, его стула и мочеиспускания. Спрашивая десять раз на дню, не болит ли у Славы голова, не тошнит ли его, нет ли каких-нибудь ухудшений, Лера вызывала в муже вовсе не благодарность, а раздражение. Утром его ожидал не ободряющий поцелуй, а стакан воды и очередная горсть таблеток. С того дня, как супруги узнали о болезни Славы, Лера ни разу не посмотрела на него, как на личность. Словно от старого доброго парня осталась одна оболочка, комок спутанных проводов-нервов, с перегревающимся от натуги процессором.
Слава задыхался. Самым что ни есть натуральным образом. Как если бы кто-то время от времени пускал угарный газ в их квартиру. Грудь постоянно спирало, в горле першило. Но дело было не в воздухе, а в самой атмосфере. Впервые Доброслав чувствовал себя узником в собственном доме. За ним следили. Любую попытку самостоятельности жестоко пресекали. Он питался по расписанию. Он гулял под надзором. Каждое его движение фиксировалось чуть ли не на камеру. Уж во всяком случае, записывалось в специальный дневник, который завела по совету из интернета (когда-нибудь он просто перережет оптоволоконный кабель!) Лера и теперь с маниакальной тщательностью заполняла каждый вечер, пока подопытный муж сидел за очередным заданием на тренировку памяти.
Но даже это Доброслав мог вынести. Если бы у нее была надежда. Лера старалась при нем выглядеть веселой, но мужчина замечал, как меняется ее лицо, когда та отворачивается. В нем была скорбь. В нем читалась неотвратимость конца и почти христианское смирение с этим. Подобно монахиням, Валерия смиренно несла свой крест в лице больного мужа. В те часы, когда она уходила на работу, только в те часы Доброслав чувствовал себя здоровым. Или почти здоровым. Он мог не думать о своей памяти, которая превращалась в решето. Мог не замечать просыпаемого мимо чашки сахара, или противного покалывая в кончиках пальцев. Он мог верить, что когда-нибудь болезнь отступит.
Лера настояла, чтобы супруг бросил работу. Пока тот находился на больничном, но она все чаще говорила: «Тебе придется уволиться» Это называлось у Леры реалистичной позицией, Слава же считал подобные предложения обычным вредительством. Да, однажды он заблудился в городе, перепутал остановки. Но с кем не бывает? Даже лечащий его невролог твердила, что Доброслав держится молодцом. Так почему его собственная жена во всем видит дурное предзнаменование? А Валерия и сама, кажется, не понимала этого. Не понимала, что проиграла бой, еще не начав борьбу. Хотя и пыталась барахтаться, как лягушка, рассчитывая взбить масло. Бесполезно. Его недуг – не крынка сливок, а бочаг с мутной водой. И теперь Лера методично топила мужа, вместо того, чтобы выбраться самой и бросить ему веревку.
Как и у всякого, тем более, не совсем здорового человека, у Славы случались как хорошие, так плохие периоды. Он мог несколько дней подряд ощущать себя бодрым, ум его был ясен, а походка – тверда. А потом враз превратиться в совершенную развалину, которой даже с дивана лишний раз встать невмочь. Мысли мужчины становились обрывочны и туманны, как у того, кто не спал больше суток и продолжал упрямо бороться со сном. Сознание напоминало постоянно меняющие очертания облака – трудно поймать надолго хоть один образ. Слава пытался напрячься, пытался сосредоточиться, но они проносились со скоростью сверхзвукового самолета и тут же пропадали. В такие часы на него находило жуткое раздражение. Любой лишний звук, любое движение могло довести мужчину до белого каления.
Сегодня Славе было особенно паршиво. Утром в ванне он на несколько секунд задумался, в какую сторону закручивается колпачок у зубной пасты. И это, казалось бы, пустяковое происшествие надолго выбило его из колеи. К обеду он уже не мог контролировать свою злость. Та была подобна селю, что несется вниз со склонов, увлекая все на своем пути. Но если для схода тонн камней и воды существует причина в виде, например, затяжных ливней, то злость Доброслава причин не имела. То есть, конечно же, причина была. Какие-то серые клеточки в мозгу подали другим клеточкам неправильный сигнал, те, в свою очередь, выбросили в кровь не те химические соединения. Но разве это могло служить оправданием поднявшемуся давлению, участившемуся сердцебиению и возникшему желанию кого-нибудь придушить?
У него не было никаких иных хотений, кроме как свернуться калачиком на кровати и погрузиться в состояние небытия. Так послушная лодка раскачивается на волнах, то бегущих к берегу, то толкающих ее по возвращению под днище. Но вскоре апатия сменилась привычным уже раздражением. Не понимая, или не желая понимать вовсе его состояние, Валерия затеяла уборку. От звука пылесоса начался зуд. Сидя в кресле, Слава продирал кожу на предплечье, все больше взвинчивая себя. Шорох трения волосков о кожу, скребыхания ногтей и гул пылесоса сливались в одну адскую какофонию, подобно сверлу, ввинчивающуюся в каждую косточку, сотрясая мужчину изнутри. И вот, о счастье, – все стихло. Наступила блаженная тишина. На какое-то мгновение пришло успокоение, даже голова перестала быть такой тяжелой. В сумбуре дум, похожих на кисель, появилось несколько более-менее четких мыслей, за которые мужчина постарался зацепиться.
– Слава, иди есть!
Взмах кинжала, резкий удар. Мысли разлетаются перепуганными птицами, а натянутые нервы не выдерживают. Снова припомнилась зубная паста, и вчерашняя промашка с фамилией их общего с Лерой друга.
И надо же ей было влезть со своим обедом! Доброслав не чувствовал голода, от слова совсем. Кровь его, перенасыщенная адреналином и тестостероном, ринулась сначала к голове, а потом вдруг вся отхлынула вниз. Гнев перерос в желание так резко, что мужчина сначала не понял, чего предпочитает больше: заткнуть Леру или заняться с ней любовью. Конечно, одно другого не исключало. Жена всегда достаточно сдержанно вела себя в постели. Слишком сдержанно.
«Как чертова монашка, – снова пришло на ум сравнение. – Она ходит за мной, как святая, говорит, как святая и кончает, как будто справляет очередной ритуал»
Когда Валерия ударила мужа, в первое мгновение тот даже не поверил. Такого отпора от своей супруги он никогда прежде не встречал. Несколько секунд Доброслав раздумывал: а не усилить свой натиск? Ведь именно такой реакции он ждал от Леры – взрыва, чтобы ее холодная оболочка треснула. Чтобы они перестали быть просто больным и лекарем, заключенным и тюремщицей.
«Давай же, Лерик, я здесь, я – твой муж! Неужели эта чертова болезнь настолько тебя изменила? Я – Доброслав, а не просто «органическое поражение неясного генеза»! – кричало в нем все. Если его ласки не смогли привести женщину в чувство, может тогда удастся силой заставить ее прозреть?
– Ты свинья… ты грязная свинья! – донеслись до Славы ругательства.
Она не просто возмущалась его поведением. В широко распахнутых глазах жены мужчина увидел неподдельное презрение. Монашка оказалась поддельной. Это был переодетый дьявол, прикинувшийся добродетельной служительницей Христа.
Дело было не в болезни… Лера никогда его не любила. Вот в чем суть. Оттого Слава и не видел в ней ни капли веры. Ей просто плевать: умрет Доброслав или станет полным кретином. Она послушно дожидалась исхода, конца их затянувшейся истории. Конечно, дело именно в этом. Лерик, его милый, дорогой Лерик не испытывала к своему бедному супругу ни капли привязанности. Какой он был дурак, что сразу этого не понял!
Воздух стал невыносимо спертым. Вздохнуть. Только один раз вздохнуть. Слава больше не мог оставаться с ней. С ее упреками, с ее притворной услужливостью. У него даже возникла мысль: «Ничего… рано или поздно я вовсе забуду, кто ты такая, Валерия. Оказывается, даже в таком положении есть плюсы!» И от этой мысли Доброслав зло и резко рассмеялся.
На улице было холодно. Мужчина поплотнее запахнулся в пальто. В кармане нашелся очередной блокнотик (их в немыслимом количестве раскладывала по всем возможным местам Лера), и был немилосердно выкинут в ближайшую мусорку. Еще там покоилась небольшая бирочка с именем Славы, адресом их квартиры и номером телефона. Ее он оставил. В другом кармане обнаружились полторы тысячи.
«Если вдруг с тобой что-то произойдет, если станет плохо или ноги откажут, сможешь хотя бы такси оплатить», – кладя деньги, объясняла жена. Что ж, даже если эта гадюка не пылала к нему особыми чувствами, но хоть свой долг предусмотрительной сиделки исполняла хорошо.
Шаг Славы всегда был широк, но сейчас он двигался особенно быстро, будто преследовал кого-то. Или пытался оторваться от погони. Фонари бросали жиденький белесый свет, в котором медленно кружились снежинки. Он не ощущал их прикосновений. Не чувствовал, как они превращаются в воду на лице, как запутываются в светлых непокрытых шапкой волосах.
Мир казался каким-то нерезким, лишенным четкости, будто видео, обработанное растушевывающими фильтрами. Мигающие рекламы, яркие огни вывесок смазывались, лучи от них вытягивались в косые линии. Лица прохожих были похожи на маски. Доброслав специально приостановился, взглянул на спешащих куда-то горожан, но все они выглядели как клоны. Он видел их рты и носы, видел растягивающиеся в улыбке губы, но не мог отличить один набор черт от другого.
– Что со мной? – вслух спросил себя мужчина.
Иногда слова уплывали от него, подобно подросшим малькам на мелководье. Пару раз он напрочь забывал выключить свет в туалете, а однажды из головы Доброслава полностью исчезло знание, как выглядят те или иные буквы. Он минут пятнадцать сидел, не в силах напечатать собственное имя. Проговаривал его про себя, ученым попугаем повторял снова и снова, рассматривая клавиатуру. Непонятные переплетения линий стойко молчали, не давая несчастному никаких подсказок. Но постепенно затмение прошло и больше не повторялось.
Но такого с ним еще никогда не происходило. Доброслав читал занятные статьи про людей с разными нарушениями нервной системы, в том числе с так называемой лицевой агнозией.[52] Тогда он сильно впечатлился, но не очень-то поверил. Способность отличать одного человека от другого является фундаментальной. И хоть существует шутка, что все китайцы для белого человека на одно лицо, но даже представителей этой самой многочисленной нации на деле перепутать трудно. Так думал Слава, перелистывая страницы научно-познавательного журнала по медицине. И вот теперь он растерянно таращился на совершенно непохожих друг на друга прохожих, а все они казались ему близнецами, инкубаторскими цыплятами.
Доброслав остановился около парковочного столбика. В носу что-то неприятно хлюпало. Промокнув его перчаткой, поднес пальцы к глазам. Не кровь, к счастью. А вот мизинец на правой руке мелко подрагивал веткой на ветру, и совершенно не слушался приказов сгибаться. Да и со зрением творилась какая-то чертовщина. Сначала мужчина подумал, что это снег усилился, но пролетавшие мимо пятнышки не сверкали осколками бриллиантов, а скорее радужно переливались как масляная пленка на асфальте. Вскоре пятна слились в сплошную кайму по периферии взгляда, и стали заполнять все видимое. Создалось впечатление, будто Доброслава заставляют смотреть на улицу через трубу, просвет которой стремительно сокращается.
В двух шагах от того места, где он остановился, была установлена гранитная клумба. С весны до поздней осени в ней цвели то ненавистные Славе бархатцы, то анемоны с флоксами. Но сейчас от прежней растительности остались лишь пара высохших коричневых листочков, меж которыми торчала пара вдавленных в землю окурков. Мужчина присел на камень, пытаясь хоть немного привести себя в порядок. Несколько раз протер глаза тыльной стороной ладони, надеясь сорвать с них темный покров, высморкался в платок и собрался уже подняться, как его окликнули:
– Гражданин, вам плохо? Помощь не нужна?
Доброслав разогнулся, с удивлением обнаружив рядышком невысокую девичью фигуру в пуховике. На голове девушки красовались темно-серые меховые наушники. Подобное облачение раньше носила Лера. И хотя рассмотреть лицо прохожей по-прежнему не получалось, но Славу окончательно сбили с толку ее очки.
«Лерик?» – От неожиданности в голове все смешалось.
Что она делает в такой час на улице? Разве ее мать не будет ругаться? Лера столько про нее говорит, что Доброслав знает о Римме Сергеевне едва ли не больше, чем о собственной возлюбленной. И почему она так на него смотрит? Обеспокоенно и в то же время осуждающе. Неужели они сегодня договаривались встретиться?
«Ну, конечно же! Сегодня же пятнадцатое, годовщина нашей встречи, а я даже подарка не купил. Ах, как же нехорошо вышло…»
Они с Валерией встречались почти полгода, и решили отметить в следующем месяце годовщину своей первой встречи. Каждый из них воспринимал ее со своей точки зрения, и истории о «гениальном математике» (версия Леры) и «какой-то тупенькой девочке» (соответственно Славина) успели обрасти не только мхом древности, но и пылью романтических подробностей. Валерия утверждала, что будущий муж ей сразу приглянулся, несмотря на болезненный вид, а Доброслав – что влюбился в ее почерк, едва открыл дома отданный конспект. Но вот этот радостный день настал, а Слава почему-то не успел к нему приготовиться. И теперь только открывал и закрывал рот, спешно придумывая хоть что-то в свое оправдание.
Все было потеряно. Настоящее смешалось с прошлым, и события десятилетней давности представлялись Доброславу текущими.
– Лерик, прости меня, – наконец, поднялся он с клумбы, протягивая руки к девушке. Та отшатнулась в испуге, но все же еще раз спросила:
– Может, скорую вызвать?
– Лера, честное слово… так замотался… курсовая. Понимаю, это не оправдание. Давай сходим в тот ресторан, а? Про который ты говорила. Тот, дорогущий? Лерик, ну скажи хоть что-нибудь! Да, я – тупица, признаю. Можешь меня поколотить, если хочешь, только не сердись.
Еще один шаг вперед. Черная пленка окончательно затянулась, погружая Доброслава в темноту. Не успел он испугаться или как-то среагировать, как ноги его подогнулись. Теряя сознание, мужчина кулем повалился на мокрый тротуар.
– Эй, мужик, совсем допился?! – бросил проходивший мимо толстяк.
Последовавшего за этим девчоночьего визга Слава уже не услышал.
Птица в небе
Символ правой руки. Противоположен по своему значению предыдущему знаку. «Птица в небе» означает свободу, движущую психическую силу, которая помогает человеку преодолеть любое моральное или психологическое давление. Такой силой может служить долг перед страной, например, в годы войны, толкающий человека на смерть вопреки инстинкту самосохранения.
2/11
Даниил сбежал с последнего урока пораньше, чтобы не стоять в очереди в гардероб. Гардеробщица, немолодая женщина, седые сильно взбитые кудри которой были выкрашены в светло-фиолетовый, неодобрительно взяла у парня номерок и со вздохом отравилась в глубины своей вотчины. Кажется, школьник оторвал ее от какого-то невероятно интересного дела: либо чтения свежих скандалов в «желтой» газетенке, либо решения кроссвордов в оной же. Пока ждал куртку, Даня присмотрелся к оставленной на стойке прессе. Газета была развернута к нему вверх ногами, но красовавшийся на левой странице портрет безусловно принадлежал Леху Сандерсу. Над ним красовался заголовок: «Местный художник покоряет северную столицу».
«Снова он, – подумал Даня. – Популярная личность, однако. Надо как-нибудь расспросить об этом Сандерсе Тоню»
В последние дни подростку было не до загадочных символов и чьих-то татуировок. Да и с возлюбленной на этой неделе он виделся всего два раза. Их короткие встречи после школы больше напоминали нечаянные столкновения двух знакомых. «Привет-привет, как поживаешь?» «Я нормально, а ты как?» «Да путем». Правда на выходные Шаталова пригласила своего ангелочка в загородный дом, но парень пока не мог дать внятного ответа, сможет ли вырваться.
Все зависело от родителей. Отец, к великому сожалению Даниила, не очень поощрял отсутствие дома наследника в ночное время. В том числе и поэтому Рябин с таким нетерпением ждал дня своего совершеннолетия. Да, для Виталия Евгеньевича он так и останется ребенком, которому нечего по ночам шляться где не положено, но зато появиться законная возможность возразить: «Я имею такие же права, как ты, папа!» О том, что мог на это ответить Рябин-старший размышлять не особенно хотелось. Про мать и говорит нечего.
– Принимай! – Поверх газеты опустилась куртка. – Что, искусством интересуешься?
– А, да… вроде того, – неуверенно Даниил. – Спасибо.
Едва парень всунул руку в один рукав, как со стороны ближайшей лестницы раздался цокот каблучков, потом показался краешек юбки-карандаша, а там и вся Часовчук. Даня мысленно приготовился к поспешному побегу, но не успел – его заметили. После проведенной им в шестых классах лекции, не проходило ни дня, чтобы русичка не пыталась выловить Рябина и начать очередной малосодержательный разговор. Он надеялся, что хоть сегодня сия прискорбная участь его минует. Ага, держи карман шире.
– Даниил, уже уходишь?
– Да, написал контрольную, и теперь могу быть свободен, – все же выдавил вежливую улыбку юноша.
– По какому предмету контрольная? – подходя ближе к гардеробу, протянула свой номерок Часовчук.
Учителя обычно таскали свою верхнюю одежду из кабинета в кабинет, но Людмила Алексеевна то ли ленилась, то ли пыталась выглядеть «ближе к народу», то есть к ученикам. Так или иначе, на нее гардеробщица смотрела не так осуждающе.
– Физика.
Вторая рука в рукав, застегнуть «молнию», повязать поверх пушистого воротника шарф, чтобы не шокировать прохожих. Погода снова резко поменялась, кратковременное тепло сменили стабильные минус три. Снег валил вот уже которые сутки, не переставая. Сначала от него на асфальте оставались мокрые пятна, затем начали появляться белесые островки, а сегодня утром Даня заметил первую снегоочистительную технику по дороге в школу.
– Молодец, по всем предметам успеваешь, – похвалила учительница. Будто он и так этого не знал. – А кто у вас ведет, не Валентин Маркович?
– Ум… – рассеянно подтвердил подросток.
Взгляд его снова упал на фотографию Сандерса. Это не укрылось от внимания преподавателя. Кашлянув, Людмила Алексеевна не без гордости проинформировала:
– А я с ним знакома.
– С кем? – оторвался от чтения старшеклассник.
– С Лехом Сандерсом.
– Шутите?! – впервые Даня смотрел на русичку с такой откровенной жадностью и любопытством.
Словно рыбак, наконец подобравший правильную наживку и вес грузила, и чувствующий, что на том конце лески уже дергается рыбка, Часовчук приподняла свои бровки-щеточки и прищурила подведенные темно-зеленым карандашом глаза.
Когда Даня смотрел на свою учительницу, он много раз представлял себе, как та вечером смывает весь это нелепый, безвкусный макияж. Стирает блестящие розовые губы, размазывает слишком широкие линии подводки, делает щеки не такими румяными и превращается из тридцатипятилетней старухи в себя – довольно милую и все еще свежую тридцатилетнюю женщину. Людмила Алексеевна могла стать весьма привлекательной, если бы кто-то научил ее правильно краситься. В остальном, как ни странно, учительница умела соблюдать меру. Одежда Часовчук всегда была подобрана со вкусом, двигалась она с достоинством, расправив плечи и не махая, как некоторые, руками. Да и волосы ее, темные и густые, были всегда вымыты и тщательно уложены. От этого абсолютное неумение русички ухаживать за своим лицом казалось еще непонятнее.
– Нет, не шучу. Он дружит с моей соседкой по дому. Недавно вот ремонт у нее закончил.
Рассказ Людмилы больше походил на плохой анекдот. И Даня не выдержал, громко засмеявшись. Получившая свое пальто, и теперь пытающаяся кое-как влезть в него женщина дождалась, пока приступ неконтролируемого веселья закончится и продолжила:
– Я совершенно серьезно. Если не веришь, мы можем сейчас пойти ко мне домой. Уверена, Сандерс сейчас сидит у Вики. Ты же, как я понимаю, хочешь с ним познакомиться?
Если это и было розыгрышем, то уж больно правдоподобным. Учительница говорила с такой уверенностью, что Рябин засомневался. В конце концов, каких только совпадений в жизни не случается? А тут, похоже, было не одно, а целая куча странных случайностей. Даниил чувствовал себя внутри паутины, в центре которой пауком восседал художник. И встретившись, подросток обязательно бы спросил его и про знаки, и про Тоню.
Да, сначала про Шаталову. Какие у них с мужем (бывшим!) отношения? Почему она выглядела такой довольной на той фотографии? О, у Дани были десятки вопросов. Он хотел как можно больше узнать о своей любимой, ибо та почему-то обходила свое прошлое стороной. Парень знал, что Антонина приехала в их город около двух лет назад, но где жила раньше, кто ее родители, чем она занималась до того, как занять должность в фирме Тунгусова – об этом Даня не знал ровным счетом ничего. А чем больше они проводили вместе времени, чем сильнее он привязывался к этой шикарной, красивой и по-своему мудрой женщине, тем больше подросток страдал от недостатка информации. И фраза: «Что в прошлом, то прошло», – вечной отмазкой звучащая из уст Шаталовой юношу совсем не устраивала.
И именно эта жажда толкнула его на ответ:
– Да, хочу.
Рыбка заглотила червяка, теперь осталось только вовремя подсечь.
– Тогда пойдем. Я только переобуюсь, не в туфлях же по такой каше идти.
С этим не поспоришь. За те пять часов, что Рябин просидел на уроках, снега прибавилось на несколько сантиметров. Вредители в оранжевых жилетах еще с утра набросали поверх него песок с солью, и теперь эта смесь начала неумолимо превращаться в грязную жижу. Под ней кое-где таилась тонкая, но очень коварная ледяная корочка. После того, как Людмила Алексеевна в очередной раз поскользнулась, Дане пришлось предложить:
– Возьмитесь за мой локоть, четыре точки опоры вернее, чем две.
– Спасибо, – одарили подростка благодарным взглядом. – У меня просто болезнь какая-то. Уж раза три за зиму я обязательно падаю. Пять лет назад даже руку сломала.
– У вас, наверное, обувь неподходящая. Вот, посмотрите, какой протектор на моих ботинках, – останавливаясь, и выворачивая ногу так, чтобы учительница увидела подошву, объяснил Даниил. – Видите, какой глубокий. И подошва толстая, ноги не мерзнут. А у вас, Людмила Алексеевна, не сапоги, а так – издевательство. Уж простите за прямоту.
– Спасибо за совет, – в свою очередь бросила скептический взгляд на яркий логотип, пришитый к языку ботинок, учительница. – И во сколько обошлась эта пара?
– Ну, сейчас точно не вспомню, но… тысяч двенадцать я за них отдал, – с плохо скрываемой гордостью ответил на провокационный вопрос Даниил. Деньги были его, заработанные, конечно, не кровью и потом, но бессонными ночами и начавшим развиваться туннельным синдромом. – Зато натуральная кожа. Второй сезон ношу, а выглядят, как новенькие.
– У меня нет таких денег, – призналась Часовчук. Парень так и не понял, то ли укорить хотела, то ли разжалобить, но ни жалости, ни тем более, стыда Даня не почувствовал.
– Бросьте. За год можно накопить даже при самых скромных доходах на одну пару нормальной обуви. Чем покупать десяток натирающих ногу суррогатов из кожи молодого дерматина, лучше разориться на одни правильные ботинки.
– И это говорит мне человек, которого все зовут мажором, – усмехнулась женщина.
– Это говорит человек, который все лето вкалывал у папы в офисе, чтобы купить себе обновку на зиму, – отчеканил Даня. – Если не знаете, то уж лучше помолчите.
Нельзя так говорить с преподавателем. Тем более, с женщиной. Но Рябин никогда не стеснялся в выражениях, если его несправедливо обвиняли в чем-то. И не любил, когда окружающие считали его маменькиным сынком, рожденным с серебряной ложкой во рту. Его отец всю жизнь трудился, чтобы открыть свою фирму, и деньги никогда не давались членам семьи Рябиных просто так. Если Людмила не зарабатывает много, то в этом виновата она сама. Виноваты чиновники из министерства образования, правительство, – в общем, уж точно не Даня.
– Извини, – хватило совести у Часовчук попросить прощения. – Ты прав.
– Мой папа говорит, что в жизни есть лишь две вещи, на которых не следует экономить. На хорошей выпивке и хорошей обуви. Насчет первого ничего сказать не могу, но второе вам обязательно надо поменять. А то, не дай Бог, еще чего-нибудь сломаете, – сурово сдвинув брови и глядя прямо перед собой, произнес старшеклассник.
На некоторое время Людмила замолкла. Она все еще цеплялась своими пальцами без единого украшения за его локоть, но делала это скорее потому, что просто не решалась убрать руку. Хотя Дане очень хотелось ее стряхнуть, он понимал – делать подобного не стоит. Если русичка знакома с Сандерсом, она становилась настоящим сокровищем для Даниила, пропускным билетом в иную жизнь Тони. Ту ее часть, которая пока была скрыта от подростка в тени.
И знаки… надо не забыть, спросить художника о знаках.
– Я тут недавно увидела, – тихий голос вывел Рябина из лабиринта мыслей. – Не подумай, я вовсе не хотела за тобой подсматривать, просто случайно…
Людмила осеклась. Теперь все выглядело именно так, что она специально шпионила за своим учеником. Но Рябин даже ухом не повел. Продолжил шагать, как ни в чем не бывало. Не разозлился, не забросал ее колкими замечаниями. Почему-то Люда ужасно боялась их. Боялась того, что может подумать о ней этот мальчишка. Глупость, да и только.
В свои восемнадцать он был на голову выше преподавательницы и выглядел всего на несколько лет ее младше. Правда, рост у Часовчук был небольшой, да и окружающие давали ей не больше двадцати двух-трех лет. А еще у Дани были не по-детски серьезные глаза, от взгляда которых Людмилу периодически бросало в дрожь.
Только что он отчитал ее, как маленькую, надавал множество советов, будто разговаривал не с учителем, а с одноклассницей. Но это вовсе не разозлило Люду, она только досадовала, что сама не смогла вовремя прикусить язык.
– Кхм… эм… Кто та женщина, что за тобой последнее время заезжает? Это твоя тетя? – выпалила женщина. Вот опять. Почему она никак не может нормально сформулировать вопрос, чтобы его не задеть?
– Тетя? – переспросил Даниил и неожиданно потупился. – Нет… просто мамина знакомая. Она, хм… мамина подруга, да. Хочет открыть свое дело, вот я ей помогаю, вроде того…
– Ты? Почему не твои родители?
– Они работают, – брякнул Рябин. – То есть, в общем, я не правильно выразился. Она уже почти открыла свою закусочную, но у них есть проблемы с сайтом. – Врать получалось все лучше, и на волне успеха парень затараторил: – Мои родители ничего не смыслят в современных компьютерных технологиях, вот я и вызвался помочь, разобраться, что к чему.
– А почему мамина знакомая не пригласит программистов, или кого в этом случае из специалистов надо звать? – задала разумный вопрос Часовчук.
«Потому что это не твое дело!» – чуть не застонал Даня. Если она так продолжит, неизвестно чем этот неловкий разговор может закончиться. Поэтому пришлось прибегнуть к не самому удачному трюку – быстро перевести разговор на другую тему.
– А ваш дом далеко отсюда?
– Нет. Вон он, – ткнула пальцем Людмила в серое блочное здание.
По прикидкам подростка до него было еще минут пять-семь неспешным шагом. Значит, надо ускориться. Как застоявшийся в стойле молодой жеребец, почуявший свободу, Даня рванул вперед. Пытающаяся поспеть за ним учительница тоже прибавила шаг, но не совладала со своими паршивыми ботинками или косолапыми ногами. Левая стопа вдруг резко вывернулась внутрь, женщина покачнулась и присела на грязный снежок.
Оказывается, учителя литературы вопят то же, что и представители иных профессий, когда подворачивают ноги. А именно:
– Ай, твою мать…
– Людмила Алексеевна! – бросился к ней школьник.
– Прости, прости… вырвалось. Давай сделаем вид, что ты этого не слышал, а? – зачастила женщина.
– Да черт с ним. Ваша нога, вот главное. Можете встать?
Люда уцепилась за протянутую руку и с усилием приподнялась. Левая щиколотка отозвалась стреляющей болью. Лицо заливала краска. Хорошенькая же история, ничего не скажешь! И она словно какая-то торговка с ярмарки. Опозорила своим поведением саму профессию преподавателя. Теперь придется принять постриг и уйти в самый глухой монастырь. Потому что вымолить прощения у этого парнишки точно не выйдет. Вон, как шкодливо блестят у него глаза! Конечно, Рябин не болтун, но если проговориться об их сегодняшнем злоключении, скоро вся школа звенеть будет, какая Часовчук непутевая.
– Говорил же, – укоризненно добавил Даня, оглядывая Людмилу. – Вот, и пальто испачкали.
– Сильно? – едва не свернула шею в попытках рассмотреть собственную спину женщина.
– Прилично. Хорошо, песок, а не грязь. Подсохнет, отряхнете, потом в химчистку сдадите. Не смейте сами стирать, я серьезно. У моей сестры было такое пальто, из шерсти. Она пыталась смыть грязь, только развезла, разводы остались, – раскомандовался школьник.
