Татьяна Нартова
Знак обратной стороны
Воспоминание второе
На ромбовидной деревянной табличке красовался номер «191». Многие посчитали бы его приносящим удачу, так называемым «счастливым», но симметрия цифр почему-то заставляла Ромку нервничать. Напрягала его и сама дверь, на которой эта табличка красовалась – обитая ярко-красным дерматином, в нескольких местах надорванным и порезанным ножом местных хулиганов.
Мать ободряюще улыбнулась, хотела потрепать сына по голове, но тот привычным движением ушел от ласки. Ему уже тринадцать, он взрослый, и вовсе не похож на щенка, чтобы его всякий раз тискали и гладили.
– Запомнил, как сюда добираться? В следующий раз тебе придется одному идти, – предупредила мама.
– Если меня возьмут, – не слишком оптимистично заметил Ромка.
– Конечно, возьмут! – А вот родительнице воодушевленности было не занимать.
В кое-то веки она взяла выходной, чтобы отвести сына в студию к художнику. Настоящему мастеру, как Ромка и хотел. После того, как его рисунок занял первое место на общегородском конкурсе, мальчик только и грезил о профессии художника. Он извел ни один альбом, сточил ни один десяток карандашей за свою чертову дюжину лет, и теперь чувствовал себя так, будто все это было лишь подготовкой к чему-то большему. К чему-то настоящему, к чему-то великому и великолепному. Всего за полтора месяца Ромка успел довести своим нытьем отца до белого каления, а мать – до бессонницы. Но полной неожиданностью для всех стала реакция Алисы. После недели непрекращающихся стенаний братца, она заявила:
– Да найдите вы ему кружок какой-нибудь. Пусть рисует, если ему так нравится.
Конечно, это было больше похоже на «чем бы дитя не тешилось, лишь бы денег не просило», но Ромка оценил и такой душевный порыв сестры. Его ждало еще большее удивление, когда позавчера перед сном Алиса достала из своего рюкзака какую-то коробочку и протянула ее братишке:
– На вот. Я кое на чем сэкономила, купила тебе.
– Чего это? – рассматривая подарок, насупился тот.
В руках его оказался набор пастели из десяти цветов. Такие продавались в отделе для «реальных» художников и стоили на порядок дороже, чем стандартные ученические наборы той же гуаши или акварели в кюветах по шесть штук. Несколько секунд Ромка завороженно, почти не дыша рассматривал коробочку, а потом рывков схватил сестру и на одном выдохе затарахтел:
– Вау, спасибо, спасибо, спасибо! Нифига себе, настоящие краски!
– Ай, – попыталась отклеить от себя чересчур благодарного братца Алиса. – Перестань. Ты так всех достал со своим рисованием… короче, если не будешь этим серьезно заниматься, я тебя придушу, понял?
– Понял, понял, – затряс головой, как автомобильная фигурка, раскрасневшийся Ромка. – Я обязательно стану художником. Настоящим художником, и заработаю много-много денег!
– Угу, только пока от тебя одни убытки, – посетовала сестра.
Новые кисточки пока покупать не стали. Тщательно собрали и отмыли имеющиеся дома. Некоторые пришли в негодность, но из всего оставшегося удалось отобрать несколько подходящих. Так Ромка и отправился: со старыми кисточками, вынутыми из альбома листами бумаги, и только краски у него были совершенно новенькие. Мальчик даже побоялся доставать аккуратные брусочки из коробки и пробовать, какими цветами те пишут. Правда, мать пообещала, что если он будет упорно заниматься в течение хотя бы пары месяцев, то она не будет скупиться на расходные материалы.
Где и как отец нашел Ромке преподавателя, оставалось загадкой. Но по рассказам стало понятно, что Лев Николаевич весьма строг, и кого попало к себе в ученики не берет. Теперь у мальчика был один единственный шанс доказать, что он-то как раз ни кто попало. Он еще не видел учителя, только слышал его густой, чуть хрипловатый баритон в трубке, когда мать договаривалась о сегодняшней встрече. Но Ромке художник представлялся солидным дядькой с пышными усами, бородой и копной седых волос.
Мать позвонила, и от этого простого жеста, от вида вдавливаемой в гнездо черной кнопки по позвоночнику сына прошла волна холодка. Он старался стоять смирно, глядеть прямо, но зубы его едва не выбивали чечетку от волнения. Уж очень хотелось Ромке показать себя, доказать матери, что та приняла правильное решение, что он – не какой-то пустобрех, а человек дела. И при этом ребенок очень боялся, что первого места на каком-то жалком конкурсе не достаточно, чтобы тебя взял в ученики всамделишный художник.
– Здравствуйте, – дверь распахнулась после второй трели.
– Добрый день, Лев Николаевич, – поздоровалась мать с открывшим.
Что ж… представления Ромки были не слишком далеки от истины. Усы у преподавателя имелись, как и измазанный в краске рабочий жилет с многочисленными кармашками. Но вот голова его была полностью гладкой, а на носу красовались круглые очки в толстой оправе, отчего художник чем-то смахивал не то на Григория Остера, не то на Александра Розенбаума. В общем, на какого-то довольно известного дядьку, но никак не на «заслуженного художника РФ, члена Союза художников» и прочих столь же крутых объединений. Близоруко прищурившись, мужчина наконец обратил внимание на нервно покусывающего губы Ромку.
– Значит это тот молодой человек, который так стремится стать живописцем?
– Здравствуйте, – вспомнил о приличиях мальчик.
– Хорошо. Проходите пока в комнату, посмотрим для начала, на что вы способны. Лидия Ивановна, я так понимаю…
– Лидия Михайловна, – мягко подправила неточность мать.
– Прошу прощения. Я хотел сказать, вы можете пока заняться своими делами. Не беспокойтесь, через час или около того ваш сын будет свободен.
– А остаться нельзя? – включила женщина режим заботливой наседки.
– Боюсь, ваше присутствие будет отвлекать Романа.
– Да мам, – подтвердил тот. – Иди лучше, погуляй.
– Но как же так… а вдруг я пропущу что-нибудь важное? Знаете, у этого подростка в одно ухо влетает, в другое вылетает! – тут же «сдала» сына со всеми потрохами мать.
– Ничего-ничего, – мягко, но неуклонно выталкивая ее из квартиры, промолвил художник. – После мы с вами поговорим отдельно, я все повторю, договорились?
– Ладно уж, – согласилась женщина, бросая строгий взгляд в сторону застывшего Ромки. Он мог означать почти все, что угодно от «не подведи честь семьи» до «и зачем я только в это ввязалась»?
Теперь настала очередь мальчику единолично отдуваться за свою глупость. Лев Николаевич провел его в гостиную, усадил на диван и принялся рассматривать работы кандидата в ученики. Рисунки для портфолио отбирали всей семьей. И хотя мнение по многим у Ромы расходилось с мнением большинства, но спорить он не стал, решив поступить по-своему. А именно, в последний момент выкинуть парочку самых неподходящих рисунков и всунуть на их место те, которые нравились ему самому. Среди последних оказалось изображение пустыни с идущим по ней караваном верблюдов.
– Любишь желтый цвет? – пролистав несколько файлов с работами, неожиданно спросил Лев Николаевич.
– Да, – поразился его проницательности Ромка. – Это мой любимый цвет. Как вы узнали?
– Его слишком много, – улыбнулся сквозь усы художник. – Он просто сочиться из твоих картин, словно патока. Это не плохо и не хорошо. Великий Пикассо, например, имел на своем творческом пути несколько периодов: голубой, розовый. То есть на его полотнах преобладали именно эти оттенки. Таким образом, он пытался показать внутреннее состояние героев своих работ. Но увлечение одним цветом не всегда идет на пользу. Ты понимаешь, о чем я?
– Не очень… – признался мальчик.
– Хорошо, вот смотри, – Лев Николаевич поднялся, отошел к столу, затем вернулся с несколькими листами бумаги и круглой карандашницей. Самой простой, такие были едва ли не у каждого второго ученика в Ромкиной школе. – Я сейчас нарисую два примерно одинаковых натюрморта. Знаешь, что такое натюрморт?
– Да. Это когда на картине разные фрукты или там… дичь. В общем, какие-то предметы.
– Грубо говоря, да, – не стал углубляться мужчина.
Он выхватил один из тонко заточенных простых карандашей, раз-раз, и на первом листе бумаги появились очертания груши, яблока и какого-то кувшина. Ромка, как заколдованный следил за рукой Льва Николаевича, подмечал, как тот держит карандаш, как двигает запястьем. Несколько минут, – и то же самое обозначилось на втором листе. Теперь учитель взялся за цвета, быстрыми и нежными касаниями грифеля заполняя очерченные области. Не прошло и четверти часа, как перед Ромкой лежали два почти одинаковых рисунка.
– Ну, какой тебе нравиться больше? – указав поочередно на оба натюрморта, спросил художник.
– Вот этот, – почти не задумываясь, ткнул мальчик в левый.
– А почему?
– Он… не знаю… красивее как-то. То есть, я хотел сказать, они оба очень красивые, но этот повеселее. Приятнее.
– Мне тоже больше нравится левый, – согласился Лев Николаевич. – А все потому, что в нем есть предметы не только одного цвета. Зеленое яблоко, оливковый узор на скатерти, фиолетовый отблеск на поверхности вазы, все вместе немного разбавляет общую гамму. Хотя основное настроение, как и на правом рисунке, задает оранжевый.
– Вот как, – только и смог вымолвить Ромка. Если его отсюда и выпрут без права возвращение, то хоть один урок он уже получил. И то хлеб.
– Тебе многому предстоит научиться, прежде чем ты станешь настоящим художником, – собирая карандаши и складывая листы в стопку, продолжил Лев Николаевич. – Придется не только много рисовать. Это-то как раз не самое главное.
– То есть? – не удержался от восклицания мальчик.
– Даже, чтобы стать хорошим дворником, надо много знать, а не только иметь силы несколько часов подряд махать метлой. А уж в нашей с тобой профессии без изучения множества дисциплин не обойдешься. Если ты хочешь стать живописцем, а не просто человеком, который умеет изобразить лошадь так, чтобы она была похожа на саму себя, а не на корову с гривой. Я вижу, что задатки у тебя есть. Конечно, твоей руке пока не хватает твердости, ты еще не совсем правильно строишь перспективу и не понимаешь законов композиции. Но твои работы весьма неплохи, в них есть что-то.
– Что-то? – переспросил Ромка, поражаясь, сколько всего узнал о нем Лев Николаевич, лишь бегло взглянув на его рисунки.
– Хорошо. Раз ты пришел ко мне на собеседование, и я обязан посмотреть, достоин ли ты у меня заниматься, устроим небольшое испытание. Вот тебе бумага, вот карандаши. Нарисуй все, что хочешь. Прямо сейчас, при мне.
– Все, что захочу?
– Да, все, что угодно, – подтвердил учитель.
Ромка придвинул к себе карандашницу, потом лист и задумался. Чего-то не хватало. Чего-то очень важного:
– А можно мне ластик?
– Нет, – Лев Николаевич покачал головой. – Никаких стирательных резинок. Что нарисуешь, то и будет, без исправлений. А пока ты думаешь, я пойду, поставлю для нас чайник. Думаю, твоя мама не откажется от чая, согласен?
– Пожалуй, – сглотнул Ромка.
Он не представлял, что рисовать. Обычно в голове мальчика роились сотни различных идей. Роботы, пираты, леса Амазонки, – все, о чем только мог подумать Ромка, тут же воплощалось в пару картинок. А теперь… в голове было совершенно пусто. Как будто он стоял у доски перед всем классом, а не сидел на удобном диване перед столом в одиночестве. Художник громыхал на кухне посудой, но звук доходил до ребенка как через толстый слой поролона.
Чтобы такое придумать? Может, попробовать нарисовать то, что он видит? Но ни стенка со стеллажами, ни телевизор на низкой тумбе, ни лежащие в разброс тюбики с краской на столе не вызывали в Ромке творческого порыва. А если изобразить самого художника? Но это больше смахивало на подхалимаж. Нет, надо придумать нечто такое, от чего Лев Николаевич придет в восторг. Ага, только что же это такое?
– Думай, болван, – в сердцах шлепнул себя по голове Ромка. Мыслительному процессу это нисколько не помогло. Только макушка заболела.
Время убегало, подобно быстрому бумажному кораблику по бурному весеннему ручью. А он все гнался за ним, но не мог догнать. Его ноги вязли в раскисшей грязи, а сознание – в густом молочном тумане отупения. Но нельзя же просто отдать пустой лист? Нельзя же просто…
Пустой лист. Белый, как снежное поле. Ромка несмело начертил одну линию, и еще две. Получился птичий след. Если добавить вот тут и тут тень, то след станет объемнее. За первым отпечатком лапы потянулись другие, и вот их уже целая вереница легла на поверхность бумаги. Он так увлекся, что едва не переборщил.
Теперь главное. Нужно нарисовать того, кто их оставил. Но тут-то и заключалась главная загвоздка. Птиц Ромка не очень-то умел изображать, да и места, чтобы разместить подходящего размера ворону не осталось. Осталось прибегнуть к хитрости.
Крупный клюв, голова с круглым глазом. Из-за обреза листа выглядывала птичья голова, а чуть выше кружили несколько мелких перышек. Крылатая орала дурным голосом, явно напуганная чьим-то внезапным вторжением на свою территорию. Ромка взял карандаши и осторожно раскрасил птицу, затем добавил, как наказал Лев Николаевич, несколько цветных деталей. Брошенная на снегу кисть рябины, торчащий из-под воображаемого снега серый камень. Вышло довольно неплохо, хоть будь у автора ластик, кое-что можно было подправить.
Когда Ромка поднял голову от рисунка, перед ним обнаружился стоящий художник. Кажется, он уже некоторое время наблюдал за юным талантом, а тот даже не заметил – так увлекся.
– И как назовешь свою работу? – протирая линзы очков специальной тряпочкой, заинтересовался Лев Николаевич.
– Кошкина охота, – решил соригинальничать Ромка.
– Вот как? Но я не вижу тут никакой кошки.
– А она это… за пределами картины. Вспугнула вот ворону, которая мирно прогуливалась, но так и не поймала.
Впервые Рома слышал такой смех. Лев Николаевич буквально согнулся пополам, вытирая слезы от этого раскатистого, громоподобного смеха. Сидящий на диване мальчик несмело улыбнулся, а потом тоже присоединился к веселью.
– Я знал, – сквозь фырканье и громкие «уф-фф!» произнес художник. – Знал, что мне попадется выдающийся экземпляр. Но не представлял, насколько!
Школьник хотел было допросить его, что значит «экземпляр», и чего это учитель такого знал, но не стал. Ему пока не дали ответ, достоин ли он стать живописцем или нет.
1/10
Рис сварился, и я откинула его на сито, чтобы промыть. Все равно скомкался, зараза. Чтобы не делала, по какой бы методе не готовила, ничего путного у меня не получалось. Я промывала рис, замачивала его почти на час, старалась не ковырять ложкой во время варки, брала разные объемы воды и кастрюльки – крупа упрямо слипалась, раз за разом все больше доводя меня до отчаяния. Подцепила ложечкой несколько рисинок, сунула в рот. Хоть на вкус не так плохо, не пересоленый, не жесткий.
Мужу было плевать на мои мучения. Он любой гарнир заливал кетчупом или каким-нибудь покупным соусом, превращая тот в кашу. Я подобной мании Доброслава не понимала, но и слова поперек никогда не говорила. Пусть как хочет, так и ест. Главное, чтобы ел и хвалил. Второй муж моей матери, например, все заедает хлебом, а мой отец, если что-то жарит, так практически до горелого состояния. Уж больно нравится ему хрустящая корочка на курице или котлетах.
Из духовки повеяло печеной рыбой. Скоро вынимать. А пока я запустила соковыжималку. Машина была – зверь. Могла хоть из камня воду добыть, а уж из хрустящей ярко-оранжевой моркови и подавно. По рекомендации Алисы Григорьевны, я включила в рацион Славы свежевыжатые соки (но только не натощак), увеличила количество яиц и творога в неделю, и сама в стороне не осталась. На стакан сока понадобилось всего полморковки, носиком от которой я тут же полакомилась, не заметив за громким хрумканьем приближение мужа. И только когда его руки обхватили мою талию, обернулась:
– Скоро будет готово, подождешь?
– Я не хочу есть, – укладывая свою нечесаную голову мне на плечо, ответил Слава. – Пойдем лучше в спальню.
Я закрыла глаза и чуть сильнее, чем надо сжала остаток морковки, так что ногти в корнеплод впились. Началось. Чем дальше, тем менее предсказуемым становилось поведение мужа. Раньше он мог часами сидеть и смотреть в одну точку, дней через десять его апатия прошла, сменившись бурной деятельностью. За все пять лет нашего брака Слава столько не сделал по дому, сколько за те четыре дня. Он плохо спал, мало ел, перестал следить за собой. Теперь я едва могла добиться от него того, чтобы он утром умылся. У мужа отросла неприятная, неряшливая борода, волосы начали сваливаться в колтуны. На все мои просьбы и приказы, вроде: «Слава, когда ты будешь купаться? Уже больше недели прошло! Сходи!», – он отвечал ленивым:
– Потом схожу.
Мне приходилось бегать за ним, как за дитятком малым, чтобы загнать в ванную или отобрать пропахшую потом майку и выдать взамен нее чистую. Кроме пренебрежения гигиене, Слава принялся чудить и в других вещах. Обычно сдержанный в своих высказываниях, он теперь частенько принимался ругать политиков, бесталанных актеров, отвратительное качестве продуктов, в общем, все, что обыкновенно поносят последним словом старики за шестьдесят, хлопая по столу фишками домино. Да и некоторым нашим приятелям порой доставалось от Доброслава.
Зато ко мне последнее время он ластился по любому поводу и без оного. Все время пытался обнять или чмокнуть в щеку. С одной стороны Слава никогда не ограничивал свои проявления нежности, но с другой, он всегда умел понять, когда лезть ко мне не стоит. Так было раньше. Теперь же муж стал не просто чересчур любвеобилен, а просто одержим. Кажется, даже в первые месяцы нашего супружества у нас не было столько физической близости, сколько сейчас.
Поначалу мне это даже нравилось. Я не видела в этом ничего плохого, тем более, что с памятью у Доброслава не становилось хуже, как и с координацией движений. Да, порой он вдруг замирал на месте, словно стараясь припомнить, что хотел сделать или куда шел. Но то, что предрекал врач: повторяющиеся судороги, обмороки, тремор конечностей – ничего этого не было.
Но потом Слава стал похож на бешенного кота, который все время трется о ноги хозяев, но при этом к миске с водой не подходит. Позавчера, например, я проснулась среди ночи от того, что меня самым наглым образом раздевали.
– Что ты делаешь? – поддергивая пижамные штаны вверх, и сама подскакивая на кровати, рявкнула я.
– Лерик, ты такая красивая, – мечтательно протянул Слава. – Я просто не могу удержаться, какая ты красотка…
– Сейчас два часа ночи. Мне завтра на работу в полседьмого вставать. Угомонись, – попыталась я воззвать к его совести.
– Ничего страшного. Ну, Лерик, не будь такой жестокой. Иди сюда…
– Отстань, – натягивая одеяло едва ли не на голову, отвернулась я от Доброслава. – Я смертельно устала, дай поспать.
Больше муж меня не беспокоил. До утра. А едва я проснулась, началась та же история. И на этот раз пришлось уступить, хотя никакого возбуждения, или хотя бы вдохновения я совершенно не чувствовала. Это напоминало какой-то сериал про несчастных дев, которым приходится выполнять свои супружеские обязанности единственно с одной целью: чтобы родить наследника очередному графу, барону или королю. Я покосилась на Славу. Увы, он не был дворянином. Даже безродным, но богатым землевладельцем. Да и сейчас, поди, не шестнадцатый век.
– Я не спрашиваю, хочешь ты есть или нет. Ты обязан вовремя питаться. Сам же слышал, что последний раз сказала Алиса Григорьевна: соблюдения режима дня, как и полезные привычки не менее важны при лечении, чем таблетки.
– Ты моя самая полезная привычка и мое лекарство, – промурлыкал этот псих.
– Серьезно, Слава. Мой руки и садись за стол.
– Я тоже не шучу, – выпустил коготки супруг. – Пойдем в кровать. Или ты предпочитаешь сделать все здесь?
– Сделать? Здесь? – меня даже передернуло от этих слов. – Что это за пошлятина? Я не хочу ни здесь, ни в кровати. Понимаешь. Не хочу.
Схватив мужчину за руки, я кое-как вырвалась из его захвата. Слава недовольно сжал челюсти, так что желваки заходили, но все же присел на стул. Правда, вполоборота к столу, зло и обиженно глядя на то, как я достаю из духовки рыбу и раскладываю ее по тарелкам.
Теперь осталось добавить рис, ему больше, себе – чуть меньше. Прихватив бутылку с томатным соусом, направилась к Доброславу.
Тарелка не успела коснуться столешницы. Муж выхватил ее прямо из моих рук и с невероятной силой швырнул через всю кухню. Не уверена, моргнула ли я хотя бы. Но ни пригнуться, ни как-то среагировать, точно не успела. Рис липким бисером облепил мои волосы, рыба угодила куда-то в плитку за спиной. Хорошо хоть брызнувшие осколки от тарелки не угоди никуда. Только оставили на полу одну длинную и несколько царапин покороче.
Если вы думаете, что учителя русского языка и литературы не умеют материться, то напрасно. К сожалению, моя речь из не менее чем трех простых и одного сложносочиненного предложения, с применением приставочного и суффиксального методов образования слов, не возымела никакого успеха.
– Какого х*! – снова повтори я.
– Я сказал, что не хочу есть. До тебя, кажется, плохо доходит, – процедил муж, вставая и угрожающе надвигаясь на меня. – Ты – моя жена. И я желаю, чтобы ты меня слушалась, как и полагается хорошей жене, любящей своего мужа. Вместо этого ты ведешь себя, как моя мамочка. Я сыт по горло твоими выходками. Целый день квохчешь вокруг меня курицей, не даешь ни на чем сосредоточиться, не даешь дышать! А когда я что-то прошу, отказываешь. Врач сказала то, врач рекомендовала это. Своей головой подумать не хочешь? Не хочешь хоть раз спросить: чего я хочу, что мне будет полезно?
– Слава, перестань.
– Нет, не перестану. Это мамаша тебе мозги промыла? Конечно… куда же без нее. Вечно лезет в наши отношения, старая ведьма. Она меня ненавидит. Всегда ненавидела. И теперь, когда я больше всего в тебе нуждаюсь, настраивает против. Что она сказала? Наплела, что моя болезнь заразна? Не бойся милая, я тоже читал эти статейки в интернете. Склероз не передается половым путем. Ну, теперь ты успокоилась? Теперь ты пойдешь со мной в спальню?
Мне стало страшно. Впервые в жизни меня испугал другой человек. И не абы кто, а собственный муж, буквально за минуту превратившейся из ласкового кота в разъяренного тигра. Глаза его блестели, как будто у Славы поднялась температура выше тридцати восьми, и никогда прежде он не выглядел настолько безумным.
Обычно я радовалась тому, какой он высокий, радовалась его физической подготовке, любовалась перекатывающимся под кожей мышцам. Я чувствовала себя с ним в безопасности. До этого момента. Теперь все восемьдесят с лишним килограмм Славиной массы, управляемые не слишком адекватным сознанием, обратились против меня.
Я отступила на шаг. Под левым тапком хрустнул осколок. На втором шаге моя спина уткнулась в холодильник. Прекрасно. Пятиться было больше некуда, нырнуть в сторону я просто не смогла. Слава подхватил меня, взваливая, будто добычу, на плечо.
– Пусти, пусти меня! – заверещала.
Подо мной мелькнул кусок раздавленной рисовой каши, потом порог кухни. Дергаться было опасно, уж больно ненадежной опорой оказалось плечо супруга. Я боялась, что если начну вырываться, либо передняя, либо задняя часть моего тела перевесит, а падение с высоты почти двух метров – не самая, на мой взгляд, приятная штука. И все-таки пару раз я стукнула его кулаком по спине для острастки, от чего Слава даже не вздрогнул.
– Ты обещала перед свидетелями, что будешь со мной в болезни и здравии. Лерик, перестань. Я твой муж – Доброслав. Разве я могу причинить тебе зло? Успокойся, милая моя. Ужин может и подождать. Ты ведь всегда любила мою спонтанность.
На глазах у меня выступили слезы. Он прав. Конечно, он прав. Я слишком навязчива, мне надо быть с ним деликатнее. Но почему тогда мне так страшно? Почему я чувствую себя как в логове у какого-то маньяка?
Слава сгрудил меня на кровать, сам присел рядом, обняв за плечи.
– Успокоилась?
– Да, – икнула я.
– Лерик, я так люблю тебя, – монстр спрятался, вернув на место моего мужа. Слава виновато улыбнулся. – Прости, что напугал. Потом мы вместе соберем все осколки. А потом покушаем. Потом, хорошо? А сейчас давай просто приляжем. Давай отдохнем. Расскажи, как прошел твой день в школе?
Теплая рука скользнула с плеча ниже, прошлась по спине. Успокаивающе. Даже не верилось, что совсем недавно этой же рукой в меня швырнули тарелку. Слава откинулся на спинку кровати, утягивая меня за собой. Надо что-то сказать, но почему-то все события первой половины дня слились в одну смазанную полосу из надписей мелом на доске и ребячьих лиц.
– Сегодня, – неуверенно начала я. – А, да. Я была на уроке в шестом классе.
– Так… это что-то новенькое! – Доброслав пошутил или мне почудилось?
– Не в своем классе, а у Люды. Помнишь, я рассказывала про ее конфликт с одним парнем из одиннадцатого? Так вот, они вроде помирились. Во всяком случае, сегодня он читал шестиклашкам лекцию. Очень интересная, про так называемый инфодудлинг. Слава, ты меня слушаешь?
Губы коснулись моей шеи, перешли на ухо. Подол моей домашней юбки самым бессовестным образом задрали, а в следующее мгновения я оказалась лежащей на спине. Если это требовалось, Слава мог двигаться почти молниеносно.
– К черту этих детей… – дыхнул он прямо мне в лицо. – Давай забудем о них. Всего лишь глупые, дурные сопляки.
– Слава, – я попыталась дернуться, но куда там.
Железные зубья капкана впились в мои запястья, сильная клешня сдавила мое бедро. Поцелуи становились все неистовее, все напористее. Доброслав навалился на меня, не давая не вдохнуть, ни как-то изменить неудобную позу. Вслед за удушьем пришла паника:
– Слава, не надо! Остановись, отпусти!
Он не стал отвечать. Пыхтя от напряжения, чуть отстранился, но лишь для того, чтобы добраться до пуговиц на моей рубашке. Юбка уже была вздернута выше некуда, одна рука по-прежнему держала мои, тогда как вторая с силой сжимала мне бок.
– Да прекрати ты! – взмолилась я.
– Не дергайся, – от нежности не осталось ни следа. – Твоя задача лежать и получать удовольствие.
Это было слишком. Я многое могла вынести. Молчала, когда на меня орали. Старалась оставаться любезно й, когда кто-то вмешивался в мою жизнь, лез со своими советами. Пожалуй, ударь меня сейчас Доброслав, я бы лишь ойкнула, не более. Но насилия над своей честью я вынести не смогла. С такими словами не обращаются к любимой жене, скорее, они предназначаются какой-нибудь шлюхе, и то не всякой.
Испуг сменился злостью, а та придала сил. Слава как раз чуть ослабил хватку, и этого хватило, чтобы высвободить одну руку. В тишине спальни как удар хлыстом раздалась звонкая пощечина. Болен он или нет, жалеть мужчину я не собиралась, вложив в удар все свое отношение к подобным заявлениям.
Он опешил. Растерялся. Глаза его сначала расширились, а потом начали угрожающе сужаться.
– Так, значит?
На миг мне показалось, что я совершила самую страшную ошибку. Что сейчас он просто-напросто наброситься на меня и изобьет. Или изнасилует. Или и то, и другое. Но Доброслав резко поднялся, заправил выбившуюся из брюк футболку и презрительно сплюнул:
– Хорошо. Отлично… Да пошла ты, знаешь куда?!
– От тебя воняет, – напрямую высказала я, все что накопилось. – Прежде чем ложиться в постель со мной, хотя бы душ принял! Как свинья стал. Да, ты грязная, вонючая, неблагодарная свинья! Мне надоело с тобой нянчиться! В конце-то концов, почему я одна должна тащить все на себе? Пусть твои родители обо всем заботятся. О твоих упражнениях, о приеме лекарств, пусть они ходят с тобой по всем врачам и убирают за тобой! Ты говоришь, моя мать меня настраивает? Я не хочу исполнять супружеский долг? Мне просто противно, противно… Ты стал настоящим психопатом. Ты чертов озабоченный психопат, который даже не в состоянии сам сходить в магазин, потому что по дороге может забыть, где он живет!
Воздух кончился вместе с моим запалом. Слава так и остался стоять, презрительно глядя на меня сверху вниз. Кулаки его были сжаты, так что я на всякий случай поспешила отползти подальше от него. Если набросится, схвачу орфографический справочник с полки. Он всегда лежал здесь на всякий случай. Грозное оружие в тысячу с лишним страниц и толстой обложкой.
– Закончила? – холодно спросил муж.
– Да.
– Вот и отлично.
Доброслав развернулся и поспешил прочь из спальни, попутно хлопнув дверью. Буквально через минуту раздался второй хлопок. Это закрылась входная дверь. Я так и не смогла подняться на ноги. Меня всю трясло, к горлу подкатил противный комок.
«Он ушел? Он, действительно, ушел?!» – поднял позднюю панику внутренний голос.
Кое-как удалось сползти с кровати и добраться до коридора. Ни ботинок, ни куртки. Хоть ушел не голышом. Но куда?
– Идиотка! – выругала я себя. – Тупая овца…
Оставалась надежда, что Слава не успел отойти далеко. Ринулась вслед за ним. Лифт не вызывался, гремел где-то над головой, между нашим этажом и девятым. Пришлось бежать по лестнице, моля всех богов, чтобы оказалось не слишком поздно.
Из подъезда я выбежала, не ощущая ни ноябрьского холода, ни промозглой сырости. Домашние тапочки тут же промокли, как и носки.
Направо, налево… Мужа нигде не было.
Только медленно кружились где-то в вышине одинокие снежинки первого в этом году снега.
Препятствие
Символ правой руки. Некий психологический «затык», мешающий осуществлению тех или иных планов. Также связан с фобиями, мешающими в повседневной жизни пациента. Пишется холодными тонами для снижения нервозности, страха.
