Татьяна Нартова
Знак обратной стороны
– Ты хотел сотрудничать с ним? – невольно посочувствовал папе Даня.
– Хотел. Но теперь все, баста! – стукнув пустой кружкой по столу, объявил Рябин-старший. – Иди к себе, Дань. Мне надо хорошенько обо всем подумать, прежде чем вернется твоя мать. Боюсь, начнет меня уговаривать, чтобы я еще раз поговорил с Тунгусовым, уломал. Но я этого не хочу. Не хочу больше унижаться, не хочу просить. И так всю жизнь приходится выпрашивать то одно, то другое. Да ты и сам видишь, сколько мне приходится вкалывать.
– Вижу, пап.
– Как у тебя дела, кстати? – неожиданно спросил отец, в один миг испортив к себе все отношения.
Он никогда не лез в жизнь сына, хотя, если его просили, не отказывал в помощи. В младших классах папа помогал Дане с уроками, возил на курсы английского и в бассейн, а когда мальчик попросил перевести его в другую школу, принялся активно хлопотать о новом месте учебы. Но сейчас в глазах Виталия Евгеньевича не обнаруживалось ни капли подлинного интереса. И еще это «кстати».
«Кстати, чем там тот сериал закончился?»
«Кстати, ты мои ключи не видел?»
«Кстати, не помнишь, в каком магазине мы прошлый раз огурцы покупали?»
Весьма подходящее слово, чтобы выразить свое легкомысленное отношению к предмету разговора. Но абсолютно убивающее желание отвечать.
– Я встречаюсь с женщиной на двадцать пять лет старше, мы с ней переспали, а еще меня достала наша веселая семейка. Но тебе, папа, на это, видимо, плевать, – не слишком разборчиво пробурчал Даня.
– Что? – переспросил Рябин-старший.
– У меня четверка по литературе в четверти вышла, – уже громче повторил подросток. – Остальные все пятерки. Обидно.
– Не расставайся, это все мелочи, – попытался утешить его отец.
– Да я не особенно расстраиваюсь, – заверил Даня, разворачиваясь к двери. – Ладно. Ты тоже это, держись!
С чем и ушел.
И вот сейчас он понял, что зря тогда не остался, не расспросил больше о Тунгусове. Потому что на фотографии Тоня улыбалась совсем не как разведенная, ненавидящая своего бывшего мужа, а как вполне счастливая в браке женщина.
– О чем же ты сожалеешь? – задал Даня вопрос монитору. – О чем?
Порядок
Символ левой руки. Излишняя покорность различного рода ритуалам, навязчивость в последовательности действий. Может также помочь с регулированием режима дня, выработкой некоторых привычек. Однако, писать его надо на небольшой площади, достаточно плотным плетением и только нейтральными, не яркими цветами.
3/11
Не успел Роман взяться за ручку двери, как та распахнулась. Пришлось посторониться, пропуская выходящего. Точнее, выходящую. Прямо на него двигалась быстрыми шагами Людмила – соседка Вики, часто забегавшая к ним во время ремонта то с самодельными плюшками, то с кисточкой для покраски труб.
– О, Роман! – опознав в высокой фигуре своего знакомого, обрадовалась Люда. – Я сегодня заходила к Вике, оценила ваши старания. Комната получилась – чудо!
– Спасибо, – желания трепаться у художника не было. Как и стоять перед подъездом на холодном ветру. После нагретого салона машины тот казался еще неистовее и злее.
– И все же, я не понимаю. Скажем прямо, вы человек довольно известный, при деньгах. Почему не наняли рабочих? Они бы все сделали намного быстрее.
Поразительная привычка некоторых лезть в чужую частную жизнь!
Сандерс задумался, как бы покороче сформулировать свой ответ. На самом деле причин было много, но озвучил он лишь самые явные:
– Во-первых, Виктория ни за чтобы не приняла от меня такого рода помощь. Она весьма категорична в вопросах материальной независимости, даже за кофе в автомате предпочитает платить сама. – Роман не лукавил. Не так давно они вышли после тяжелого дня перекусить, так Вика буквально повисла на его руке, когда он вытащил из кошелька деньги, чтобы заплатить за ее заказ. Сказала, что не возьмет у Сандерса больше ни копейки. – Во-вторых, я привык все делать своими силами. В конце концов, я мужчина, к тому же, мужчина не безрукий. Уж что-что, а поклейка обоев мне по силам.
– В общем, встретились два упрямца, – по-своему расшифровала ответ Сандерса соседка. – Что ж, приятно было еще раз с вами увидеться. Передавайте Вике привет.
Людмила вытащила из одного из своих многочисленных пакетов насыщенно-желтый шарф и принялась многократно обматывать им шею. Роман поспешил отвернуться и шмыгнуть в темное нутро подъезда. Поздно… На третьей ступеньке закружилась голова, на пятой перед глазами все поплыло. Художник едва смог доползти до лифта и нажать на кнопку вызова. Проклятье, и надо же было оставить очки в машине!
Лифт послушно распахнул свои двери, впуская покачивающегося Сандерса и увозя его наверх. Глубоко вдохнуть, сосредоточить на чем-то разбегающиеся мысли. Хотя бы на листовках, которыми была обклеена все стенка слева от Романа.
– «Большой сет роллов всего за 399 рублей», – прочитал художник.
Очередной психологический приемчик. Напиши они «всего за 400 рублей», и цена для потребителя возрастет не на рубль, а на сто. Три сотни и девяносто девять кажутся намного меньше, чем ровно четыре. Роллы Роман не любил, он, вообще, не очень уважал рыбу, разве только сушенную с пивом. Но сейчас с внимательностью студента, готовящегося к экзамену, вчитывался в названия уже не слишком экзотических для современного европейца блюд.
Желтый шарф. Пронзительно, ярко желтый. Светло-коричневое пальто, волосы до плеч, зеленоватые глаза. Сандерс почувствовал, что снова «проваливается», но прежде чем настоящий мир превратился в дымку, уступая место видению, он успел нажать на кнопку экстренной остановки.
Тимофей довольно ухмыляется и идет к путям. Там вдалеке, у шлагбаума, его уже ждет подросток. Теперь он вовсе не кажется похожим на первую любовь Тунгусова – Наталью. Нет, этот сопляк весь в папочку, такое же ничтожество, которое только и может, что красть чужое. Высокий, довольно крепкий для своих восемнадцати лет, но тягаться с сорокалетним мужиком, вооруженным железным прутом у него не получится. Ну, привет, ангелок, сейчас я тебе крылышки-то подрихтую!
Мальчишка оборачивается на звук шагов, и начинает пятиться. О, какие большие глаза! А в них удивление, смешанное со страхом. Самый приятный коктейль, от которого кровь в жилах начинает бежать быстрее, а все тело будто заряжается электричеством. Куда там энергетикам!
– Тимофей Николаевич, что вы здесь делаете?
– Ты спал с моей женой, – не вопрос, простое напоминание о свершившемся.
– Я все могу объяснить… Я не знал…
– Чего ты не знал? Не знал, что нехорошо спать с чужими женами? Или не знал, что я так быстро тебя вычислю, а щенок? – вопрошает Тимофей, поудобнее перехватывает прут.
Он бессильно сел на корточки, пачкая свое дорогое шерстяное пальто о грязный пол лифта. Снова то же лицо, залитое кровью, распахнутые карие глаза. Сандерс не был уверен, мертв ли мальчишка или все-таки жив, и откровенно говоря, не очень-то хотел знать.
Ноги дрожали, по спине стекали струйки пота – нормальная реакция на приступ. Еще чуть-чуть, всего минуту посидеть, и все нормализуется. На этот раз видение, преследующее Романа последние полмесяца, изменилось. Теперь он знал имя мужчины с прутом, еще ярче ощущая его ненависть.
– Тебе не уйти, ангелочек, – прошептал художник, повторяя вслед за неведомым мстителем. – Кто же ты, а парень?
Он никогда не встречал этого подростка, и имя преступника Сандерсу ничего не говорило. Да и не чувствовал он той, только ему известной, вибрации невидимой струны, что протягивалась от тех, кто принимал или не принимал роковое решение. Значит, это последствия воли кого-то третьего. Жены Тимофея? Родных светловолосого паренька?
– Это не мое дело, – в который раз попытался убедить себя Роман. – Я не должен ввязываться в чужие разборки… И все же, как я связан с этими двумя?
Утешало то, что убийство, или попытка оного – факт, который не должен свершиться. При данных условиях, в этот период времени, поправил себя художник. Однако, как он уже неоднократно убеждался, равновесие между той стороной и этой, между двумя вариантами будущего очень тонко. Стоит хоть одному фактору измениться, стоит тому, неведомому третьему поменять свое мнение, и беды не избежать. Природа человека очень переменчива, а уж когда дело касается женщин…
Сандерс неуклюже поднялся на ноги, осмотрел свое отражение в небольшом зеркале, висящем на противоположной от объявлений стене лифта. Под глазами круги с небольшое блюдце, лицо бледное, осунувшееся, но таким он выглядит большую часть года. Только летом, когда от солнца никуда не деться, кожа его приобретает оттенок недопеченных оладий.
«Когда-нибудь твоя работа тебя уморит», – как-то высказался один из приятелей Сандерса.
Знал бы он, что без работы Роман умориться гораздо быстрее. Его картины, те, которые занимали чердак, не давали ему погрузиться в пучины безумия, тогда как другие, что висели сейчас в одном из крупнейших музеев страны, давали силы держаться за остатки нормальности. Не будь их, художник давно бы загремел в дурдом.
Вот и сейчас, выйдя из лифта, он немедленно достал из внутреннего кармана пальто небольшой блокнот с прикрепленным к нему карандашиком и принялся прямо тут же, на площадке четвертого этажа, за набросок. Уж сколько таких блокнотов и записных книжек было Романом использовано! Часть из них он выкинул, но и оставшиеся заняли целую коробку. Позже он сделает более тщательный рисунок, но сейчас хватит и беглого сходства. Овал лица, спутанные светлые пряди и глаза – не расширенные от ужаса, не просящие о помиловании. Отнюдь, с поверхности листа на Сандерса несколькими минутами позже смотрел уверенный в себе молодой человек. Смотрел, прищурившись, словно пытался прочитать мысли рисующего его мужчины.
– Что стоишь? – Роман едва успел отшатнуться и захлопнуть блокнот. На пороге, кутаясь в широкий палантин, возникла Вика. – Внезапное вдохновение напало?
– Вроде того, – попытался улыбнуться он.
– А я смотрю, ты вошел в подъезд, а дальше – тишина. Уж думала, не застрял ли в лифте, хотела звонить спасателям. Оказывается, господин Сандерс творить изволит. Покажешь, что задумал, или это – секрет?
Мгновение Роман сомневался, но потом передумал и протянул Виктории свою зарисовку. Та молча взирала на карандашного паренька несколько секунд, потом спросила:
– И кто это?
– Не знаю… – Попытка не удалась. Значит, Вика тут не причем. – Просто абстрактный подросток.
– Симпатичный, – блокнот вернулся к владельцу. – Так ты заходишь, или мне вынести для тебя стул, будешь дальше творить в этой загадочной полутьме?
– Не стоит. К тому же, полутьма не столько загадочна, сколько вонюча, – театрально поморщился Сандерс, проходя в квартиру. – У вас, похоже, проблемы не только с освещением, но с вывозом мусора. Вот потому я предпочитаю жить в частном доме.
– Это еще ничего, – закатила глаза Вика, помогая художнику разоблачиться. – Я поставлю чайник?
– Да, пожалуй.
Романа все еще била мелкая дрожь, так что он бы не отказался сейчас от чашечки горячего чая. Лучше всего – какого-нибудь кисленького, с ягодами или гибискусом, чтобы смыть неприятный привкус собственной желчи. С возрастом «провалы», даже самые кратковременные давались ему все сложнее и сложнее.
– Весной было намного хуже. Сейчас хоть уборщица работает, а в мае одна ушла в декрет, а вторая просто уволилась. И остались мы нечищеные, немытые, зарастающие своим говном. У нас же народ как думает: есть коммунальные службы, они и обязаны все делать. А самим лень даже за собой бычок поднять, – пока Сандерс разувался, из кухни продолжала жаловаться Вика.
– Я тебе подарок принес, – крикнул он.
– Правда? – немедленно высунулась в коридор темная голова. – Зачем? У меня день рождения только в марте. Да и до Нового года еще далековато…
– А просто так подарки ты не принимаешь? Без привязки к тому или иному празднику? Я решил, что в твоей комнате кое-чего не хватает, – художник протянул Вике кожаную папку, перевязанную немного нелепой розовой ленточкой. – Извини, не умею я правильно упаковывать презенты.
– Что это?
– Открой, узнаешь.
Виктория аккуратно стянула ленту, потом раскрыла папку и с восхищением уставилась на картину. Городская улица в дождливую осеннюю пору, спешащие куда-то люди, высотные здания. Все это что-то ей напоминало. Какое-то место…
– Это же Набережная! Ничего себе, какая красота, я и не сразу сообразила.
– На что и было рассчитано, – раскрыл замысел Роман. – Такой подарок примешь?
– Ты говорил, что не станешь бесплатно для меня рисовать, – напомнила с укоризной женщина. Из кухни донесся свист закипающего чайника. – Значит, теперь твое мнение по поводу бедности изменилось?
– Я тогда… прости. Знаю, это было слишком грубо. И…
– Проехали. Извинения приняты. Очень красиво.
– Тот рисунок, что висел над твоей кроватью, сгорел, так что я решил чем-то его заменить. Конечно, это не Тоскана… в общем, как-то так, – совсем смешался Сандерс.
Гораздо проще было хорохориться перед толпой журналистов, чем выносить этот смешливый взгляд чуть косящих глаз. Вика порой могла быть колючей, как кактус. Но хоть умела быстро прятать свои иголки.
– Здесь еще какая-то надпись, – продолжила рассматривать она подношение. – «Путника приют. Чье-то окно в темноте светит упрямо». Эм… Это типа хокку?
– Нелепая попытка подражательства, если быть точнее.
– Ты сам написал? Круто. Надо отметить, почерк у тебя красивый.
– На самом деле, я пишу, как курица лапой. Пришлось постараться, чтобы вышло хоть сколько-нибудь прилично. Я больше с надписью мучился, чем с самой картиной. Надеюсь, мои старания не пропали втуне?
– Нет, точно нет, – наконец, растянула губы Виктория. – Спасибо, мне очень нравится. И картина, и хокку. Все идеально. Сейчас же повешу ее у себя, не возражаешь?
– Теперь это твоя картина, распоряжайся ей, как угодно, – пожал плечами Сандерс.
Над чашками курился парок. За окном тучи нехотя расходились по сторонам, открывая синее исподнее неба, но выглянувшее солнце не могло рассеять вечные ноябрьские сумерки. Где-то, возможно этажом или двумя ниже, громко выла собака, со двора доносился гул выезжающего автомобиля. Привычные любому горожанину звуки смешивались в единый шум, от которого у Романа обычно очень быстро появлялось чувство постоянного зуда в ушах. Но сегодня он был слишком задумчив, чтобы обращать на такие мелочи внимания.
Вика так и не повесила его картину, взяла с собой, не прекращая рассматривать. Удалось ли ему передать то, что он хотел? Смог ли выразить свое восхищение этим на первый взгляд неуютным уголком планеты под названием Набережная улица? А главное, правильно ли расставил своих тайных агентов? Прежде Роману ни разу не приходилось рисовать подобные картины. Он следовал строгим инструкциям, записанным давным-давно немецким профессором медицины, но не переставал сомневаться: все ли так? А задавать напрямую вопрос опасался, поэтому только глотал обжигающий каркаде без сахара да косился на Викторию.
– Знаешь, – вдруг сказала она, – тебе удалось.
– Что? – дернулся Сандерс.
– Такой грустный пейзаж… такой, слякотный, что ли? Но вот смотрю я на него, и почему-то на душе становиться также тепло, как тогда, когда у меня был тот яркий средиземноморский домик. Какая-то умиротворенность приходит.
– Так и было задумано, – про себя облегченно выдохнул мужчина.
– Почему ты не рисуешь нормальные картины? – отложив подарок подальше от жирного пирожного с кремом и прочих не слишком сочетающихся с высоким искусством предметов, снова спросила Виктория. – Например, вот такие? По мне, это не хуже всяких головастых котов и героиновых ежиков.
– Вот мы и пришли, – грустно хмыкнул Роман.
– Куда?
– Открою тебе небольшую тайну. Все художники худо-бедно умеют рисовать так называемые «нормальные картины». Более того, большинство из них способно набросать рыбу или скрипку такими, какие те есть на самом деле. Но почему-то существует огромное количество различных художественных направлений: футуризм, пунтуализм, экспрессионизм, импрессионизм, примитивизм, супрематизм… до фига, короче. Кто-то рисует явными мазками, кто-то раскладывает пространство на отдельные фрагменты, а потом располагает их на одной плоскости, как Пикассо. Или тот же ван Эйк, который в мельчайших подробностях выписывал каждую деталь одеяния или украшения святых, но вот самих героев изображал весьма поверхностно. Когда ты произносишь «нормальная картина», это все равно, что сказать… не знаю… «Нормальный цвет волос». Или «нормальный сорт сыра». Это абсолютная нелепость. И, отвечая на твой вопрос, я не рисую подобные картины из-за того, что не вижу в них потребности, раз. И два: таких пейзажей на рынке полно.
– А ты хочешь выпендриться, – подсказала Вика.
– Выделиться, – подкорректировал ее мужчина. – Прошу, давай на этом закончим. Серьезно. Ты можешь сколь угодно критиковать мои работы, но прошу, не указывай мне, что делать. Уверяю тебя, и без тебя хватает людей, твердящих мне о подобного рода глупостях.
Словно ставя окончательную точку в споре, Роман поднялся со стула и направился к раковине отмывать чашку.
– Тогда почему ты прячешь картины на чердаке? – догнал его вопрос.
– О чем ты? – попытался прикинуться дурачком художник.
– Я видела. Ты работал, мне было скучно. Я решила обследовать дом, и нашла твой тайник. Это ведь тайник, не так ли?
– Это хлам… просто хлам. Неудавшиеся проекты. – Новая ложь.
– Мне так не кажется. – А порой Вика могла быть не только колючей, но и очень надоедливой. – Среди них были очень красивые портреты и пейзажи. Девочка на путях… твоя сестра, так ведь?
– К чему этот допрос? – не выдержал Сандерс. – Чего ты добиваешься?
– Да ничего. Просто пытаюсь узнать тебя получше. Ты столько раз повторял, что не собираешься растрачивать себя на обычные рисунки, а сам хранишь взаперти целый музей. Это как-то странно, не находишь? Ты будто… ведешь двойную жизнь. Как шпион или вроде того. На людях один, а наедине с собою совсем другой.
– Разве не все люди таковы? Мы все носим маски, все притворяемся в той или иной степени, – пошел в атаку мужчина.
– Я – нет. Если мне что-то не нравится, я говорю об этом открыто. Ты знаешь о том, что произошло со мной, знаешь о моих панических атаках. Но мне кажется, нечто подобное происходит с тобой. Только ты предпочитаешь прятать ту часть себя, которая нуждается в помощи. Не кричишь, не просишь спасти тебя, а просто уходишь куда-то. Твои картины. Те, что на чердаке. Они…
– Более настоящие? Ты это хочешь сказать? – подсказал Роман. – Более Александровские? Какие?
– Содержательнее, чем вся твои искусственные кости и пустые аквариумы. В них есть ты. В них есть жизнь. Что-то настоящее, что трогает. Не вызывает вопросы, не заставляет анализировать увиденное, а просто, по человечески трогает.
– Знаешь, Вик, этот разговор бесполезен. Спасибо за чай, можешь не провожать.
– Ром, – она все же не смогла, окликнула, вцепилась ему в рукав. – Расскажи мне…
– Не сейчас, – с трудом оторвал руку Виктории художник. – Не сейчас… Извини, мне, правда, надо идти. Дел полно.
На этот раз женщина не стала его задерживать. Только едва слышно шепнула в спину:
– Значит я права. Тебе есть что рассказать.
Не поворачиваясь, Роман вышел из кухни, второпях накинул пальто. Потом остановился, недвижимый, скованный раздумьем. Он не был готов открыться Виктории так же, как она однажды открылась ему. Но одну тайну приоткрыть Сандерс был способен.
– Вика, давай съездим кое-куда?
– Когда? – По приближающимся шагам гость догадался, что хозяйка все-таки вышла вслед за ним.
– Сейчас, – решился художник. – Только заедем ко мне домой, кое-что заберем. Одевайся, я подожду в машине. Договорились?
– Ладно, – не слишком уверенно кивнула Виктория. Кажется, она была немного напугана таким поворотом событий, но пока Сандерс не сделал ничего такого, чтобы подвести ее доверие. – Далеко отправляемся?
– Нет. Всего лишь к истоку всех моих несчастий…
Толстая металлическая дверь с лязгом закрылась, замок щелкнул, так и оставив Вику стоять посреди коридора. Только сейчас она заметила грязные следы, оставленные ушедшим мужчиной. На пуфике у вешалки сиротливо покоилась нелепая розовая лента.
Поющая скрипка
Символ левой руки. Также называется «упавший лист» и «постепенное развитие». Как видно из последнего наименования, означает некое поступательное увеличение чего-либо. Обычно принято связывать пиктограмму с любым проявлением человеческой индивидуальности через искусство, какого-либо рода увлечение. Но в общем случае является символом внешнего раскрепощения, проявления своего «я».
